Взгляд на русскую эмиграцию в публицистике А. Солженицына и С. Довлатова

Довлатовские чтения.

В конце октября в Уфимском филиале Московского государственного гуманитарного университета им. М. А. Шолохова состоялась Всероссийская  научно-практическая конференция, посвященная С. Давлатову. В ней приняли участие преподаватели вузов Москвы, Самары, Ярославля, Омска, Волгограда, Астрахани и Уфы.

«Бельские просторы» публикуют  в сокращенном виде некоторые  выступления, прозвучавшие на этой конференции.

Н. Щедрина

г. Москва, Московский государственный  областной университет 

ВЗГЛЯД НА РУССКУЮ ЭМИГРАЦИЮ  В ПУБЛИЦИСТИКЕ А. СОЛЖЕНИЦЫНА И  С. ДОВЛАТОВА

В начале 90-х годов в  России вокруг имени Сергея Довлатова  возник своеобразный бум, как в свое время вокруг Иосифа Бродского. Тогда  же «родилась совершенно глупая «оппозиция»  Довлатов — Солженицын, еще более  глупая, по словам П. Басинского, чем Солженицын — Шаламов. Дескать, один (Довлатов) — это художник, Мастер и т.д., а второй (Солженицын)… ну так себе, учитель жизни, публицист… Время расставило все по местам»1. Оба писателя оказались в эмиграции, но отношением к ней отличаются, что особенно заметно выразилось в их публицистике.

«Очерки изгнания» А. Солженицына  «Угодило зернышко промеж двух жерновов»  написаны с позиции человека, находившегося  двадцать лет в вынужденной эмиграции. Высланный вначале в Западную Германию, проживший с октября 1976 года в США в штате Вермонт, близ городка Кавендиш до 1994 года, он побывал в центрах русской  эмиграции — Германии, Франции, Италии, Китае, а также в Англии, Швейцарии, Испании, Японии. «Я еще не начинал  знакомиться с русской эмиграцией, но любил ее уже давней многолетней  любовью, как хранительницу наших  лучших традиций, знаний и надежд, —  пишет Солженицын. — Я годами воображал ее большой человеческой силой, которая все сбережет и  когда-нибудь исцеляющим влиянием отдастся нашей стране»2.

Очерки сильны взглядом изнутри, где соединены видение участника  происходящего и историка и «летописца»  эмиграции. Писатель выступает исследователем стадиальных этапов русского зарубежья. Такой подход вырастал из стремления создать серию «Исследования  Новейшей Русской Истории», основанную на мемуарах и публицистике представителей эмиграции первой «волны», а затем  — «второй». И опять, как при  создании «Архипелага…», Солженицын взял на себя роль «поднять из пучин потопленной  русской истории» факты эмиграции  русских соотечественников. Но кроме  фактов он прибегает к биографическим подробностям, касается личностных моментов. Например, подробно повествуется об Ирине  Алексеевне Иловайской — представительнице  второго поколения «Первой эмиграции».

Посещая места русского рассеяния, например Париж, А. Солженицын мечтал его  коснуться, «разглядеть», каким он «достался» послереволюционным эмигрантам. В лирическом монологе звучит откровение писателя: «Всю мою советскую юность я с  большой остротой жаждал видеть и  ощутить русскую эмиграцию —  как второй, несостоявшийся, путь России. В духовной реальности он для меня не уступал торжествующему советскому, занимал большое место в замыслах моих книг, я просто мечтал: как бы мне прикоснуться и познать. Я  всегда так понимал, что эмиграция  — это другой, несостоявшийся вариант  моей собственной жизни, если бы вдруг  мои родители уехали. И вот теперь я приехал настигнуть эмиграцию  здесь — но главная ее масса, воинов, мыслителей и рассказчиков, не дождавшись меня, уже вся залегла на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа. И так мое  опозданное знакомство с ним было — в сырое, но солнечное утро, ходить по аллейкам между памятниками  и читать надписи полковые, семейные, частные, знаменитые и беззвестные.

Я опоздал».

Восторженное отношение  к первой «волне» русского зарубежья  переросло в желание А. Солженицына  создать «Летопись русской эмиграции», к сожалению, замысел не поддержали издательства «Посев» и «ИМКа», на которые возлагалась надежда. Писатель предполагал осветить историю зарубежья  по периодам — с 1917 по 1920 годы, а затем  — с 1921 по 1924, куда должны были войти  группировки в разных странах, политические организации, культурные начинания, органы печати. «Блистательно интеллектуальная Первая русская эмиграция прожила  полвека на Западе, горела спорами <…> оппозициями <…> книгами», а в  тот момент, когда Солженицын оказался в эмиграции, «все кануло, по его  словам, полуистерлось или измельчало, и нет тому периоду добросовестного  умелого летописца». «Удивительно бываем мы, русские, беззаботны, беспомощны, безруки, недальновидны!» — завершает свою мысль писатель. Отношение к первой «волне» выражено в его признании: «Настолько уважал я Первую эмиграцию — не всю сплошь <…> а <…> белую, ту, которая не бежала, не спасалась, а билась за лучшую долю России… Настолько я просто и хорошо чувствовал себя со Второй — моим поколением… Настолько безразличен я был к той массе Третьей эмиграции, кто ускользнул совсем не из-под смерти и не от тюремного срока — но поехал для жизни более устроенной и привлекательной <…>».

В отличие от характеристики первой «волны» как основы русского зарубежья ХХ века, А. Солженицын в  очерках не рисует полной картины  второй и третьей «волн», но обращение  к личностям представителей этой русской культуры способствует ее воссозданию. Большое место писатель отводит  судьбам Святослава Ростроповича и  Галины Вишневской, их дочерям Оле  и Лене, когда «всю семью Ростроповичей  в четыре человека <…> понесло  изгоняющим восточным ветром — куда-то в Европу, они сами еще не знали  куда». «Вытесненные из храмины советского искусства» как люди, давшие приют  гонимому Солженицыну, они и сами оказались выброшенными из России.

Писатель поднимает важные для эмигрантов вопросы, связанные  с бытом, с выбором места жительства, с сохранением русской среды  для их детей, православной христианской веры. «Грозящая задача, — пишет  Солженицын в «очерках изгнания», —  как вырастить детей за границей — и русскими?».

По мнению писателя, на Западе «Третью волну» встречали не как  первые две: «те были приняты как  досадное реакционное множество, почему-то не желающее делить светлые идеалы социализма». Эти образованные люди пошли чернорабочими, обслугой. Третью эмиграцию Запад приветствовал  «на спасительное бегство». Людей  с сомнительным образованием принимали  в почетные профессора университетов, допускали на виднейшие места  западной прессы. «К сегодняшнему дню  напряженность и неприязнь между  ними и их предшественниками необратимо обострена», — заключает свою мысль  писатель.

Разными причинами отъезда  за рубеж, неодинаковостью судеб  эмигрантов мотивирует автор «Зернышка» «трещины размежевания» между представителями  «Третьей волны», указывает на слабости и причины расхождений. Они кроются  в личных отношениях к России каждого  из ее представителей, зачастую выливающихся в злобные выпады, как, например, статья Синявского «Россия — Сука, ты ответишь и за это…», опубликованная в первом номере «Континента».

Характеризуя «Третью  эмиграцию», «уехавшую из страны в  пору наименьшей личной опасности (по сравнению с Первой и Второй)», Солженицын считает, что ее представители, будучи «комсоргами, активистами», достаточно «вложились уничтожением и ненавистью в советский процесс», прежде чем  выехали из страны. «Пристойней было бы думать, — считает писатель, —  как мы ответим перед Россией, а не Россия перед нами. А не плескать помоями в ее претерпевшее лицо».

Откровенное неприятие Солженицыным «Третьей эмиграции» вызывало недоумение современников на родине. Объясняя свою позицию, писатель говорит: «Уехав с родины добровольно и без  большой опасности, «третьи» эмигранты  обронили право претендовать влиять на будущее России, да еще призывать  западные страны к решению российских вопросов». Это звучало почти  обличающе, поэтому возникла ситуация отторжения автора «Архипелага», претендующего  на роль «пророка России и всего  мира», хотя надо признать, что столь  многогранной личности, как Солженицын, среди эмигрантов не было.

В «Зернышке» А. Солженицын уделяет  внимание эмигрантской периодике. Явное  предпочтение он отдает тоненьким белогвардейским  журналам: «Часовой», «Наши вести» и  др., газетам «Руль», «Возрождение», «Последние новости», сочувствует выживающим изданиям, таким , как «Голос Зарубежья», особо выделяет «Посев», «Грани», «Континент», «Новый журнал». Писатель в «Очерках изгнания» высказывается по поводу своих расхождений с диссидентами. В 1968 году он пережил восхищение их порывами выйти на Красную площадь  с протестом против оккупации  Чехословакии. Солженицын подчеркивает неоднозначность этого явления, выделяя, например, В. Буковского, считая его национальным героем. Однако оторванность от России сказывается. По мнению Солженицына, он не чувствует до конца «падения страны» и ее оскудение. Постепенно диссидентство истощилось, «оказалось сходящею пеною».

Сергей Довлатов оказался в эмиграции в разгар антидиссидентских  акций в 1978 году, после того как  рассыпали набор его сборника рассказов. И ни одного произведения в советской стране не было напечатано. Он обосновался в Нью-Йорке, где  участвовал в создании еженедельной эмигрантской газеты «Новый американец», главным редактором которой стал с февраля 1980 года. Если художественные произведения писателя выходили в Америке, а в постсоветское время и  в России, то публицистика «вкрапливалась»  лишь в исследования о нем3. Только в 2006 году вышла книга «Речь без  перевода… или Колонки редактора», в которой помещены ранее не изданные материалы: фрагменты его публикаций как в своей газете, так и  выступлений в дискуссии «Эмигрантская  пресса» на Международной конференции  «Литература в эмиграции: третья волна»; лекция, прочитанная в университете Северной Каролины. Среди множества важных для писателя проблем освещена в сборнике и эмиграция.

Отношение к первой волне, как и у Солженицына, восхищенное. Довлатов называет Алданова, Ремизова, Зайцева, Куприна «необычайно русскими писателями, притом очень высокого класса»4. Выше всех Довлатов ставит Владимира  Набокова, но считает, что ему «противопоказана русская традиция», многие герои  произведений, по мнению С. Довлатова, «вненациональны». Участвуя в дискуссиях на тему «Русская литература — две  или одна?», он выразил так свою позицию: «Две литературы или одна? Мне кажется, — говорит писатель, — вопрос сформулирован недостаточно четко. Речь должна идти не о литературе. Речь может идти только о литературном процессе. О различных формах, уровнях  и тенденциях литературного процесса». А итог таков: «Литературный процесс  разнороден. Литература едина». Аргументирует  он его анализом истории литературы ХIХ века, касаясь творчества Чаадаева, Герцена, Достоевского и др., а также  развитием русской традиции: от Л. Толстого — к Битову, от Слепцова, Решетникова, Успенского — к Распутину, Белову, Лихоносову.

В книге «Речь без перевода…» есть глава с многозначительным  названием «Писатель в роли Кассандры», видимо, так понимал С. Довлатов свое и других эмигрантов предназначение. В главе помещено выступление  на Международной конференции 16 мая 1981 года, в котором среди прочих вопросов писатель осветил «положение русского литератора на Западе». По мнению Довлатова, оно «двойственное»: «Обстоятельства  его жизни необычайно выигрышны. И наряду с этим — весьма плачевны». Если в Москве, Ленинграде писатель считается «уважаемой фигурой», то на Западе «рядовой автор совершенно не выделяется», его ценит «довольно  узкий круг читателей». «Дома нас  страшно угнетала идеологическая конъюнктура. В Америке тоже есть конъюнктура  — рынка и спроса <…>. И все-таки я предпочитаю здешнюю конъюнктуру <…>. Здешняя конъюнктура оставляет  писателю шанс, надежду, иллюзию. Идеологическая конъюнктура — это трибунал. Это  верная гибель. И никаких шансов. Никаких иллюзий!…».

Довлатов считал, что «у литераторов третьей волны сильно стремление любой ценой дезавуировать  тоталитарный режим <…> Стремление, конечно, похвальное <…>. И все-таки задача кажется мне ложной для  писателя <…>. Об ужасах советской  действительности расскажут публицисты. Историки. Социологи.

Задача художника выше и одновременно скромнее <…>. Подлинный  художник глубоко, безбоязненно и непредвзято  воссоздает историю человеческого  сердца…».

Писатели Аксенов, Максимов, Синявский, Войнович, Алешковский, Некрасов и другие обрели на Западе творческую свободу, у них есть перспективы. В небольшой главе «Дезертир  Лимонов» автор «Эдички» назван «современным русским нигилистом», «базаровским отпрыском», «порождением бескрылого, хамского, удушающего материализма», Лимонов  «не хочет быть русским писателем». Довлатов же не без гордости заявляет, что остается русским автором.

Много материала в книге  «Речь без перевода… или Колонки  редактора» связано с работой  С. Довлатова в газете «Новый американец», которую после ее основания провозгласили  «свободной трибуной»5: «Мы уехали, чтобы реализовать свои человеческие права: право на творчество, право  на собственное мнение, право на материальный достаток и в том  числе священное право быть неправым, т.е. право на заблуждение, на ошибку. Так давайте жить, как принято  в цивилизованном обществе…»6. И  все же между писателями за рубежом  возникали трения, выпады друг против друга. В главе «Трусцой против ветра» повествуется о Солженицыне и  ученом Янове. По мнению С. Довлатова, реальная дискуссия между ними невозможна, поскольку говорят они на разных языках: «…Солженицын русский патриот, христианин, консерватор, изгнанник… Янов — добровольно эмигрировавший еврей, агностик, либерал.

Солженицын — гениальный художник, взывающий к человеческому  сердцу.

Янов — блестящий ученый, аппелирующий к здравому смыслу». Поскольку  духовные, нравственные и политические установки Солженицына вызывали разноречивую критику, а голос писателя «звучит на весь мир»7, то, по мнению Довлатова, и «голоса его оппонентов тоже должны быть услышаны». «Мы восхищаемся  Солженицыным и поэтому будем  критически осмысливать его работы. Слишком ответственна функция политического  реформатора, слишком дорого нам  будущее России…»8.

Задача С. Довлатова состояла в том, чтобы объединить силы русского зарубежья с помощью газеты «Новый американец», где он работал. По его  мнению, «духовным отечеством» должна оставаться «великая русская культура», несмотря на то, что писатели находятся  за рубежом. Но и «приютившей [их] Америке» Довлатов воздает честь: «Мы живем  в Америке, благодарны этой стране, чтим ее законы и, если понадобится, будем  воевать за американскую демократию…  Мы — третья эмиграция, и читает нас третья эмиграция, нам близки ее проблемы, понятны ее настроения, доступны ее интересы…»9.