Гиляровский. Раблезианство грязи

Гиляровский. Раблезианство грязи

Историю предреволюционной Москвы прочно связывают с творчеством Владимира Гиляровского — автора множества очерков, журналистских материалов и рассказов о «второй столице» Российской империи, да и нескольких удачных книг. Среди них особенной известностью пользуется сборник «зарисовок с натуры» «Москва и москвичи».

Одно время Гиляровским восхищались как точным бытописателем московской старины, притом сильным литератором. Сейчас имя его несколько подзабыто, но всё же еще не истерлось до конца из памяти образованных москвичей. Да, у него ясный, легкий журналистский слог. Да, у него есть необыкновенная цепкость в передаче деталей: всякую мелочь заметит — хоть кружку с орлом, хоть немудрящую одежку на сухаревском рынке — назовет материал, из которого ее «построили», стоимость пошива, шансы на то, что вещь перекроена из ворованного материала какими-нибудь подпольными «раками» на Хитровке, да еще и скажет с большой долей точности, кто, когда, при каких обстоятельствах этот материал мог украсть.

И — да, Гиляровский обладал своего рода босяцкой отвагой, умом и жизненной ловкостью, позволявшими посещать вонючие притоны, украшенные запекшейся кровью; сидеть за одним столом с ворами, шулерами, душегубцами и уходить живым, невредимым, даже не ограбленным; спускаться в подземную клоаку московскую и топтать ногами месиво из разложившихся трупов; сокрушать кастетом челюсти нефартовому «деловому», который захотел поживиться барахлишком журналиста. Ему литературный мир России премного обязан за фотографически точную передачу придонных слоев русской городской жизни. Кто бы полез туда, когда б не Гиляровский? Кто бы осмелился? Кто бы не побрезговал?

Этим и впрямь хорош Гиляровский.

Но он, во-первых, «разрешенный мемуарист» послереволюционных лет (так выразился о нем И.Н.Сухих), и разрешила ему творить соввласть. Мало того, что разрешила, а еще и одобрила, ободрила, вознесла, обеспечила хорошенько. А потому Гиляровский всё больше в экскурсах о старой Москве выволакивал читателям на глаза грязь, вонь, уголовщину, нелепицу, подлость властей. Тут кроется какой-то внутренний, подловатый, лишенный света источник его творчества.

Во-вторых, он и в самом прямом смысле выпускал салют за салютом в адрес власти, столь ласково к нему относившейся. То и дело славословил ее преобразования — тут новое здание построили, там очистили Хитровку от опасной рвани, здесь снесли халупник, а вон там провели очень хороший водопровод вместо прежнего дерьмосборника.

Гиляровский и бассейн «Москва» на месте храма Христа Спасителя — родные друг другу Он любил на склоне лет, накачав глаза искренностью, пускаться в дифирамбы новой жизни: «Там, где еще недавно, еще на моей памяти, были болота, теперь — асфальтированные улицы, прямые, широкие. Исчезают нестройные ряды устарелых домишек, на их месте растут новые, огромные дворцы. Один за другим поднимаются первоклассные заводы. Недавние гнилые окраины уже слились с центром и почти не уступают ему по благоустройстуву, а ближние деревни становятся участками столицы. В них входят стадионы — эти московские колизеи, где десятки и сотни тысяч здоровой молодежи...» и т.п. Слышите мотив? Слышите бравурные марши, летящие по «трансляции» изо всякого репродуктора? Слышите, как наяривают духовые оркестры советских пожарников? Пам-пам-пам-пам! Пам-пам-пам-пам-пам-пам-пам! Нам некто дал стальные руки-крылья, а вместо сердца — пламенный моторррр! «Москва вводится в план. Но чтобы создать новую Москву на месте старой, почти тысячу лет строившейся кусочками, где какой удобен для строителя, нужны особые, невиданные доселе силы... Это стало возможно только в стране, где советская власть. Москва уже на пути к тому, чтобы сделаться первым городом мира. Это на наших глазах».

...Земля начинается с  Кремля!

Вот они, корешки того советского мифа, который прочил Москве роль столицы коммунизированного, интернационализированного мира. Который восхищал миллионы советских людей, впрыскивал им адреналин в рабочие органы, возвышал их в собственном мнении над всей планетой, делал титанами и... рухнул.

И были для этого мифа чужими взорванные, оскверненные церкви, расстрелянные офицеры, растаскиваемые на макулатуру архивы, относительный достаток среднего класса (улетевший надолго в страну грёз), качество высшего образования (просто забытое) и памятники светлым личностям русского прошлого. Особенно агрессивен был этот миф, когда он только-только начал проговариваться вслух, в 20-х и 30-х.

Потом он несколько цивилизовался, приобрел светский лоск и разумную уклончивость, уже не с таким восхищением взирал на собственные корни, на весь этот «революционный романтизм». Однако... однако... Гиляровский и бассейн «Москва» на месте храма Христа Спасителя — родные друг другу, происхождение у них одно. И память бы должна быть о них одна. Взрывники ломали стены церковные, Гиляровский — ломал память, выстраивая на ее месте нечто преобразованное так, чтобы можно было безо всякой опаски положить новую субстанцию истории в фундамент нового мифа.

Гиляровский в его сочных описаниях Москвы привлекает и «держит» читателя прежде всего тем, что у него — слишком, что у него — чересчур.

Описание еды — поистине раблезианское. Трактир такой-то: русская кухня — расстегаи особенной формы по 15 копеек, белорыбица с дюжиной кулинарных вырутасов, икра четырех видов, каша гурьевская, окорока мильона сортов, поросеночек жареный — горячий и холодный, — а к ним какие-нибудь гости из Европы, вроде остендских устриц... и поехало, и поехало, на несколько страниц гурманской порнографии.

Но гораздо больше встречается у Гиляровского раблезианства грязи. Как человеческой грязи, так и самой обыкновенной, которую московская босяччина месит дырявыми сапогами на немощеных улицах. Вот воры — лихие ребята, раздевают посреди улицы, трупы кидают в сточные колодцы, ползают по тайным ходам и «тырбанят слам» с марухами, не забывая подрезать кого-то из своих, чтобы делить на меньшее число лиц. Вот нищенки с «арендованными» младенцами, у которых от холода и грязи отгнивают пальцы. Вот шулера, искусно вытряхивающие из денег что своего брата вора, что пришлого «чайника». Вот скупщики краденого, лезущие в большие господа. Вот мразь, ловко торгующая сапогами с бумажными подметками. Вот испитые торговки, готовые всякого за умеренную цену накормить тухлой колбасой. Вот лавочники, продающие траченное крысами мясо... И всюду пьяный гвалт, рвань, срань, дрянь, нечистоты и лужи пешеходу по пояс. А если спуститься в московскую клоаку, то там такая вонища! И все такие яркие типы, такие живописные характеры, все — чересчур. Московская дрань у Гиляровского перестает быть дранью, на время превращаясь в какую-то литературную экзотику, чтобы затем затопить собою все, что не дрань. 

Взрывники ломали стены церковные, Гиляровский — ломал память Москва высокая, Москва культуры,  науки, Москва повседневного труда, Москва дворянского быта, Москва литературных салонов у Гиляровского просто не существует. Студенты представлены у него со странным перекосом: вот бузит, пирует, митингует студенческая голь, и кто не с нею — ничтожества. А ведь не буза, не вечеринки и подавно не митинги — соль студенческой жизни, а сидение в библиотеках, на семинарах и лекциях... Или, скажем, московские купцы — какими они предстают у Гиляровского? Купцы жрут в трактирах так много, что непонятно, почему не лопаются по дороге домой, купцы проигрывают в карты целые состояния, купцы шастают к «девочкам», купцы швыряют целковые банной обслуге. Но никогда никого из купцов Гиляровский не описывает за делом. Он, видимо, и представления не имеет, как именно зарабатываются все эти миллионы. И, разумеется, он не хочет видеть купеческого быта — того, что в доме, в семье, а не в трактире. Гиляровский играл на сцене и должен был хорошо знать мир театра. Но каковы его актеры? Нищие, с шиком пропивающие последние копейки. Вот они пьют здесь. И вот они напиваются там. И еще вот они собрались в кружок и заставляют кого-то из своих коллег пить штрафную, а те, кто уже «никакие», лежат в «мертвецкой», поскольку до дома им не добраться, пока не протрезвеют. Нищие художники... опять буза, опять водка.

Да что за жизнь такая у русских по Гиляровскому? Какая-то сплошная драка во хмелю! Грязь, грязь, босяки в пестрой рванине, воры, плуты, мерзавцы, прожигающие жизнь, убитые проститутки валяются в грязи...

Гиляровский в двух разных местах описывают один и тот же случай, когда-то виденный им: из дверей в кабака, где собирается уголовщина, выбегает, «ругаясь непристойно», навстречу посетителям «...женщина с окровавленным лицом, и вслед за ней появляется оборванец, валит ее на тротуар и бьет смертным боем, приговаривая:

— У нас жить так жить!

Выскакивают еще двое, лупят оборванца и уводят женщину опять вниз по лестнице. Избитый тщетно пытается встать и переползает на четвереньках, охая и ругаясь, через мостовую и валится на траву бульвара...  Из отворенной двери вместе с удушающей струей махорки, пьяного перегара и всякого человеческого зловония оглушает смешение самых несовместимых звуков. Среди сплошного гула резнет высокая нота подголоска-запевалы и грянет звериным ревом хор пьяных голосов, а за ним звон разбитого стекла, и дикий женский визг, и многоголосая  ругань».

В этом случае видна самая суть писательской манеры Гиляровского. Он купается в этом. Лихость, удаль, вольность в отрепьях, что ни возьми, — все через край, дерьмо — и то сложено исполинскими кучами, все какая-то песнь в честь эпических оборванцев, которым гимны слагал еще Горький. Но жизнь, которой изо дня в день жили те, кто знал честный труд, те, кто занимался творчеством, те, кто строил Российское государство и поддерживал русскую культуру, — эта жизнь Гиляровскому неинтересна. Яркая грязь ему хороша. Яркие достижения иного рода мало беспокоят его. Тем более далека от него жизнь веры. Разве только архиерей на открытии «Елисеевского», к удивлению Гиляровского, откажется напиваться, поскольку это несовместимо с его званием («Как же так? — слышится в интонациях Гиляровского, — отчего не пьян архиерей, когда кругом все пьяны?!»), разве только знаменитый протодьякон возгласит «Многая лета!» могучим басом — так, что оконные стекла дадут трещины, — а потом... напьется вусмерть  — вот это по-нашему!

Он и сам итожит описание московских клубов, честно признаваясь, что их «казовая» жизнь и без того известна — «симфонические вечера, литературные собеседования», просветительская деятельность — а потому другие о ней напишут, да и пишут уже, а вот тайная жизнь, тысячные пиры, азарт подпольных картежников — это да, об этом же никто не расскажет, так я вот и рассказываю... Звучит странно: надо же кому-то быть золотарем, вот я и буду им! И, кстати, любит Гиляровский сцены, когда посреди улицы явится обоз золотарских бочек на колесах, испортит воздух, а еще лучше, свернут такую бочку лихие пожарные ездоки, кал с мочою разольются по мостовой, то-то веселья! Ха-ха-ха!

Гиляровский — силач, богатырь, спортсмен, большой смельчак — бредил казачьими подвигами, посвящал стихи судьбе Степана Разина, искал в жизни лихости, удали, рискованных дел и хорошей драки. У него в принципе была абсолютно здоровая натура. Хорошо тренированное человеческое тело он чуть ли не обожествлял. Если видел честность в человеке, которого недолюбливал, не забывал написать о ней, как написал по-доброму о «классово чуждом» богатее, кондитере Филиппове. С восхищением рассказывал о подвигах пожарных. Любил, когда другой человек в чем-то показывал свое искусство, а потому расхваливал превосходных банщиков и поваров. В конце концов, литературный талант его совершенно очевиден.  

Но эта здоровая натура была отравлена ядом бунтовских настроений. Само время его молодости было пронизано сладострастным ожиданием большого мятежа. Пульс общественных настроений задавался революционерами и революционерчиками разного пошиба. Буйство входило в моду. Воли! Дайте воли! Очарование разрушительных стихий пели декаденты. «До основания! А потом мы возведем прекрасные алюминиевые дворцы для народа!» Тряпичкиным дали право, подъелдыкивать государство по всякой малости, трепать имя Церкви, любую честную службу объявлять делом, недостойным порядочного человека. Долой! И Гиляровский, вдосталь напившись из «чаши отравы», не пожелал расти в службу, где таланты его ох как пригодились бы. И не пожелал сдерживать мятежные инстинкты. Кто у него герой? Нищий художник, надерзивший великому князю, который захотел купить у него картину. Террористы-душегубы: Каракозов, Нечаев. Понизовая разбойничья вольница воров, каторжников, нищих. 

А ведь другую жизнь Гиляровский знал. Проговаривается однажды, как бывал в Английском клубе, да и в других аристократических местах мог бывать, в качестве члена спортивных и охотничьих клубов. Литературный и театральный миры от него вообще не были закрыты, он являлся их полноправным участником.

В сущности, Гиляровский взял на себя очень важную разрушительную работу. Его тексты вытесняли из массового сознания великую Москву — купеческую, церковную, богатую, живописную, Москву «сорока сороков», Москву Университета, Москву музеев, театров, художественных галерей.  Большая ложь Гиляровского не в том, что он рассказывает, а в том, о чем он молчит. Его очерки московской жизни у кого угодно отобьют желание любить своих предков, гордиться корнями русской жизни, уважать русскую столицу. Он «зачищает» лучшее, что было в жизни дореволюционной Москвы, меняет благородную московскую старину на похабное раблезианство грязи. Разве можно уважать дебелую проститутку, лежащую в сточной канаве с задранным подолом и пьяную до потери сознания? Дядя Гиляй с репортерским ухарством ломал хребет старому мифу Москвы, расчищая место для мифа, который еще надиктуют строители «новой жизни» писателям, киношникам, поэтам...  

И надобно обладать давно сложившимся взглядом на русских, на Россию и на Москву, чтобы твердо сказать себе, почитав записки Гиляровского: «То, что ты знаешь и говоришь, — один процент правды о нас. А то, что ты знаешь, и о чем говорить не хочешь, — остальная правда. Ты лжешь, умалчивая о ней».