Искусство Древнего Китая

В III в. до н. э. китайцы стали применять для письма шелк. Дороговизна этого материала привела в начале нашей эры к изобретению бумаги, в результате чего и появилась возможность широкого распространения письменного слова.

Утилитарно-практическое отношение к письменному слову  зафиксировано в термине, которым  сами древние китайцы обозначали понятие “словесность” -- “вэнь” (первоначально -- рисунок, орнамент). Синкретическое понимание словесности как всей суммы письменных памятников обнаруживается у одного из первых китайские историков и библиографов Бань Гу (32--92 гг. п. э.). Составляя официальную “Истори династии Хань”, он отвел в ней место и специальному “Описанию искусствВ каждом разделе были свои мелкие рубрики, а также краткие примечания составителя, характеризующие особенности группы сочинений. Библиография Бань Гу дает нам возможность сказать, какие типы произведений письменности существовали в древнем Китае и как представляли себе тогдашние китайцы состав своей словесности, и помогает представить себе, какой процент древних сочинений до нас не дошел.

Поскольку при Бань Гу конфуцианство уже было провозглашено официальной государственной идеологией, то совершенно естественно, что первое место в своем перечне древний историограф отводит сочинениям конфуцианского канона: “Книге перемен” -- “Ицзину” и продолжающим ее древним гадательным натурфилософским текстам, “Книге истории” -- “Шуцзину” и соответственно ее толкованиям, “Книге песен” -- “Шицзину”, в которую будто бы сам Конфуций включил триста пять песен древних царств (современные ученые датируют эти произведения XI--VII вв. до н. э.); сочинениям, регулирующим обряды (во главе с “Книгой ритуала” -- “Лицзи”) и музыку (“Записки о музыке” -- “Юэцзи”), знаменитой летописи царства Лу “Весны и Осени” -- “Чуньцю”, создание или редактирование которой приписывается также Конфуцию, и всевозможным ее толкованиям, “Беседам и суждениям” -- “Луньюй” -- записям высказывании Конфуция, по-видимому, сделанным его учениками.

Из этих сочинений, составивших основу конфуцианского учения и бывших в Китае на протяжении веков обязательным минимумом каждого  образованного человека, для развития литературы художественной первостепенное значение имела “Книга песен”. Этот поэтический свод, состоящий из четырех  разделов (“Правы царств”, “Малые оды”, “Великие оды”, “Гимны”) донес до нас самые различные образцы древнейшей лирической и гимнической поэзии. В песнях этих еще чувствуется дух первобытной жизни. Это заметно и в описаниях встреч девушек со своими возлюбленными, -- тайных, как в песне “Чжун! В деревню нашу...”, и открытых -- в дни, освященные традицией, как в песне “Воды Чжэнь и Вэй...”, где видны воспоминания о древнем весеннем оргическом празднике, справлявшемся в третьем лунном месяце. Из песен мы узнаем и о древних брачных обрядах, и о жестоком обычае захоронения живых людей вместе с умершим правителем (“Желтым пташкам порхать...”). По песням “Шицзина” можно представить себе и заботы земледельцев, подробно описанные в песне “Месяцеслов”, и беспокойную жизнь приближенных государя (“Еще на востоке полночный мрак”, “Жалоба придворного”), которых за малейшую оплошность либо опоздание во дворец ждет суровое наказание, и бесстрашие тогдашних охотников (“Охотник Шу...”), смело вступавших в поединки с тиграми, и удаль молодецкой пляски (“Лучший плясун”), и печаль одинокой женщины, муж которой ушел в далекий поход. В песнях “Шицзина” еще почти незаметно расслоение общества на антагонистические классы.

Песни, собранные в  своде, были созданы в эпоху Чжоу, начавшуюся в XII в. до н. э., когда Китай представлял собой ряд небольших царств, номинально подчинявшихся чжоускому правителю -- сыну Неба. Царства эти часто были невелики -- столичный город с пригородами, в которых жили земледельцы. Отношения между правителем и подданными в таких царствах носили во многом еще патриархальный характер. Вместе с тем в песнях, видимо, более поздних, например, “Месяцеслов” или “Мыши...” (под видом мышей там выведены хозяева, отбирающие урожай у земледельцев), заметны первые ростки недовольства земледельцев своими правителями, которым, как поется в первой песне, достаются все убитые на охоте кабаны или от которых, как во второй песне, крестьяне собираются уйти в иные счастливые места. Есть в “Книге песен”, особенно в последней ее части, и сравнительно большие произведения ритуального характера, подобные “Князю просо” -- гимну мифическому герою-первопредку, научившему людей сеять злаки.

Наряду с “Книгой  песен” из произведений конфуцианского канона бесспорный художественный интерес  имеют и знаменитая “Книга истории”, и особенно последующая историческая литература, приписанная в библиографическом  своде Бань Гу к первой канонизированной летописи “Весны и Осени”. Кроме “Летописи Цзо” (“Цзочжуань”), составленной в IV в. до и. о. Цзоцю Мином и считавшейся комментарием к “Веснам и Осеням”, в числе последователей древних летописцев оказался у Бань Гу и автор знаменитых “Исторических записок” Сыма Цянь (145--86 гг. до н.э.). Сыма Цянь создал свой труд как официальный исторический памятник. Он веками поражал своих читателей богатством своего поэтического языка и стиля, особым мощным и плавным ритмом своей прозы, удивительным для древнего писателя проникновением в законы человеческого общества и в судьбы отдельных людей. Люди, оставившие свой след в истории страны, независимо от их социального положения, были предметом его пристального внимания. Древние философы различных школ и направлений, сановники и полководцы, поэты и шуты-актеры, “мстители” и “скользкие говоруны” -- всем им отвел место в своей огромной книге Сыма Цянь, в том ее разделе, который он назвал “лечжуань” -- “отдельные жизнеописания”. Значительная часть сведений о древних китайских авторах, образцы произведений которых даются и в этом томе, известны нам именно благодаря труду Сыма Цяня.

Следующее место за трудами конфуцианских наставников  Бань Гу отвел сочинениям представителей другой влиятельной философской школы древности -- даосам. Ее родоначальником традиция считает полумифического старца Лао-цзы, жившего будто бы в одно время с Конфуцием, в VI в. до н. э., и ведшего с ним дискуссии по проблемам бытия. Приписываемое Лао-цзы сочинение -- “Даодэцзин” -- “Книга о Пути и Добродетели”. В отличие от конфуцианцев, интересовавшихся в первую очередь проблемами этики управления государством, последователи даосизма разрабатывали проблемы бытия, утверждая примат естественного Пути -- Дао как основы всего сущего во вселенной, как источника всех вещей и явлений. “Добродетель” в данном случае весьма условный перевод даосского понятия Дэ, которое рассматривалось как индивидуальное проявление Дао -- Пути, как форма проявления Дао в отдельном человеке, показывающее нравственное совершенство личности, следующей Дао и достигшей абсолютной гармонии с окружающим миром. “Книга о Пути и Добродетели” совершенно особый памятник в истории древнекитайской литературы -- это ритмически организованная афористическая проза, на протяжении веков считавшаяся непревзойденной по своим художественным достоинствам и нашедшая свое продолжение в книге “Чжуан-цзы”, автором которой считается другой классик даосской мысли -- Чжуан Чжоу, знаменитый Чжуан-цзы (IV в. до н. э.). Он соединил поэтическую афористичность с традицией примера, притчи, поясняющей часто в весьма необычных формах идеи суетности и иллюзорности человеческого бытия и важности влияния человека с естественной природой.

Перечислив десять школ мыслителей, Бань Гу перешел к описанию литературы поэтической (вспомним, что “Книга песен” как памятник конфуцианского канона была рассмотрена им ранее). К литературе этой он отнес произведения двух ведущих в его время жанров: поэм-фу и песен-гэши. Если гэши пелись, то фу скандировались, они писались вроде бы и прозой, но рифмованной, являя собой промежуточное явление между поэзией и прозой. “Традиция гласит: “То, что не поется, а скандируется, называется фу. Тот, кто, поднявшись высоко, может слагать фу, достоин именоваться великим мужем. ...Мужи, изучавшие “Книгу песен”, стоят над простым людом в холщовом платье, высокомудрые, потеряв надежду осуществить свои стремления, слагали поэмы-фу. Великий конфуцианец Сунь Цин и Цюй Юань, сановник царства Чу, который, будучи оклеветан и устранен от дел, скорбел по своей отчизне, -- оба слагали поэмы, чтобы увещевать правителя, сочинения их передавали боль души, и смысл их фу подобен значению древних стихов. А после них Сян Юй, Тан Лэ, а при расцвете династии Хань; Мой Шэн, Сыма Сянжу и под конец Ян Сюн -- все состязались в пышности и разнообразии слов. Они уже не вкладывали в свои поэмы аллегорический и назидательный смысл”, -- так пояснял Бань Гу особенности и эволюцию жанра фу. К этому следует добавить, что поэмы фу писались обычно в трехчастной форме и состояли из вступления (стой), собственно описания (фу) и завершения (луань или сюнь). Вступление нередко представляло собой диалог поэта с кем-либо из правителей, в котором высказывалась основная идея поэмы, развиваемая уже во второй части, а в заключении автор давал свое резюме и высказывал свой личный взгляд на описанные события.

Авторы, о которых  говорит Бань Гу, представлены в нашем разделе и своими поэтическими произведениями (стихи Цюй Юаня), и своими поэмами-фу (Сяц Юй, Сыма Сянжу, Чжан Хэн). Цюй Юань жил в царстве Чу, на юго-западе тогдашнего Китая. В культуре тех мест было немало своеобразных черт, обусловленных бытом иных, некитайских племен, но поэзия его быстро стала известна по всей стране. Оклеветанного поэта дважды изгоняли из Чу, он видел, как, не вняв его советам войти в союз с царством Ци и доверившись вероломному царству Цинь, правитель Чу потерял свою страну. Циньские войска разрушили древнюю столицу Чуского царства город Ин. Нет меры той печали поэта, которой овеяно стихотворение, описывающее гибель родной страны (“Плач по столице И ну”).

Как мы уже говорили, Бань Гу соединил в одном разделе своей библиографии поэмы-фу и песни-гэши. Ни одного из перечисленных им двадцати восьми сборников песен до нас не дошло, но по названиям их мы можем судить, что то были, в основном, сборники песен отдельных местностей или собрания ритуальных песнопений, вроде “Песнопений божествам” или “Гимнов, исполняемых при проводах и встречах души”. Песни в древнем Китае, так же как и всевозможные “уличные толки”, собирались с целью выяснения настроений подданных. Император Сяо-у-ди, правивший в 140--86 гг. до н. э., учредил даже специальную Музыкальную палату -- Юэфу. “Со времени Сяо-у-ди, когда была учреждена Музыкальная палата, начали собирать народные песни. Так стали известны песни местностей Дай и Чжао, напевы Цинь и Чу, в них были чувства радости и скорби, их появление было вызвано теми или иными событиями, и по ним можно судить об обычаях и нравах, узнать их достоинства и недостатки”, -- так сам Бань Гу определил роль Музыкальной палаты, в которой в ранний период ее деятельности состояло на службе до шестисот чиновников. Около ста пятидесяти из собранных ими песенных текстов дошло до нас. Отдельные образцы их включены и в эту книгу.

В древнем Китае  постепенно зарождались жанры, составившие  в средние века изящную бессюжетную  прозу. Во времена Бань Гу жанры эти только начинали свою самостоятельную жизнь в литературе. Многие из них в момент своего появления не осознавались в качестве самостоятельной художественной структуры. Это были составные, но уже как-то выделенные части древних памятников, некое инородное тело в них. Такими были, по-видимому, древние указы или обращения к государю, входившие в свод “Книги исторические преданий”. Так, в составе “Исторических записок” Сыма Цяня родился жанр чжуань -- жизнеописаний, очень скоро, в I в. н. э., осознанный как самостоятельное литературное явление. Были, однако, в древности и формы выражения, как, например, притчи, которые в Китае вплоть до XX века так и не выделились в самостоятельный литературный жанр.

Мы попытались обрисовать в общих чертах всю совокупность древнекитайских письменных памятников. В древнем Китае была заложена идеологическая основа, на которой  развивались средневековое искусство  и словесность не только в самом  Китае, но и в сопредельных странах  Дальнего Востока -- Японии, Корее, Вьетнаме. Тогда же сложились и многие темы китайской поэзии, тот богатый арсенал символов и образов, без знания которого нельзя правильно понять классическую литературу дальневосточных народов.

2.4 Китайская живопись

Китайская картина  не является картиной в нашем понимании. У неё нет ни тяжёлой золочёной  рамы, ни даже тонкого багета, который  бы ограничивал её от плоскости стены, превращая в изолированный замкнутый  мир. Да и зачем нужна была китайской  картине рама, если эта узкая и  длинная полоса бумаги или специально обработанного проклеенного шёлка  с двумя валиками по краям бережно  хранились в специальных ящиках и развёртывалась только в редких случаях для рассматривания. С древнейших времён, по всей видимости на рубеже нашей эры, была выработана эта форма живописных свитков. В Китае, где в помещениях не было прочных и массивных стен, как в Европе, а воздух в комнатах во многом определялся климатом улицы, вывешивать картины, не защищённые, как у нас, стеклом, было бы для них вредно. Вместе с тем картина бала своего рода ревниво оберегаемой драгоценностью, которую не принято было выставлять на всеобщее обозрение и которая коллекционерами показывалась только узкому кругу ценителей.

Китайские свитки имеют  две формы. Одна из них вертикальная, когда развёрнутый и повышенный на стену свиток висит перпендикулярно  к полу, и другая горизонтальная, когда свиток постепенно развёртывается и по мере рассматривания снова свертывается на столе. Вертикальные свитки обычно не превышают 3 метров, тогда как  горизонтальные, являясь своеобразной панорамой, иллюстрированной повестью, где показана либо серия объединённых в единую композицию пейзажей, либо сцены городской уличной жизни, достигают подчас свыше десяти метров.

Живопись в Китае  как вид искусства издревле пользуется большим уважением. Со времён средневековья  дошли стихи, прославляющие живопись, трактаты о творческих путях путях живописцев, описание отдельных картин и своеобразные сводные истории живописи, сообщающие сведения о многочисленных художниках различных эпох. Однако в наши дни многие из тех художников, от которых не сохранилось вещественных доказательств их существования, отошли в область легенд, превратились в своего рода символы, связанные с определёнными художественными направлениями. Многие знаменитые картины погибли при пожарах, иные сохранились только в поздних копиях. И все же уцелевшие произведения дают возможность восстановить основной путь развития китайской живописи, выяснить изменения, которые совершались в ней на протяжении различных эпох, а сохранившиеся трактаты позволяют понять, какой эстетический смысл вкладывали сами художники в свои произведения.

Китайская живопись представляет собой объединение художественного  искусства с поэтическим. На китайской картине не редко встретишь изображение пейзажа и иероглифические надписи, поясняющие суть картины. В китайском пейзаже можно увидеть голые островерхие горы севера, меняя окраску от освещения дня. Белоснежные могучие сосны у их подножий, выжженные солнцем пустыни с остатками древних городов, заброшенные скальные храмы, тропические леса юга, населённые бесчисленным множеством зверей и птиц. Незнающий человек скажет, что картины Китая однотипны, что одни только « Ветки да горы». Хотя того не подозревая, что за всей этой чудной природой кроется замечательные стихи. Лиричные и трепетные. Сложность китайской живописи отпугивает того, кто с ним мало знаком. Его образы и формы, его идеи, а зачастую и техника представляется нам не понятными. В самом деле: откуда нам знать, что две дремлющие в прибрежных камышах пушистые мандариновые уточки или летящая в небе пара гусей на картине живописца являются символами не расторжимой любви, понятными каждому образованному китайцу, а сочетание бамбука, сосны и дикорастущей сливы мэйхуа (по-китайски: три друга холодной зимы), изображение которых мы беспрерывно встречаем и на китайских картинах и на вазах, означают стойкость и верную дружбу. И если мы взглянем на картину художника Ни Цзаня (XIVв.), где написано тонкое деревце с обнажёнными ветвями, выросшее среди маленького острова, затерянного среди безбрежной глади воды, мы воспринимаем сначала лишь показанный художником печальный пейзаж. И только прочтя помещённую в верху картины красивую надпись, понимаем, что художник в этом лирическом и грустном пейзаже изображал не только природу, но хотел передать свои горестные чувства, вызванные завоеванием его родины монголами. Аллегория, символ и поэтическое образное толкование мира вошли сстари в плоть и кровь китайской действительности. Мост через озеро, пещера в скалах, беседка в парке часто получали такие названия: « Мост орхидей», «Ворота дракона», «Павильон для слушания течения реки» либо «Беседка для созерцания луны» и т.д. Детям часто давали и дают поныне поэтические имена, навеянные образами природы:»ласточка», «Росточек», «Мэйхуа» и т.д.