Жизнь и творчество Нобокова Владимирам Владимирвича

Набоков Владимир Владимирович 
10 (22) апреля 1899 года – 2 июля 1977 года

История жизни 

"Я американский писатель, рожденный  в России, получивший образование  в Англии, где я изучал французскую  литературу перед тем, как на  пятнадцать лет переселиться  в Германию".  
Он всегда был не таким, как все. В эмиграции его книги удивляли своей отдаленностью от литературных традиций, вызывали обвинения в "нерусскости". В Америке он шокировал и покорил всех своей "Лолитой", превратился из безвестного преподавателя провинциального колледжа в живого классика. Теперь же на его родине спорят, что делать с "феноменом Набокова": относить ли его к русской или к американской литературе.  
Он любил подчеркивать, что родился "в один день с Шекспиром и через сто лет после Пушкина", упоминая имена-символы двух великих литератур, которым сам равно принадлежит. В русскую он вошел как Владимиръ Сиринъ, литературное существование которого прекратилось так же через сто лет после Пушкина, в 1937, когда начал публиковаться его последний роман "Дар". В Америке он прославился как Vladimir Nabokov, пишущий на английском и даже внешне сильно отличающийся от Сирина (об этом говорят его современники и фотографии).  
Бабочки и шахматы стали символами его творчества. Он любил выискивать узоры судьбы, потаенную симметрию в собственной биографии. И вот – как два крыла бабочки, симметричны друг другу русская и английская половины его творчества. Словно клетки на шахматной доске – восемь по горизонтали, восемь по вертикали – выстраиваются его восемь русских и восемь английских романов. Чтобы не нарушить чистоту симметрии, судьба не дала дописать девятый роман на русском, "Solus rex" (помешала война) и девятый на английском, "Оригинал Лауры" (помешала смерть).  
22 апреля 1899 года, дом 47 на Большой Морской в Санкт-Петербурге – таковы координаты времени и места рождения Владимира Владимировича Набокова. Он был первенцем в семье Владимира Дмитриевича Набокова и его супруги Елены Ивановны, урожденной Рукавишниковой. Набоковы были знатным и богатым дворянским родом. Многие его представители достигли серьезных общественных высот, например, дед будущего писателя Дмитрий Николаевич Набоков был министром юстиции, одним из авторов судебной реформы 1864 года.  
Владимир Дмитриевич в каком-то смысле продолжил дело отца, став юристом, но, с другой стороны, взялся за нечто противоположное, сделавшись одним из лидеров партии конституционных демократов (кадетов). Отец посвятил себя укреплению государства, сын принял участие в борьбе с государственным строем. В семейном "клане" Набоковых Владимир Дмитриевич слыл "красным", революционером, из-за своих либеральных взглядов и критических высказываний по поводу положения дел в одряхлевшей Российской империи. Владимир Дмитриевич был депутатом первого в истории России парламента. За свои убеждения ему довелось побывать в тюрьме: он был приговорен к нескольким месяцам тюремного заключения как участник Выборгского воззвания. В 1917 он некоторое время занимал пост министра Временного правительства.  
Елена Ивановна происходила из рода богатых купцов-золотопромышленников. Она получила прекрасное образование, имела безупречный вкус, была очень чувствительна к красоте. Эту способность тонко чувствовать прекрасное она передала детям. Елена Ивановна первая заметила такое дарование своего сына, как "цветной слух", ибо сама была тоже наделена им. А именно в этом ощущении окрашенности букв, каждой в особый цвет, усматривал Набоков истоки своего писательского дара.  
Кроме Владимира в семье Набоковых было еще четверо детей: сыновья Сергей и Кирилл, дочери Ольга и Елена.  
Характер и духовный склад Владимира Набокова начали формироваться в "совершеннейшем, счастливейшем детстве". "Трудный, своенравный, до прекрасной крайности избалованный ребенок" рос в аристократической петербургской семье, в атмосфере роскоши и духовного уюта, жадно черпая "всей пятерней чувств" яркие впечатления юных лет. Позже он щедро раздавал их собственным персонажам, "чтобы как-нибудь отделаться от бремени этого богатства". Все бесценные мелочи прошлого скрупулезно реставрированы благодаря феноменальной памяти в книге воспоминаний (точнее, трех ее вариантах "Conclusive evidence", "Другие берега", "Speak, Memory"): первое осознание себя как отдельного "я", первые радости и огорчения, длинная череда иностранных нянь, гувернеров и гувернанток… Среди них стоит особо упомянуть Сесиль Мьятон, названную в воспоминаниях Mademoiselle. Ей посвящен единственный рассказ Набокова на французском языке – "Mademoiselle О".  
В это же время формируется круг увлечений и интересов, оставшихся неизменными на всю жизнь: шахматы, бабочки, книги. Набоков был очень неплохим шахматистом, но больше его привлекали шахматные задачи. В их составлении он ощущал нечто родственное литературному творчеству и в 1971 году опубликовал книгу "Poems and Problems", где под одной обложкой были собраны сочиненные им стихи и шахматные задачи. Бабочки, пожалуй, занимали в его сердце место наравне с литературным творчеством. "Мои наслаждения, – как сказал он позже, – самые острые из ведомых человеку: писательство и ловля бабочек". Надо сказать, что это не было хобби. Набоков был серьезным исследователем-энтомологом, автором ряда научных статей, открывшим и описавшим несколько новых видов бабочек.  
Литература рано вошла в его душу и прочно обосновалась в ней. Воспитываясь в аристократической семье, склонной к англоманству, Набоков начал говорить на русском и на английском одновременно. Чуть позже благодаря Mademoiselle добавился еще и французский. "Моя голова говорит по-английски, сердце – по-русски, а ухо предпочитает французский", – сказал он в интервью журналу "Life" в 1964 году. Знание языков позволило ему в оригинале знакомится с мировой литературой. В другом интервью он сообщил: "От десяти до пятнадцати лет, в Петербурге, я должно быть, перечитал больше беллетристики и поэзии – английской, русской и французской, – чем за любые другие пять лет моей жизни. Мне особенно нравились Уэллс, По, Браунинг, Китс, Флобер, Верлен, Рембо, Чехов, Толстой и Александр Блок. На другом уровне моими героями были "Очный цвет", Филеас Фогг и Шерлок Холмс. Иными словами, я был совершенно нормальным трехъязычным ребенком в семье, обладавшей большой библиотекой". Здесь Набоков забыл упомянуть боготворимого им Пушкина и таких любимцев, как Гоголь и Тютчев.  
У Набокова были неплохие способности к рисованию, его учил знаменитый Добужинский. Мальчику прочили будущее художника. Художником Набоков не стал, но и способности, и приобретенные навыки пригодились для его словесной живописи, уникальной способности чувствовать цвет, свет, форму и передавать эти чувства словами.  
Рано открыл он для себя счастье и муку стихотворчества. Интересно, что подтолкнул его к сочинению первого стихотворения (в июле 1914) вид капли, скатившейся с листа сирени. Для развития поэтического дара идеальной средой была атмосфера Серебряного века, ренессанса русской поэзии. Одно время стиховедческие теории Андрея Белого очень увлекли Набокова, и он исписывал целые тетради, вычерчивая ритмические схемы разных стихотворений.  
Еще более мощным стимулом к сочинительству стала первая любовь. Его избранницу звали Валентина Шульгина. Они познакомились летом 1915 года. Обычно семья Набоковых проживала в особняке на Большой Морской осень, зиму и весну, а на лето уезжала в имение Выра под Петербургом. Так же было и на сей раз, а родители Вали сняли по соседству дачу. Эту первую любовь Набоков воссоздал через десять лет в своем первом романе "Машенька", а еще позже в воспоминаниях, дав ей имя Тамара.  
В 1916 году Набоков за свой счет (брат матери, дядя Василий Иванович Рукавишников скоропостижно скончался и оставил любимому племяннику миллионное состояние) издал поэтический сборник "Стихи". Эти 67 незрелых стихотворений подверг едкой и справедливой критике на одном из уроков литературы Владимир Васильевич Гиппиус, кузен поэтессы, преподаватель Тенишевского училища, в котором учился юный автор. Эта книжка стала первой и единственной изданной на родине при жизни Набокова.  
Осенью 1917 Владимир Дмитриевич отправил семью подальше от гражданской смуты в Крым, а позднее и сам, чудом избежав ареста, присоединился к ней. Он стал министром юстиции Крымского Временного правительства. В это время Владимир Набоков-младший познакомился с Андреем Белым и Максимилианом Волошиным. Он продолжал писать стихи и ловить бабочек, а однажды его чуть не арестовал бдительный часовой, вообразивший, что тот подает сачком знаки английским военным судам. Весной 1919 года красные ворвались в Крым, и 15 апреля под грохот артиллерийского обстрела Набоковы отплыли из Севастополя на небольшом греческом пароходе, чтобы навсегда оставить Россию. Жестокой насмешкой судьбы, а не желанным предзнаменованием возвращения, оказалось название парохода – "Надежда". 
Константинополь – Париж – Лондон, такой маршрут проделала семья Набоковых, прежде чем осесть, наконец, в Берлине. Старших сыновей, Владимира и Сергея, направили в Кембридж, чтобы закончить образование. 1 октября Владимир Набоков стал студентом Trinity-college, колледжа Святой Троицы. Именно там начались у него первые приступы мучительной неизлечимой болезни, преследовавшей его всю жизнь, – ностальгии. "Настоящая история моего пребывания в английском университете есть история моих потуг удержать Россию", – вспоминал он. Он старался воскресить и навсегда сохранить в сокровищнице памяти все драгоценные подробности своего российского бытия, и, судя по всему, это ему удалось. В Кембридже Набоков всерьез занялся изучением русской литературы. Как-то раз на букинистическом лотке ему попался четырехтомный "Толковый словарь живаго великорусскаго языка" Даля, ставший впоследствии его верным и любимым спутником на долгие годы. Продолжилось и его поэтическое творчество, и, естественно, основной темой стихов стало "одно из самых чистых чувств – тоска изгоя по земле, в которой он родился". Творческим итогом студенческих лет Набокова можно назвать "Университетскую поэму" (1927), написанную перевернутой онегинской строфой.  
В начале 1921 года Набоков опубликовал свою первую статью о бабочках "Несколько замечаний о крымских чешуекрылых" (на английском), написанную в России. А 7 января произошло еще более важное событие в жизни начинающего писателя. Раньше уже не раз стихи Набокова печатались в различных эмигрантских газетах, но в этот день был опубликован его первый рассказ – "Нежить". Он появился в газете "Руль", одним из учредителей и редакторов которой был Владимир Дмитриевич Набоков. Кроме того, 7 января 1921 года можно считать своеобразным днем рождения, поскольку в этот день впервые появилось имя Владимир Сирин. Набоков подписал рассказ этим псевдонимом, чтобы читатели "Руля" не спутали его с отцом, публиковавшим в газете свои статьи. Под именем Владимира Сирина суждено было прославиться Набокову среди населения призрачного государства, называвшегося Россией в изгнании.  
В июне 1921 он познакомился со Светланой Зиверт, которая стала его возлюбленной (а позднее невестой) и героиней многих стихотворений этого периода. В это же время он попробовал себя еще в одной роли – в роли переводчика. На спор с отцом Набоков взялся за перевод книги Ромена Роллана "Кола Брюньон", название которой было переведено как "Николка Персик". Этот перевод был закончен и напечатан в 1922, а в 1923 вышла в свет еще одна книга – "Л. Карроль. Аня в стране чудес. Перевод с английского В. Сирина". Также Набоков переводил поэзию и в течение 10 лет (с 1922 по 1932) опубликовал переводы из Руперта Брука, Ронсара, O`Салливана, Верлена, Сюпервьеля, Теннисона, Йетса, Байрона, Китса, Бодлера, Шекспира, Мюссе, Рембо, Гете.  
1922 год стал самым тяжелым в жизни Набокова. 28 марта произошло страшное событие: в Берлине на публичной лекции П.Н. Милюкова террористами-черносотенцами был убит Владимир Дмитриевич, заслонивший от пули своего соратника по партии. Тяжесть этой потери трудно описать. Отец всегда был для Набокова живым образцом порядочности, благородства, ума. Именно отца он благодарил за привитую любовь к литературе, за неизменное чувство собственного достоинства, за внутреннюю свободу и абсолютную духовную независимость. Эта утрата оказала сильнейшее влияние на внутренний мир Набокова и многократным эхом отозвалась в его творчестве.  
Следующий год вновь начался печально. По настоянию родителей Светлана Зиверт разорвала свою помолвку с Набоковым. К этому времени он завершил свое обучение в Кембридже, переехал в Берлин, ставший в это время "столицей" русской эмиграции, и делал лишь первые шаги самостоятельной жизни (Елена Ивановна вместе с семьей переселилась в Прагу). Будущее его было более чем туманно, постоянной и хорошо оплачиваемой работы он не имел и не собирался искать, поэтому Зиверты решили, что Владимир Набоков не сможет обеспечить достойное существование их дочери. Горечь утрат вряд ли моги компенсировать даже выход сразу двух стихотворных сборников – "Гроздь" и "Горний путь". В этих стихотворениях среди разнообразных влияний и подражаний уже слышен собственный голос Набокова:  
 
Мой друг, я искренно жалею  
того, кто, в тайной слепоте.  
пройдя всю длинную аллею,  
не мог приметить на листе  
сеть изумительную жилок,  
и точки желтых бугорков,  
и след зазубренный от пилок  
голуборогих червяков.  
 
В подготовке этих сборников к печати участвовали поэт Саша Черный (которого Набоков признавал в некотором смысле своим литературным учителем) и Владимир Дмитриевич. Памяти последнего посвящен "Горний путь". Странные и страшные вехи расставила судьба: свой первый серьезный стихотворный сборник Набоков посвятил памяти отца, а последний русский роман, "Дар", памяти матери.  
Но судьба в конце концов смилостивилась к Набокову и сделала бесценный подарок: 8 мая на костюмированном балу он познакомился с Верой Слоним. Эта встреча стала, пожалуй, самой важной в его жизни. Ибо Вере Евсеевне было суждено стать его женой, матерью его сына, его музой, первым читателем, секретарем, адресатом посвящений почти всех книг, вторым "Я" Набокова. Русская литература знает мало таких счастливых писательских браков (разве что брак Достоевского и Анны Григорьевны Сниткиной). Их семейная жизнь (они поженились 15 апреля 1925 года) отличалась редкостной безоблачностью и идеальностью, и можно уверенно утверждать, что это одна из важных причин творческого успеха Набокова.  
В это время Набоков начал систематически зарабатывать на жизнь уроками английского и французского языков, тенниса, бокса и даже стихосложения. Разумеется, солидных денег эти занятия не приносили, но гонорары за стихи и рассказы были еще меньше. После знакомства с Верой набоковское творчество удивительным образом поднялось на качественно новый, более высокий уровень. Задуманный роман, который должен был называться "Счастье" и несколько фрагментов которого стали рассказами, постепенно перерос в новый замысел. В октябре 1925 года он воплотился в роман "Машенька". Действие его развивается как бы в двух измерениях, двух пространственно-временных плоскостях. Первая – это призрачное настоящее, тоскливый берлинский пансион, в котором живут русские эмигранты, а вторая – полнокровное прошлое, светлая и прекрасная, безвозвратно утраченная Россия, в которую мысленно возвращается главный герой Лев Глебович Ганин, случайно на фотографии жены соседа Алферова (она должна приехать из России) узнав свою первую любовь. В течение нескольких дней он заново переживает в памяти роман с Машенькой и задумывает похитить ее, но в последний момент отказывается от этого плана, осознав невозвратимость прошлого и непреодолимость разрыва между мечтой и действительностью.  
Роман написан мастерски. Обращают на себя внимание оригинальное мировосприятие автора, ювелирная отточенность сюжета и композиции, изощренное владение словом, любовно-бережное отношение к деталям, к мелочам, насыщенным смыслом. Ну, например: "Мост этот был продолженьем рельс, видимых из окна Ганина, и Ганин никогда не мог отделаться от чувства, что каждый поезд проходит незримо сквозь толщу самого дома; вот он вошел с той стороны, призрачный гул его расшатывает стену, толчками пробирается он по старому ковру, задевает стакан на рукомойнике, уходит, наконец, с холодным звоном в окно, - и сразу за стеклом вырастает туча дыма, спадает, и виден городской поезд, изверженный домом: тускло-оливковые вагоны с темными сучьими сосками вдоль крыш и куцый паровоз, что, не тем концом прицепленный, быстро пятится, оттягивает вагоны в белую даль между слепых стен, сажная чернота которых местами облупилась, местами испещрена фресками устарелых реклам". Или: "Пять извозчичьих пролеток стояли вдоль бульвара рядом с огромным барабаном уличной уборной, - пять сонных, теплых, седых миров в кучерских ливреях, и пять других миров на больных копытах, спящих и видящих во сне только овес, что с тихим треском льется из мешка". "Машенька" вышла в 1926 году в Берлине в эмигрантском издательстве "Слово". Роман был замечен и положительно воспринят критикой. Молодому многообещающему автору предрекали роль бытописателя эмигрантской жизни, в романе усматривали тургеневские и бунинские традиции.  
Но для Набокова, всю жизнь отрицавшего всякое постороннее влияние на свое творчество, это было неприятно. Может быть, поэтому его следующий роман "Король, дама, валет" (1928) оказался не вмещающимся ни в какие рамки русских литературных традиций. В нем вообще нет ни одного русского персонажа. Завязка сюжета донельзя банальна. Существует любовный треугольник, неверная жена подбивает любовника убить ничего не подозревающего мужа, чтобы завладеть его деньгами, и лишь финал оказывается неожиданным: умирает не потенциальная жертва, а несостоявшийся убийца. Таким предстает роман при самом поверхностном взгляде. В действительности, "Король, дама, валет" сложнее, глубже и изощреннее "Машеньки". Здесь особое значение имеет мотив манекенов, противопоставление жизни настоящей и некоего ее подобия. Также важна для понимания романа идея о том, как череда случайных событий и совпадений, словно повинуясь неведомой воле, выстраивается в завершенный сюжет. Никто из героев не может полностью воспринять и понять смысл происходящего с ними, каждый из них живет своими иллюзиями. Наиболее гротескно это демонстрирует эпизодический персонаж, квартирный хозяин Франца, безумный старичок: "Ибо он отлично знал, что весь мир – собственный его фокус, и что все эти люди – Франц, подруга Франца, шумный господин с собакой и даже его же, Фаресова, жена, тихая старушка в наколке (а для посвященных – мужчина, пожилой его сожитель, учитель математики, умерший семь лет тому), – все только игра его воображения, сила внушения, ловкость рук. Да и сам он в любую минуту может превратиться - в сороконожку, в турчанку, в кушетку... Такой уж был он превосходный фокусник, - Менетекелфарес..."  
Но в этом романе (как, впрочем, всегда у Набокова) ни какие идеи, а уж тем более выводы прямо не высказываются. Это и поставило в тупик критиков, не нашедших ответа на вопрос "Что автор хотел сказать своим произведением?". Поэтому с отзывов на роман "Король, дама, валет" критики Сирина начинают поиски иностранных влияний, высказывают упреки в "нерусскости", пустоте и мертвенности изображаемого мира и даже в "чрезмерном" богатстве слога.  
Между тем роман был переведен на немецкий язык и оказался наиболее коммерчески успешным за весь европейский период жизни Набокова. Гонорар позволил писателю вместе с женой отправиться в Восточные Пиренеи, и там, прерываясь лишь ради охоты на бабочек, приступить к воплощению нового замысла. На сей раз это был роман о гениальном шахматисте, который мало что воспринимает вокруг себя помимо шахмат и в напряженнейший момент турнира, разрабатывая защиту против самого опасного соперника, испытывает помрачнение рассудка. После этого врачи запрещают ему играть, но в опустевшей жизни он начинает ощущать смутно знакомые ходы некоей комбинации, и, чтобы защитится от нее, он выбрасывается из окна. Роман был закончен в августе 1929 года и получил название "Защита Лужина".  
Эта книга подтвердила постоянный рост писательского мастерства Набокова. Он ставил перед собой все более сложные художественные задачи и успешно их выполнял. В доказательство достаточно упомянуть о том, что в романе переход в шестнадцать лет совершенно органично осуществляется несколькими фразами, или что на протяжении ста пятидесяти страниц имя Лужина нигде не называется, чтобы появиться лишь в последних строках, а его жена так и остается безымянной, но это отнюдь не бросается в глаза. Еще великолепнее становятся словесные и психологические находки: "Лужин прищурился и почти шепотом, выпятив губы, как для осторожного поцелуя, испустил не слова, не простое обозначение хода, а что-то нежнейшее, бесконечно хрупкое. У него было то же выражение на лице - выражение человека, который сдувает перышко с лица младенца, - когда, на следующий день, он этот ход воплотил на доске". Сложна и замечательно сбалансирована композиция романа: раннее "дошахматное" детство героя рифмуется с его "послешахматной" жизнью, и это смутное узнавание, неясное дежавю, преломленное через призму шахматного мышления, доводит Лужина до самоубийства.  
"Защита Лужина" была напечатана в ведущем эмигрантском литературном журнале "Современные записки", где печатались такие мэтры, как Бунин, Куприн. Успех романа превратил Сирина из "многообещающего молодого автора" в одного из самых известных русских писателей-изгнанников, сделал его "оправданием эмиграции". Несомненный литературный лидер того времени Бунин, в общем-то Набокова не любивший, признался, прочитав "Защиту Лужина": "Этот мальчишка выхватил пистолет и одним выстрелом уложил всех стариков, в том числе и меня".  
Вышедший в декабре того же года сборник ранее публиковавшихся в периодике стихов и рассказов "Возвращение Чорба" привлек к себе меньше внимания. Рассказы Набокова часто рассматривали как лаборатории, в которых отрабатываются приемы, используемые затем в романах. Но сам писатель так не считал и утверждал, проводя энтомологическую параллель: "Многие широко распространенные виды бабочек за пределами лесной зоны производят мелкие, но не обязательно хилые разновидности. По отношению к типичному роману рассказ представляет собой такую мелкую альпийскую или арктическую форму. У нее иной внешний вид, но она принадлежит к тому же виду, что и роман, и связана с ним нескольким предыдущими клайнами". Набоков создал немало шедевров в этом жанре. Среди лучших его рассказов – "Возвращение Чорба", "Бахман", "Пильграм", "Весна в Фиальте", "Облако, озеро, башня".  
В 1930 году в 44-м номере "Современных записок" появилось новое произведение Сирина – повесть "Соглядатай". В ней были использованы приемы, которые в дальнейшем стали "фирменными" знаками набоковского стиля: ненадежный повествователь, смешение объекта и субъекта повествования, обращение к теме потустороннего, теме двойников и т.д. Чуткие критики заметили в повести традиции Достоевского, его "Записок из подполья", "Двойника". Но есть в "Соглядатае" пассажи, выражающие искренние убеждения самого Владимира Владимировича, например: "Глупо искать закона, еще глупее его найти. Надумает нищий духом, что весь путь человечества можно объяснить каверзной игрою планет или борьбой пустого с тугонабитым желудком, пригласит к богине Клио аккуратного секретарчика из мещан, откроет оптовую торговлю эпохами, народными массами, и тогда несдобровать отдельному индивидууму, с его двумя бедными "у", безнадежно аукающимися в чащобе экономических причин. К счастью, закона никакого нет, – зубная боль проигрывает битву, дождливый денек отменяет намеченный мятеж, – все зыбко, все от случая, и напрасно старался тот расхлябанный и брюзгливый буржуа в клетчатых штанах времен Виктории, написавший темный труд "Капитал" – плод бессонницы и мигрени". Впервые в творчестве Набокова появилась вещь со столь многоплановой проблематикой, со многими вариантами "решения", и неслучайно сам писатель через тридцать с лишним лет отмечал "Соглядатая" как важную веху в своей творческой эволюции.  
Следующий год – кстати, нельзя не отметить необыкновенную работоспособность и плодовитость Набокова – стал годом публикации, может быть, самого лирического и пронзительного из русских романов, "Подвига". Его главный герой Мартын Эдельвейс, явно наделенный некоторыми чертами автора, – это молодой человек, полный жизнелюбия и мужества. Много лет спустя в предисловии к переводу романа на английский язык Набоков признался: "…целью моего романа, единственного моего целенаправленного романа, было подчеркнуть тот трепет и то очарование, которые мой юный изгнанник находит в самых обыденных удовольствиях, также как и в кажущихся бессмысленными приключениях одинокой жизни". Есть в романе фрагмент, отличающийся несвойственной Набокову прямотой и откровенностью, речь в нем идет о верованиях матери Мартына: "Была некая сила, в которую она крепко верила, столь же похожая на Бога, сколь похожи на никогда не виденного человека его дом, его вещи, его теплица и пасека, далекий голос его, случайно услышанный ночью в поле… Эта сила не вязалась с церковью, никаких грехов не отпускала и не карала, – но просто было иногда стыдно перед деревом, облаком, собакой, стыдно перед воздухом, так же бережно несущим дурное слово, как и доброе".  
Куда более хитроумна метафизика персонажа из следующего романа Набокова "Камера обскура" (1932) художника Горна: "…следя за этим, Горн с удовольствием думал, что это еще не все, далеко на все, а только первый номер в программе превосходного мюзик-холла, в котором ему, Горну, предоставлено место в директорской ложе. Директором же сего заведения не был ни Бог, ни дьявол. Первый был слишком стар и мастит и ничего не понимал в новом искусстве, второй же, обрюзгший черт, обожравшийся чужими грехами, был нестерпимо скучен, скучен, как предсмертная зевота тупого преступника, зарезавшего ростовщика. Директор, предоставивший Горну ложу, был существом трудноуловимым, двойственным, тройственным, отражающимся в самом себе, - переливчатым магическим призраком, тенью разноцветных шаров, тенью жонглера на театрально освещенной стене...". Этот роман, вероятно, был написан как материал для киносценария, и в то же время пародировал штампы современного синематографа: коварная соблазнительница, обманутый любовник, ревность, катастрофа, физическая слепота героя, совпавшая с его нравственным прозрением. Однако отсутствует традиционный хэппи-энд, и, наверное, поэтому книга не заинтересовала киношников. Позднее, в 1938, Набоков значительно переработал "Камеру обскура", переводя на английский язык, дал новое название – " Laughter in the dark " ("Смех в темноте"), но все же считал своим слабейшим романом. Критиков же "Камера обскура" лишь в очередной раз привела в замешательство и заставила искать "истоки" в современных зарубежных течениях литературы, попадая пальцем в небо.  
В конце декабря весьма успешно прошли первые публичные чтения Набокова в Париже. Там же в первом в жизни интервью он рассказал о технике своей писательской работы: "В том, что я пишу, главную роль играет настроение – все, что от чистого разума, отступает на второй план. Замысел моего романа возникает неожиданно, рождается в одну минуту… Остается только проявить зафиксированную где-то в глубине пластинку. Уже все есть, все основные элементы: нужно только написать сам роман, проделать тяжелую техническую работу… Иногда пишу запоем по 12 часов подряд, – я болен при этом и очень плохо себя чувствую. А иногда приходиться переписывать и переделывать – есть рассказы, над которыми я работал по два месяца. И потом много времени отнимают мелочи, детали обработки: какой-нибудь пейзаж, цвет трамваев в провинциальном городке, куда попал мой герой… Иногда приходится переделывать и переписывать каждое слово. Только в этой области я не ленив и терпелив". Позднее Набоков еще не раз будет ради заработка выступать с публичными чтениями своих произведений в Париже, в Бельгии, в Англии.  
Весной 1934 в семье Набоковых произошло радостное событие: 10 мая у них родился сын, которого назвали в честь прадеда Дмитрием. В этом же году в "Современных записках" увидел свет новый роман, "Отчаяние". Повествование в нем ведется от лица главного героя, Германа Карловича, который рассказывает о необыкновенном случае, произошедшем с ним. Случайно он встретил человека, похожего на него, как зеркальное отражение, и у Германа родился гениальный, как ему кажется, план: убить двойника, выдав его за себя, и получить страховку. Но осуществление задуманного не принесло ожидаемых результатов, потому что никто, кроме Германа, не увидел в убитом сходства с ним. Таким образом, создаваемая книга становится попыткой Германа оправдать себя, навязать свою точку зрения, но правда все равно проступает сквозь его слова.  
Роман был признан одним из лучших произведений Сирина. Сложная ткань повествования, обращение к традиционным темам русской литературы и переосмысление их в нетрадиционной форме присущи "Отчаянию". Набоков играет с читателем, проверяет внимание, провоцирует его: "Небытие Божье доказывается просто. Невозможно допустить, например, что некий серьезный Сый, всемогущий и всемудрый, занимался бы таким пустым делом, как игра в человечки, – да притом – и это, может быть, самое несуразное – ограничивая свою игру пошлейшими законами механики, химии, математики, – и никогда – заметьте, никогда! – не показывая своего лица, а разве только исподтишка, обиняками, по-воровски – какие уж тут откровения! – высказывая спорные истины из-за спины нежного истерика". Все большее значение в художественной системе Набокова приобретает игра.  
В том же 1934 году началась работа над книгой, которая должна была стать шедевром, воплотить в себе все заветные, давно лелеемые мысли и мечты. Но по внезапному капризу музы эта работа была прервана ради другого романа. Первый и последний раз в жизни Набоков, подхваченный неудержимым приливом вдохновения, всего за две недели непрерывной работы (с конца июня до середины июля) закончил "Приглашение на казнь". Потом, правда, была долгая правка и стилистическая шлифовка, так что роман вышел в свет только в начале следующего года.  
"Сообразно с законом, Цинциннату Ц. объявили смертный приговор шепотом. Все встали, обмениваясь улыбками", – так начинается это странное, ни на что из прежнего не похожее произведение. В каком времени и месте разворачивается действие неясно. Более того, непонятно по каким законам существует мир, в котором живет Цинциннат, так же как непонятно его преступление – "непрозрачность", "гносеологическая гнусность". Это роман-загадка, роман-иносказание, где противопоставлены живой человек, наделенный душой и воображением, и мертвый мир пошлых и бездарных кукол, оказывающийся лишь фальшивым подобием подлинного бытия. И каждый читатель сам решает, казнили Цинцинната или нет. "Голос скрипки в пустоте", "моя единственная поэма в прозе", – так определял этот роман его автор.  
Тем временем жизнь в столице третьего рейха становилась все тяжелее и опаснее. Поэтому в начале 1937 года Набоков покинул Германию и перебрался во Францию, а позднее к нему присоединилась Вера с маленьким Дмитрием. В апреле в "Современных записках" появилась первая глава романа "Дар". Это был наибольший по объему и итоговый для европейского периода набоковский роман. Тем печальнее его издательская судьба, ибо в августе редактор журнала Руднев, прочитав четвертую главу, содержащую пародийную биографию Чернышевского, наотрез отказался ее публиковать. Это был беспрецедентный случай в истории очень терпимой и демократичной эмигрантской печати. Никакие переговоры Набокова с редакцией не дали результата, под вопросом была дальнейшая публикация романа, и в итоге "Дар" вышел в свет "с дырой", то есть без четвертой главы. Как ни печально, но один из лучших романов, написанных в двадцатом веке на русском языке, был опубликован полностью только через пятнадцать лет после написания, в 1952 году в нью-йоркском издательстве имени Чехова, "поистине самаритянинском учреждении", по выражению Набокова.  
"Дар" – слишком масштабное и разноплановое произведение, чтобы кратко рассказать о чем оно. Это роман о проживающем в Берлине молодом русском литераторе Федоре Годунове-Чердынцеве, о "возмужании" его таланта, движущегося от первого сборника стихов через "ненаписанный" рассказ о юноше-самоубийце, через незаконченную биографию отца, знаменитого путешественника, к "сказочно-остроумному сочинению" "Жизнь Чернышевского", а в финале приходящего к замыслу книги, последнюю страницу которой читатель переворачивает, замыслу романа "Дар". Это роман о любви Федора и Зины Мерц, дарящей вдохновение для прекрасных стихов:  
 
 
...Как звать тебя? Ты полу-Мнемозина,  
полумерцанье в имени твоем,  
и странно мне по сумраку Берлина  
с полувиденьем странствовать вдвоем.  
Но вот скамья под липой освещенной...  
Ты оживаешь в судорогах слез:  
я вижу взор, сей жизнью изумленный,  
и бледное сияние волос.  
Есть у меня сравненье на примете  
для губ твоих, когда целуешь ты:  
нагорный снег, мерцающий в Тибете,  
горячий ключ и в инее цветы...  
 
Это роман об эмигрантской ностальгии, о неизбывной тоске по утраченной родине, сохраняющейся лишь в памяти коллекцией прекрасных видений: "Еще летал дождь, а уже появилась, с неуловимой внезапностью ангела, радуга: сама себе томно дивясь, розово-зеленая, с лиловой поволокой по внутреннему краю, она повисла за скошенным полем, над и перед далеким леском, одна доля которого, дрожа, просвечивала сквозь нее. Редкие стрелы дождя, утратившего и строй, и вес, и способность шуметь, невпопад, так и сяк вспыхивали на солнце. В омытом небе, сияя всеми подробностями чудовищно-сложной лепки, из-за вороного облака выпрастывалось облако упоительной белизны". Это роман о русской литературе, все (!) основные деятели которой упоминаются в тексте. Это роман о том, что дар творческого воображения способен преодолеть даже конечность земного существования: "…там, где поставил точку я: продленный призрак бытия синеет за чертой страницы, как завтрашние облака, - и не кончается строка".  
После завершения "Дара" в жизни Сирина наступает трудный период. Это не творческий кризис, ибо ни вдохновение, ни силы не изменяют ему. Но, во-первых, он только что покорил высочайшую творческую вершину, создав шедевр, и непросто двигаться дальше, всякий раз превосходя себя. Поэтому он пробует силы в ином амплуа – в качестве драматурга и сочиняет две пьесы, "Событие" и "Изобретение Вальса" (вещи по-сирински изощренные, со смещениями пластов реальности, неожиданными и неоднозначными развязками). Первая из них была с успехом поставлена Русским театром в Париже, сценическая судьба второй оказалась менее удачна.  
Во-вторых же, все непонятнее становилось, кто читает книги Владимира Сирина. В "Даре" поэт Кончеев говорит по поводу своей "славы": "Слава? - перебил Кончеев. - Не смешите. Кто знает мои стихи? Сто, полтораста, от силы, от силы, двести интеллигентных изгнанников, из которых, опять же, девяносто процентов не понимают их. Это провинциальный успех, а не слава. В будущем, может быть, отыграюсь, но что-то уж очень много времени пройдет, пока тунгус и калмык начнут друг у друга вырывать мое "Сообщение", под завистливым оком финна". В этих словах слышатся автобиографические нотки. Русская эмиграция переживала кризис, ее культурная жизнь затухала, теряла значение перед назревающей войной. Набокову необходимо было что-то менять в своей жизни.  
Выход подсказала работа над переводом "Отчаяния" для английского издания. Работа была трудной: "Ужасная вещь – переводить самого себя, перебирая собственные внутренности и примеривая их, как перчатку",– писал он в одном из писем того времени. Закончив перевод, Набоков решил попробовать написать роман сразу на английском, и в январе 1939 года был завершен его первый англоязычный роман "The real life of Sebastian Knight" ("Подлинная жизнь Себастьяна Найта"). Повествование в нем ведется от первого лица, и рассказчик пишет биографию своего умершего брата, знаменитого писателя Себастьяна Найта. Братья не были близки при жизни, поэтому знакомство с жизнью Себастьяна порой становится похоже на детективное расследование. Повествователь и здесь не вполне надежен, так что читателю предстоит самому решить, младший ли это брат создает биографию Найта, или Себастьян Найт сочиняет новый роман, или же кто-то третий выдумал и Себастьяна и его брата. В книге немало набоковских размышлений над сущностью литературы, например: "Как это часто случалось в творчестве Себастьяна Найта, он прибегнул к пародии, как к своего рода подкидной доске, позволяющей взлетать в высшие сферы серьезных эмоций". А некоторыми писательскими приемами Найт напоминает своего создателя: "Была у него причудливая привычка наделять даже самых гротескных своих персонажей какой-то идеей, впечатлением или желанием – из тех, которыми он тешился сам". Опубликован роман был уже в Америке в 1941 году.  
Переход на другой язык был тяжел и драматичен для Набокова, о чем он не раз говорил. Язык и воспоминания – это все, что оставалось у него от родины. Поэтому отказ от русского языка, "от индивидуального, кровного наречия", воспринимался как отречение от родины. И именно в это время было написано самое пронзительное и, может быть, лучшее стихотворение Набокова "К России":  
 
Отвяжись, я тебя умоляю!  
Вечер страшен, гул жизни затих.  
Я беспомощен. Я умираю  
от слепых наплываний твоих.  
 
Тот, кто вольно отчизну покинул,  
волен выть на вершинах о ней,  
но теперь я спустился в долину,  
и теперь приближаться не смей.  
 
Навсегда я готов затаиться  
и без имени жить. Я готов,  
чтоб с тобой и во снах не сходиться,  
отказаться от всяческих снов;  
 
обескровить себя, искалечить,  
не касаться любимейших книг,  
променять на любое наречье  
все, что есть у меня, – мой язык.  
 
Но зато, о Россия, сквозь слезы,  
сквозь траву двух несмежных могил,  
сквозь дрожащие пятна березы,  
сквозь все то, чем я смолоду жил,  
 
дорогими слепыми глазами  
не смотри на меня, пожалей,  
не ищи в этой угольной яме,  
не нащупывай жизни моей!  
 
Ибо годы прошли и столетья,  
и за горе, за муку, за стыд, –  
поздно, поздно! – никто не ответит,  
и душа никому не простит.  
 
Оно было напечатано в самом последнем номере "Современных записок".  
Начавшаяся война вынудила Набоковых покинуть Францию ради спасения жизни, ибо опасность печей нацистских крематориев была более чем реальной (родной брат Набокова Сергей остался и погиб в немецком концлагере). С большим трудом при помощи друзей выхлопотав французскую выездную и американскую въездную визы, в мае 1940 года на отплывавшем из Сен-Назера пароходе "Шамплен" (в следующем рейсе потопленном немецкой подлодкой) Набоков с женой и маленьким сыном покинул Европу, отправляясь навстречу неизвестности Нового Света.  
Америка сразу произвела самое благоприятное впечатление: при осмотре багажа таможенники, увидев боксерские перчатки, надели их и стали в шутку боксировать друг с другом. Такая непосредственность не могла не понравиться жизнелюбу Набокову. Первое время они жили у друзей в Нью-Йорке. Набоков сотрудничал в эмигрантских периодических изданиях, подыскивал работу преподавателя в колледже и обзаводился новыми знакомыми. 8 октября он познакомился с известным американским критиком и романистом Эдмундом Уилсоном, дружба с которым растянулась на много лет, но закончилась разрывом из-за политических и литературных разногласий. Рекомендации Уилсона помогли Набокову, и после нескольких пробных лекций в разных университетах он был приглашен в Уэлслейский колледж преподавать литературу и русский язык. Злая ирония судьбы: на решение пригласить Набокова окончательно повлияла найденная в библиотеке колледжа книжка "Аня в стране чудес", его первый творческий опыт. Словно и не было пятнадцати лет сиринского творчества, все приходилось начинать с белого листа.  
Преподавательская деятельность Набокова растянулась на восемнадцать лет. До сентября 1948 года он преподавал в Уэлсли, но, поскольку так и не смог получить там постоянное место (каждый раз с ним заключали годовой контракт), он вместе с семьей переехал из Кембриджа (Массачусетс) в Итаку (штат Нью-Йорк) и стал преподавателем Корнельского университета. Уже после смерти Набокова были опубликованы его лекции, составившие три тома: "Лекции по русской литературе", "Лекции по зарубежной литературе", "Лекции о "Дон-Кихоте". Это, возможно, одна из самых интересных частей набоковского наследия, потому что взгляды на литературу, излагаемые в этих лекциях, весьма оригинальны и далеки от традиционных. Прежде всего Набоков утверждает постулат: литература есть феномен языка, а не идей. "Стиль и структура – это сущность книги; большие идеи – дребедень". Он призывает читателя воспринимать литературу чувственно, чтобы ощутить всю ее прелесть. Главное качество хорошего читателя это воображение: "Раз художник использовал воображение при создании книги, то и ее читатель должен пустить в ход свое – так будет и правильно и честно". А главный физический орган читателя – позвоночник, поскольку именно там возникает "контрольный холодок" как реакция на истинное искусство. Набоков просил обращать внимание прежде всего на мелочи, забыть о банальных обобщениях. "Caress the details", – призывал он студентов. Кроме того, структура литературных курсов отражала его представление о литературе как о ряде шедевров, равноправно стоящих на одной книжной полке, независимо от того, когда, кем и на каком языке они написаны.  
Интересна была и набоковская манера изложения. Он, стараясь объяснить все детали, часто рисовал на доске чертежи, планы и схемы: схему поединка Ленского и Онегина, план вагона, в котором ехала Анна Каренина, маршруты блужданий по Дублину Стивена Дедалуса и Леопольда Блума, планировку квартиры Грегора Замзы, – и заставлял студентов тщательно перерисовывать их. Набоков признавался: "За все время моего академического восхождения в Америке, от тощего лектора до полного профессора, я ни разу не сказал слушателям ничего, что не было напечатано заранее и не лежало перед моими глазами на ярко освещенной кафедре" (когда он болел, лекции читала за него жена). Однако ему удавалось заразить студентов своей страстной любовью к литературе. Он имел склонность к внешним эффектам; один из его бывших студентов вспоминал: "…Внезапно Набоков прервал лекцию, прошел, не говоря ни слова, по эстраде и выключил три лампы под потолком. Затем он спустился по ступенькам – их было пять или шесть – в зал, тяжело прошествовал по всему проходу между рядами, провожаемый изумленным поворотом двух сотен голов, и молча опустил шторы на трех или четырех больших окнах… Зал погрузился во тьму… Набоков возвратился к эстраде, поднялся по ступенькам и подошел к выключателям. "На небосводе русской литературы, – объявил он, – это Пушкин" Вспыхнула лампа в дальнем левом углу нашего планетария. "Это Гоголь!" Вспыхнула лампа посередине зала. "Это Чехов!" Вспыхнула лампа справа. Тогда Набоков снова спустился с эстрады, направился к центральному окну и отцепил штору, которая с громким стуком взлетела вверх: "Бам!" Как по волшебству в аудиторию ворвался широкий плотный луч солнечного света. "А это Толстой!", – прогремел Набоков". Неуклонность литературных воззрений и строгость критериев Набокова приводила его порой к эксцентричным выводам: "Оставив в стороне… Пушкина и Лермонтова, мы могли бы перечислить величайших художников русской прозы в таком порядке: первый – Толстой, второй – Гоголь, третий Чехов, четвертый – Тургенев. Это чуть-чуть похоже на объявление результатов конкурса студенческих работ, и нет сомнения, что Достоевский и Салтыков-Щедрин уже ждут за дверьми моего кабинета, чтобы пожаловаться на низкие оценки". Этот список учащиеся должны были знать наизусть.  
Студенты любили "мистера Набокова", с увлечением слушали его лекции, конечно, далеко не все понимая. Он, по воспоминаниям одной его студентки, "производил впечатление спокойного уверенного в себе, мужественного человека. От него приятно пахло табаком, в нем ощущалась врожденная деликатность и естественное аристократическое достоинство: и, как я понимаю, он был первым в моей жизни преподавателем, который чувствовал себя в литературе как дома, потому что сам был ее частицей". Сам же Набоков относился с иронией к своим ученикам и так вспоминал сцену обычного экзамена в одном из интервью: "Большой амфитеатр в "Голдвин Смит". Экзамен с 8 до 10.30 утра. Сотни полторы студентов – немытых, небритых молодых людей мужского пола и сносно ухоженных – женского. Общее ощущение несчастья и скуки. Половина девятого. Слитные звуки нервного покашливания, шуршанье страниц. Кое-кто из мучеников впал в задумчивость, сцепив на затылке руки. Я встречаюсь с чьим-то мутным взглядом, с надеждой и ненавистью выискивающим во мне источник запретного знания. Девушка в очках подходит к моему столу с вопросом: "Профессор Кафка, вы хотите, чтобы мы сказали что…? Или нам нужно ответить только на первую половину вопроса?" Великое братство троечников, становой столб нации, старательно марает бумагу. Мгновенный всплеск шелеста, большинство студентов переворачивает страницы тетрадей – пример хорошей артельной работы. Потрясанье затекшим запястьем, чернила на исходе, дезодорант выдохся. Стоит мне поймать чей-то взгляд, как он в благочестивом размышлении возводится к потолку. Оконные стекла запотевают. Юноши стягивают свитера. Девушки в быстрой каденции жуют резинку. Десять минут, пять, три, время вышло". В результате подобного действа, утверждал Набоков, "в лучшем случае они отрыгивали на экзамене кусочки моего мозга". Но судьба посылала ему и талантливых учеников: например, Альфред Аппель стал одним из самых авторитетных исследователей набоковского творчества, и именно ему бывший преподаватель дал одно из самых интересных своих интервью. Опыт и впечатления, накопленные за годы работы в Уэлсли и Корнелле, были художественно осмыслены Набоковым в романах "Пнин" и "Бледное пламя".  
Кроме преподавания литературы, он продолжал изучать бабочек, сотрудничал в энтомологическом отделе Нью-йоркского Музея естественной истории, затем "в лабораторном раю Гарвардского музея сравнительной зоологии" и испортил себе зрение работой с микроскопом. Но этот труд приносил Набокову огромное удовольствие. Во время отпусков он вместе с семьей оправлялся в путешествие по Америке на охоту за бабочками.  
И, само собой, Набоков не оставлял литературное творчество. Причем первой книгой, написанной в Соединенных Штатах, стал не роман, а литературоведческое исследование – "Николай Гоголь". Эту книгу Набокову предложил написать издатель "Себастьяна Найта" Джеймс Лафлин, но работа оказалась неожиданно трудной и вместо предполагавшихся двух месяцев заняла год. Основные сложности представляли отсутствие качественных переводов Гоголя и недовольство Набокова собственным английским слогом. Он писал: "Хотел бы я увидеть англичанина, который мог бы написать книгу о Шекспире на русском языке". В этой книге Набоков стремился доказать, что ошибочно воспринимать Гоголя как реалиста. Все образы и персонажи Гоголя – это только порождения его личной фантазии, слабо связанные с "реальной" жизнью. Основное внимание Набоков уделяет фантасмагории, гротескной стороне гоголевского творчества и дает свою уникальную интерпретацию "Ревизора", "Шинели" и "Мертвых душ". Он скрупулезно разбирает стиль Гоголя и призывает забыть "реализм", "гуманизм" и подобные им ярлыки: "На этом сверхвысоком уровне искусства литература, конечно, не занимается оплакиванием судьбы обездоленного человека или проклятиями в адрес власть имущих. Она обращена к тем тайным глубинам человеческой души, где проходят тени других миров, как тени безымянных и беззвучных кораблей". Книга о наименее известном американцам в то время русском классике подняла авторитет Набокова в академических кругах и даже способствовала его преподавательской карьере.  
Адаптация к новой языковой, социальной и культурной среде обусловила затянувшуюся паузу в набоковском художественном творчестве. Только в 1947 году (кстати, через два года после получения Набоковым американского гражданства) вышел в свет его новый роман "Bend Sinister". Это название переводят по-разному: "Под знаком незаконнорожденных", "Зловещий уклон" или оставляют непереведенным. Сам автор объяснил его так: "Термин "bend sinister" обозначает в геральдике полосу или черту, прочерченную слева (и по широко распространенному, но неверному убеждению обозначающую незаконность рождения). Выбор этого названия был попыткой создать представление о силуэте, изломанном отражением, об искажении в зеркале бытия, о сбившейся с пути жизни, о зловеще левеющем мире". Главный герой романа всемирно известный философ Адам Круг живет в некой стране, где говорят на "дворняжичьей помеси славянских языков с германскими". В стране недавно пришла к власти партия "эквилистов" ("уравнителей"), и ее лидер, диктатор Падук (бывший одноклассник Круга) пытается добиться от философа публичной поддержки своей власти. Для этого по очереди арестовывают всех друзей и знакомых Круга, но сломить его удается, лишь разлучив с маленьким сыном Давидом. Из-за тупости исполнителей ребенок погибает, и Круг от горя теряет разум. На последней странице, сжалившись над своим героем, бросившимся на окруженного охраной диктатора, на сцену выходит сам автор, чтобы открыть то, что все ужасы и утраты на самом деле кошмарные миражи, а "смерть – это всего лишь вопрос стиля". Внутренний сюжет романа составляют всевозможные языковые трюки и интертекстуальные игры, важнейшую часть которых составляют размышления о Шекспире. Отзывы на книгу показали, что "Bend Sinister" вряд ли можно причислить к наиболее удачным романам Набокова.  
6 декабря 1953 года была закончена вещь, замысел которой возник у Набокова еще в Европе. Работа шла неровно и мучительно, а однажды писатель чуть не сжег, подобно Гоголю, неоконченную рукопись. Это был самый "главный" в его жизни роман – "Лолита". Его герой и повествователь Гумберт Гумберт – интеллектуал, тонкий стилист и сексуальный извращенец, испытывающий влечение к девочкам в возрасте от восьми до четырнадцати лет, которых он называет "нимфетками". В Америке сбываются многолетние мечты героя: он женится на квартирной хозяйке, влюбившись в ее маленькую дочь, и после скорой гибели жены во власти Гумберта оказывается его падчерица, Лолита. Они отправляются в путешествие по Штатам, потом селятся в маленьком городке, но, в конце концов, Лолита сбегает от Гумберта. Лишь через несколько лет он узнает имя ее "соблазнителя" и убивает его, а в тюрьме принимается за свою исповедь. Набоков считал этот роман лучшим своим произведением: в нем рассказывается виртуозным, изысканным слогом о бесплодных попытках удержать ускользающую красоту, о превращении похоти в любовь, о конфликте искусства и пошлости.  
В ханжеской и лицемерной Америке роман печатать отказались. "Лолита" была впервые опубликована в парижском издательстве с сомнительной репутацией "Олимпия Пресс". Среди литературных критиков вспыхнул серьезнейший спор о том, что такое "Лолита" – произведение искусства или порнография? Тираж на некоторое время был арестован. "Лолита" стала объектом судебного разбирательства, разделив судьбу таких шедевров, как "Мадам Бовари" и "Улисс". В обществе разгорелась дискуссия о критериях искусства, о границах свободы слова. В итоге арест был снят, и роман был издан в США в 1958. Скандал принес Набокову известность и невиданный коммерческий успех: по раскупаемости "Лолита" побила рекорд "Унесенных ветром". Только права на экранизацию были оценены в 150 000 долларов (кинопремьера "Лолиты" состоялась в1962 году, режиссером был Стэнли Кубрик, а сценаристом сам автор романа). Все материальные проблемы Набокова были решены, и он отказался от интересной, но физически утомительной преподавательской работы: 19 января 1959 года он прочитал свою последнюю лекцию в Корнеле, после окончания которой его обступила толпа студенток с книжками "Лолиты", жаждущих автографа.  
В 1957, в самый разгар шумихи, поднявшейся вокруг "Лолиты", был опубликован новый набоковский роман "Пнин", который вырос из серии юмористических рассказов, публиковавшихся в журнале "Нью-Йоркер" (этим объясняется рыхлость романной композиции). Герой романа Тимофей Павлович Пнин – одинокий пожилой эмигрант, преподающий русский язык и литературу в американском колледже. Это, наверное, самый человечный и трогательный из всех персонажей Набокова. Его судьба похожа на трагикомедию, но, несмотря на все злоключения, Пнин не теряет силы духа и независимости, ускользая даже от власти своего автора. Этот роман – очень живой и теплый, полный мягкого юмора и иронии.  
В сентябре 1959 года Набоковы отправились в Европу. Они посетили Париж, Лондон (Набоков прочел лекцию в Кембридже), Женеву, Милан (там обучался оперному пению сын писателя), Рим, Сицилию. Некоторое время они прожили в Ментоне, затем вернулись в Америку (для работы над сценарием "Лолиты", от которого Кубрик в итоге мало что оставил). В 1962 Набоковы вновь отплыли из Соединенных Штатов и 15 сентября поселились в швейцарском городке Монтре на берегу Женевского озера в старомодном отеле "Палас". Номер "64" (число клеток на шахматной доске) стал домом Набоков на последние пятнадцать лет жизни. Постепенно выработался определенный ритм жизни в Монтре, о котором писатель рассказал в интервью: "Зимой просыпаюсь около семи: будильником мне служит альпийская клушица – большая блестящая черная птица с большим желтым клювом, – она навещает балкон и очень мелодично кудахчет. Некоторое время я лежу в постели, припоминая и планируя дела. Часов в восемь – бритье, завтрак, тронная медитация и ванна – в таком порядке. Потом я до второго завтрака работаю в кабинете, прерываясь ради недолгой прогулки с женой вдоль озера… Примерно в час – второй завтрак, а к половине второго я вновь за письменным столом и работаю без перерыва до половины седьмого. Затем поход к газетному киоску за английскими газетами, а в семь обед. После обеда никакой работы. И около девяти в постель. До половины двенадцатого я читаю, потом до часу ночи сражаюсь с бессонницей". Весной и летом этот устоявшийся порядок нарушался ради охоты за альпийской лепидоптерой.  
1962 стал годом публикации, может быть, одного из самых необычных романов мировой литературы – "Pale fire" ("Бледное пламя"). "…драгоценность Фаберже, заводная игрушка, шахматная задача, адская машина, ловушка для рецензента, игра в кошки-мышки, роман по принципу "сделай сам"", – так отозвался о нем один из критиков. Действительно, необычна уже форма романа: он состоит из предисловия к поэме, поэмы в 999 строк, комментариев к поэме, очень слабо связанных с ее содержанием, и указателя. Автор поэмы Джон Шейд погиб от руки убийцы, и комментатор Кинбот готовит ее к печати. Главная тема шейдовской поэмы – гибель дочери. Но заметки Кинбота рассказывают о событиях в далекой северной стране Зембле, где произошла революция, и последний земблянский король Карл Возлюбленный был вынужден отправиться в изгнание. Читателю дается понять, что Кинбот и король-изгнанник это один человек. Впрочем, не стоит до конца доверять странному комментатору, потому что исподволь накапливаются детали, позволяющие иначе интерпретировать сюжетную ситуацию. Озадаченный читатель сам должен решить: либо это действительно воспоминания экс-короля, насильно соединенные с поэмой Шейда, либо Кинбот и Зембла – выдумка самого престарелого поэта, либо все это – бред безумного эмигранта Боткина, преподающего в одном университете с Шейдом. А может, читатель найдет еще какое-то решение этой увлекательной литературной головоломки, таящей в своей глубине серьезные темы и вечные вопросы.  
Следующей книгой Набокова стал плод его многолетней кропотливой работы: в 1964 году вышел в свет перевод на английский язык "Евгения Онегина". Из четырех томов издания сам перевод составил только первый том, а остальные три содержали построчный комментарий пушкинского романа (кстати, именно работа над "Онегиным" подсказала форму "Бледного пламени"). Набоков выполнил перевод в своей обычной манере, то есть так, как еще никто никогда не делал. Он провозгласил концепцию буквалистского перевода: "Буквальный перевод: передача точного контекстуального значения оригинала, столь близко, сколь это позволяют сделать ассоциативные и синтаксические возможности другого языка. Только такой перевод можно считать истинным". Поэтому роман в стихах был переведен прозой, ради сохранения смысловой точности пришлось пожертвовать строфой, рифмой и отчасти ритмом. Подобное понимание переводческих задач и такой метод (а также очень резкие и отнюдь не хвалебные отзывы Набокова о своих предшественниках) вызвали целую бурю в литературно-критических кругах и окончательно рассорили Набокова с Эдмундом Уилсоном. Но несомненно то, что этот перевод и уникальный по информативности комментарий способствовали знакомству англоязычных читателей с шедевром русской литературы, продолжили сближение двух культур, ради которого Набоков приложил столько сил. Стоит упомянуть, что им же были переведены на английский "Слово о полку Игореве", стихи Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Фета, "Моцарт и Сальери" (в соавторстве с Уилсоном), "Герой нашего времени" (в соавторстве с сыном). Кстати, Дмитрий стал любимым переводчиком отца. Постепенно все русские романы Набокова были переведены на английский, и четыре из них – в результате сотрудничества отца и сына.  
Единственным зеркальным примером стал перевод "Лолиты" на русский язык ее автором. "Вопрос – для кого, собственно, "Лолита" переводится, – писал Набоков, – относится к области метафизики и юмора. Мне трудно представить себе режим, либеральный или тоталитарный, в чопорной моей отчизне, при котором цензура пропустила бы "Лолиту"… Издавая "Лолиту" по-русски, я преследовал очень простую цель: хочу, чтобы моя лучшая английская книга – или, скажем скромнее, одна из лучших моих английских книг – была правильно переведена на мой родной язык". Русская версия романа о "бедной американской девочке" увидела свет в 1967 году.  
Написание следующего после "Бледного пламени" романа заняло довольно много времени. Но и роман получился самым толстым из всех: Набоков, получив в 1969 первый экземпляр, написал издателю, что встал с книгой в руках на весы, и они показали восемьдесят восемь с половиной килограммов вместо обычных восьмидесяти семи. Рукопись составила 2500 карточек (Набоков со времен работы над "Даром" стал писать свои романы карандашом на справочных карточках, не придерживаясь последовательности). Назван был новый роман "Ada, or Ardor" ("Ада, или Страсть"). Его действие разворачивается на вымышленной планете Антитерре, искаженном отражении Земли, в стране Эстотии, соединяющей современную Америку и дореволюционную Россию. Рассказывается в романе о могучей, страстной, изысканной и преступной любви Ады и Вана, родных брата и сестры, отпрысков богатого аристократического рода, а вставной трактат Вана повествует о природе и сущности времени. "Ада" представляет собой радугу стилистических эффектов, соединяет безграничную фантазию и глубочайшую эрудицию автора, содержит бесконечное количество мультиязычных выразительных приемов. Несомненно, это вершина позднего набоковского творчества.  
Предпоследний набоковский роман "Transparent things" ("Прозрачные вещи") был опубликован в 1972. Его герой, скромный служащий издательства Хью Персон, оказывается в фокусе внимания неких потусторонних наблюдателей, которые способны погружаться сквозь поверхность настоящего в глубину прошлого вещей и людей. Эти наблюдатели прослеживают жизнь Персона в Америке и Европе. Хью несколько раз посещает Швейцарию, где и происходят основные события его жизни: смерть отца, знакомство с будущей женой, переговоры со знаменитым писателем бароном R., гибель жены Персона и его самого. Необычная повествовательская точка зрения становится основной пуантой этого небольшого и лишь кажущегося простым романа.  
Через два года, в 1974, вышел в свет роман "Look at the Harlequins!" ("Смотри на Арлекинов!"), которому суждено было стать последним законченным романом Набокова. В нем писатель, словно глядя в искривленное зеркало, создает пародию на собственную жизнь. Герой романа – русский писатель-эмигрант Вадим Вадимович пишет русские стихи и романы, потом переезжает в Америку и переходит на английский язык, преподает в колледже. Но есть в его судьбе и существенные отличия от набоковской: например, он был много раз женат, а также осуществил заветную мечту своего создателя – посетил инкогнито советскую Россию. Набоков в этом романе иронически оглядывает свой пройденный жизненный путь и создает его подобие с некоторым налетом карикатурности. Писатель будто подвел итог собственной жизни.  
Но подобные итоги опасны, ибо могут раздразнить судьбу. В июле 1975 года Набоков охотился на бабочек в горах около Давоса, поскользнулся на крутом склоне и неудачно упал. Пролежав некоторое время в больнице, он вроде бы поправился, но через некоторое время вновь был госпитализирован. Набокову была сделана операция, которая вызвала осложнение, здоровье его стало ухудшаться, и 2 июля 1977 года он скончался в госпитале Лозанны, оставив незаконченный роман "Оригинал Лауры", который завещал уничтожить. Похоронен Набоков в Кларане близ Монтре. На скромной плите написано: "Vladimir Nabokov. Ecrivian. 1899 – 1977". Для надгробной надписи избран французский язык, может быть, для того, чтобы не отдать предпочтение ни одному из двух великих языков, на которых писал свои удивительные книги этот человек.