Джорджо Стрелер

                  Брехт: « Все искусства (а  следовательно, и театр, добавляю я) служат одному, самому трудному из искусств – искусству жить» Этот закон всегда управлял моей жизнью.

                  ИНТЕРМЕЦЦО

                  Мое ремесло – это рассказывать  людям истории. Я должен рассказывать. Я не могу не рассказывать. Я рассказываю людям истории про них самих. Или рассказываю им и себе про себя самого.

                                                -  6  -

                   Я рассказываю свои истории  с деревянного помоста, прибегая  к помощи других людей, разных предметов и световых лучей. Если бы у меня не было деревянного помоста, я рассказывал бы их прямо на земле – на площади, на улице, на перекрестке, с балкона, из окна. И если бы мне не помогали другие люди, я рассказывал бы их с помощью деревянных чурок, лоскутьев, кусков бумаги и жести – чего попало. А если бы не было ничего, я рассказывал бы их просто так, просто громко рассказывал бы. А если бы у меня не было голоса, я рассказывал бы руками, пальцами. А если бы не было рук, то я все равно бы рассказывал: исхитрился бы, скажем, дергал кукол за ниточки или проецировал изображение на экран.

                   В общем, любым способом, но  я бы рассказывал, потому что  главное для меня – это рассказывать  истории людям, которые меня  слушают. Как вы не понимаете, что все остальное не важно? Неужели вы не понимаете, что то, как рассказывают, это просто способ подачи, предлог, которым пользуются, чтобы рассказать другим о том, что у тебя внутри. И что вы там говорите мне про театр, или про кино, или еще что-то там такое! Стоять связанным посреди площади или сидеть на стуле на высоте двадцать метров – это ведь тоже способ рассказать о том, что может сделать человек, сидя там, наверху, на своем стуле! Он рассказывает о том, что он живой, что он держит равновесие, что он может упасть, но не падает, что он боится, но не показывает этого, и мало ли что еще? Вы этого не понимаете? Тогда вы вообще ничего не поняли. Но самое главное – это то, что мне не важно, понимаете вы меня или не понимаете. Мне достаточно, что вы меня слушаете.

…

                  Чудовищный механизм, производящий  спектакли, работает сегодня безупречно: спектакль следует за спектаклем. И все-таки ужасающая ошибка  – делать из театра фабрику  предметов потребления, и только!

                   Я думаю, и театр, безусловно, должен иметь свой распорядок, свои нормы, но среди всех видов творческой деятельности это труд самый свободный, самый человечный, более всего сближающий людей между собой.

                   Создать такой театр трудно. И  все-таки «социальный театр», несущий печать человечности, возможен. Подобный театр пытаются организовать коллективы, объединенные какой-то мистической идеей. Мы хотели бы, чтобы такой театр был создан коллективом, который основывается на разуме, мы мечтаем о театре разума, а не мистицизма, о театре, помогающем своим искусством строить разумный  мир.

                                                      -  7  -                   

Режиссер должен обладать тем, что Брехт называл «способностью руководить и быть руководимым».

                  Я занимаюсь театром, хотя знаю, что посредством одного только  театра мир не изменишь. Но  я могу изменить его хотя  бы на миллиметр! Я выкричу  то, что я думаю, всему миру. Я обожаю поэзию, слово, я люблю  слушать его звучание, следить за его выражением, смыслом. Я люблю спорить, наблюдать, как меняются люди в процессе спора, Мне нравится ощущать, как подступает комок к горлу, нравится заставлять других смеяться и плакать, нравится объяснять, направлять, побуждать, воздействовать, помогать, изменять. Я с удовольствием поддерживаю отношения с актерами. Я люблю театр за то, что он так человечен! За то, что в нем воплощается сама идея человечности, воплощаемая на сцене каждый вечер. Я создаю свой театр, где могу, как могу, и стараюсь делать это как можно лучше, веря и не веря, пытаюсь быть честны с самим собой и с другими. В общем, я знаю и не знаю, почему я занимаюсь театром, но я уверен, что должен им заниматься, хочу им заниматься. Я хотел б посвятить ему всего себя – политика и гражданина, идеолога, поэта, музыканта, актера, человека, страстно любящего и критически настроенного, одним словом, всего себя, какой я есть и каким я себе кажусь; я хотел бы вложить в него все, что называю жизнью. Я знаю немного, но об этом немногом я расскажу. А другие пусть подхватят и расскажут лучше. Если смогут.

                 В искусстве, если ты хочешь создавать подлинное искусство ( как и в жизни, скажем занимаясь политикой), нельзя «шагать по трупам других» - нельзя поступаться никакими принципами, никакими чувствами, даже если они в чем-то нас ограничивают. Так вот я, сделавший столько ошибок, говорю тебе, что даже самую ничтожную гусеницу нельзя раздавить ради самого бессмертного стиха…

                 Сама природа актера – быть  полым, резонирующим, готовым к употреблению, вакантным , представляющим себя. И какая странность, какая ирония в том, что человек, созданный для того, чтобы говорить, говорить от себя не способен.

                 «Арлекина» Марчелло стал первым  играть без маски. Он решил  проблему просто: нарисовал маску на лице. Так действительно было удобнее, особенно для него, находившегося в непрестанном движении, но, кроме того, это было явным симптомом его внутреннего сопротивления маске. Ведь маска – инструмент таинственный, ужасный. Мне она всегда внушала и сейчас внушает чувство страха. В маске мы словно приближаемся к самим истокам чудо-театра: мы вновь видим демонов – неподвижные, застывшие лики, - от которых пошел современный театр. Мы

                                                    -  8  -

заметили, что актер  не может дотронуться до маски  обыденным жестом (положить на лоб  ладонь, поднести палец к глазам, закрыть лицо руками). Жест выглядел нелепо, бессмысленно, фальшиво. Чтобы он стал выразительным, актер должен был просто наметить его движением руки, не доводить его до конца, как мы это делаем в жизни. Конкретности «естественности» жеста маска не терпит, По духу своему она ритуальна.

                 В этом и состоит тайна нашего  чуда. И отсюда же – его трудность,  и какая! И в этом же смысл существования актеров – в том, что мы должны неустанно воспроизводить самих себя, воспроизводить так же свободно и непринужденно, как и в первый миг художественного озарения, тут же воплощенного нами в конкретное движение, звук и образ, максимально соответствующий слову, которое представало нам неподвижным на книжной странице.

                  Первое качество сценографии – это возможность ее использования, многообразие способов, какими она может быть обыграна, ее способность «подсказывать» действие, движение, мизансцены.

                  Я не могу понять, как можно  вообще думать, что театральный костюм – это вещь, которая «изготавливается заранее», вещь, которую актер надевает в определенный момент репетиции (обычно очень поздно), чтобы почти сразу же предстать в нем перед публикой! Функция костюма бесконечно важна именно при создании образа, все равно какого – реалистического или эпического: костюм рождается из серии «цепных реакций» между костюмом и актером, между жестом и деталями костюма: слишком широкий, слишком узкий, слишком длинный или короткий рукав может изменить все сценическое воплощение персонажа, потребовать от актера изменения манеры, что в свою очередь ведет к фантазированию – конструированию изменений в костюме, его деталях.

                  Я всегда считал, что одна из самых очевидных черт гения или гениальности в любой области – это ясность и простота, доступность произведения искусства и самого художника для всех уровней восприятия. Художников, которые демонстрируют проделанное ими усилие, которые производят «трудное искусство» - искусство темное, сложное, надуманное, для многих непонятное, я не люблю. Я люблю искусство «ясное», «кажущееся» самой простой вещью в мире, чем-то таким, что мог бы сделать всякий, потому что оно создано для всех.

                  В идеале Моцарт для меня  – основа школы музыкального  театра.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Стрелер Джорджо. Театр для людей. М., 1984