История исторического знания

Показательно, что критика истории ментальностей на рубеже 1970–1980-х гг. была, по существу, направлена на превращение её в социальную историю. Это проявлялось в признании социальной дифференцированности культурного поведения и субординации ментальных комплексов, а также в отрицании их автономной динамики и требовании соединения истории ментальностей с историей структур посредством нахождения диалектических взаимосвязей между объективными условиями жизни и способами их осознания. Реконструкция характерной для данной человеческой общности картины мира или совокупности образов, представлений, ценностей, которыми руководствовались в своем поведении члены той или иной социальной группы, всё более воспринималась как неотъемлемый компонент анализа социальной системы и как необходимое звено, позволявшее связать исследование социальной среды с анализом деятельности. Особое внимание в объяснении формирующих социальную реальность человеческих действий, исторических событий и явлений стало уделяться содержательной стороне сознания действующих субъектов, в первую очередь их представлениям о взаимоотношениях между разными общественными группами, о социальной иерархии и о своём месте в ней. В такой интерпретации история ментальностей, по существу и даже по формулировке ключевых проблем, превращалась в социальную историю ментальностей.

В поисках информации, содержавшей достоверные, хотя и косвенные сведения о неотрефлектированных представлениях, социокультурных стереотипах людей прошлого, социальные историки стали также активно заимствовать специфические методы и познавательные приёмы антропологов, разработанные для раскодирования чуждых и непонятных европейцу культур далёких племен (методики истории жизни и семейной истории, или истории рода, анализ эпизода, события и др.). Так, вслед за социологическим в современной историографии произошёл антропологический поворот: главное русло междисциплинарного взаимодействия было переведено в плоскость исторической антропологии.

233

Антропологическая ориентация выразилась, в частности, в проецировании на социальную историю центральных задач антропологии – постижения субъективных ментальных миров членов той или иной социальной группы и выяснение системы идей и понятий, лежащей в основе любого человеческого действия.

1970–1980-е гг. стали периодом бума отдельных социально-исторических исследований, совершивших подлинный прорыв в области изучения индивидуальных и коллективных поведения и сознания. Радикальное изменение самой проблематики исследования, направленного на выявление человеческого измерения исторического процесса, потребовало решительного обновления концептуального аппарата и исследовательских методов и привело к формированию новой парадигмы социальной истории, которая включила в свой предмет сферу человеческого сознания как неотъемлемую структуру социальной жизни.

Одновременно развивалась ожесточенная полемика между наиболее активными сторонниками и теоретиками социально-структурной истории, с одной стороны, и исторической антропологии, с другой. Сторонники и теоретики последней обвиняли представителей социально-структурной истории в игнорировании гуманистической стороны истории и призывали отказаться от надличностных (или безличных) структур и процессов и повернуться лицом к обычному человеку. Так, в социально-исторических исследованиях сложилась ситуация отнюдь не мирного сосуществования двух парадигм: социологически ориентированной социально-структурной истории и антропологически ориентированной истории социально-культурной. Однако инициативу постепенно захватила антропологическая история, или историческая антропология, которая, поставив перед собой задачу синтеза всей исторической действительности в фокусе человеческого сознания (в субъективной реальности), в свою очередь, выступила с претензией на последнюю истину и безраздельное господство в новейшей историографии.

Начав с народных низов, антропологическая история постепенно включила в свой предмет поведение, обычаи, ценности, представления, верования всех социальных классов и групп, независимо от их положения в общественной иерархии (включая отражение меры взаимного противостояния в их представлениях друг о друге), причём интересы историков, не ограничиваясь наиболее устойчивыми и всеобщими стереотипами обыденного сознания, распространялись и на обширный слой более изменчивых социокультурных представлений, во многом специфичных для разных социальных групп.

234

Включение в исследовательский проект новой задачи реконструкции глубинной программы всех видов человеческой деятельности, заложенной в культурной традиции социального универсума, стало несомненным достижением антропологического подхода к социальной истории. И хотя центральный для исторического объяснения вопрос о механизме изменений в сфере сознания оставался нерешённым, антропологическая ориентация открыла пути выхода социальной истории на новый уровень познания.

В 1980-е гг. социальная история стала ведущей областью конкретных исследований «новой исторической науки»: большинство новых областей междисциплинарной историографии переплетались именно в её русле. Группа дисциплин была обязана своим происхождением развитию массовых общественных движений, нуждавшихся в формировании исторического самосознания и стимулировавших интерес к прошлому угнетённых и эксплуатируемых слоев населения, народов «без истории» или «спрятанных от истории». Движение за «историю снизу», или народную историю, которое сыграло решающую роль в обогащении социальной истории и переопределении её предмета, привело, в частности, к выделению таких субдисциплин, как «новая рабочая история», «история женщин», «крестьянские исследования» (главным образом, по истории стран Азии, Африки и Латинской Америки) и др. Одновременно организационно оформились объединённые по исследовательским методикам «локальная» и «устная» истории.

В процессе становления новых субдисциплин росло разнообразие сюжетов и форм исследования, в тех или иных параметрах покрываемых «зонтиком» социальной истории. При этом большинство новых областей междисциплинарной истории, взаимно перекрывая смежные области, охватили всё широкое пространство социальной истории и одновременно перекинули своеобразные мостки к смежным гуманитарным и социальным дисциплинам. Но в отсутствие теоретически проработанного основания для обобщения данных, полученных при исследовании всё более дробившихся новых междисциплинарных объектов, перспективы ожидаемого синтеза становились всё более туманными.

Очередная смена научных ориентиров – антропологический поворот – не сопровождалась необходимой теоретической работой, которая могла бы способствовать практическому «присвоению» достижений различных исследовательских подходов. Ничто не свидетельствовало не только о согласии относительно будущей программы междисциплинарного синтеза, но и о наличии внутридисциплинарного консенсуса по самым принципиальным вопросам.

235

Представители разных направлений в области социальной истории с самого начала расходились в понимании её предмета и методов. Теоретико-методологические и идейно-политические разногласия обусловили и различные подходы к содержанию, задачам исследования и общественной функции социальной истории. Одни исследователи, рассматривая социальную историю как промежуточную область между историей экономической и политической, ограничивали её задачу изучением социальной структуры в узком смысле слова, то есть социальных ячеек, групп, институтов, движений (так называемая социально-структурная история). Другие стремились постичь человеческое общество в его целостности, исследуя социальные связи между индивидами в духе «тотальной» истории «школы "Анналов"» или «истории общества как системы».

В этом контексте складывались научные программы, отражавшие представление об интегративной природе социальной истории и в то же время по-разному интерпретировавшие её внутреннее содержание и основание синтеза. В дискуссиях 1970-х – начала 1980-х гг. ярко проявились различные тенденции в определении предмета и содержания социальной истории. Решение вопроса о статусе социальной истории наталкивалось не только на различия в субъективных оценках. Существовали объективные трудности, связанные с тем, что всё, что имеет отношение к людям, – межчеловеческие, межличностные связи, – социально; сфера социального интегративна по сути и поэтому плохо поддается вычленению. В соответствии со сложившимися противоречивыми представлениями о статусе и предмете социальной истории последняя выступала, с одной стороны, как область исторического знания об определенной сфере исторического прошлого, и, прежде всего как область знаний о всевозможных сферах социальных отношений и активности людей, а с другой – как особая, ведущая форма существования исторической науки, построенной на междисциплинарной основе. Эти противоречия не могли не распространиться и на сферу практической методологии, обсуждение принципов которой отличалось особой остротой.

Все больше и чаще критиками (как извне, так и в среде самих социальных историков) отмечались следующие негативные моменты: механическое заимствование социологических, экономических и других теорий, методов, моделей и концепций, привязанных к вполне определённой проблематике той или иной общественной науки и безразличных к историческим изменениям; неадекватное применение методик структурного и количественного анализа, абсолютизация технических приёмов исследования (квантификации, методики устной истории, антропологического метода насыщенного, или максимально детализированного, описания и т. д.).

236

В отсутствие специальных теоретических разработок подмена исторической методологии техническими приёмами исследования, ориентированными на познание явлений современного мира или так называемых «неподвижных культур», отказ от создания собственных концепций, учитывавших исторический контекст и динамику развития и т. п., – всё это служило серьёзным тормозом для развития социальной истории и «новой истории» целом. Критическим атакам подверглись и исследовательский инструментарий, и содержательная сторона, и способ изложения «новой социальной истории». Особенно это касалось бесконечной фрагментации объекта исследования, сложившейся традиции проблемного изложения материала и намеренного отторжения вопросов политической истории. Последнее, впрочем, в значительной мере было сглажено усилиями историков ментальностей, которые связали политическую историю с социальной посредством концепции политической культуры, включавшей в себя представления о власти в массовом сознании и отношение к политической системе и её институтам.

В 1980-е гг. остро встал вопрос о том, как соединить разрозненные результаты научного анализа различных явлений, структур и аспектов прошлого в последовательное целостное изложение национальной, региональной, континентальной или всемирной истории. Вполне естественно было искать способ комбинации анализа общества и исследования культуры в задававшей познавательные ориентиры антропологической науке, но в ней самой не утихали многолетние споры о соотношении предметных полей социальной и культурной антропологии (как и между категориями общества и культуры). Последствия конфликта между социальной и культурной антропологией негативно сказались на обеих дисциплинах. Ситуация подсказывала: выход может быть найден лишь в отходе от альтернативных решений. Воссоединение этих двух перспектив антропологического анализа в контексте исторического исследования выглядело чрезвычайно многообещающим. Одновременно росло осознание взаимодополняемости новых междисциплинарных и традиционных исторических методов, которые сохранили свое центральное место в исследовательской практике.

В дискуссиях середины 1980-х гг. социальная история всё решительнее заявляет о своих правах на особый статус, всё более настойчиво её представители подчеркивают интегративную функцию социальной истории в системе исторических дисциплин и ставят на повестку дня задачу синтеза исследований различных сторон и процессов исторического прошлого и его объяснения, всё громче звучит призыв к преодолению антитезы сциентистской и гуманистической тенденций, структурного и антропологического подходов, системного и динамического видения исторического процесса. Интегративная тенденция проявлялась в то время во всех субдисциплинах социальной истории и в историографии всех западных стран, хотя и не совсем равномерно.

237

Развитие социальной истории в разных странах имело специфические черты, которые отражали, с одной стороны, особенности соотношения различных традиций в национальных историографиях, а с другой – специфику влиявших на её развитие внешних факторов. Например, в числе факторов, придавших характерные черты социальной истории в Англии, следует назвать авторитет и активность социальных историков марксистской ориентации; вековые традиции различных школ локальной истории и исторической географии, внесших немалый вклад в исследование динамики взаимодействия человека и его природно-социальной среды; мощное влияние английской социальной антропологии, обладавшей богатейшим практическим опытом. И, наконец, последнее по порядку, но отнюдь не по значению: соединение непреходящей популярности истории семьи, родной деревни, прихода, города у многочисленных энтузиастов-непрофессионалов с развернутым историками-социалистами широким движением за включение любительского краеведения в контекст народной истории, сделавшее «социальную историю снизу» важным элементом массового исторического сознания.

Заимствование проблематики и методов социальной антропологии сыграло особенно важную роль в развитии «новой социальной истории» в Великобритании. Смычка историографии и социальной антропологии произошла в значительной степени благодаря усилиям ведущих социальных антропологов, которые активно выступали в пользу взаимодействия двух дисциплин, а точнее – за оснащение «теоретически отсталой» историографии концепциями и методами, отработанными в полевых исследованиях различных этнических общностей на окраинах современного мира. Комплексный анализ локальных сообществ традиционного типа, моделирование и типологизация внутри межгрупповых социальных взаимосвязей и другие методы социальной антропологии использовались историками применительно к собственному объекту исследования – локальным общностям прошлого. История народной культуры, ставшая своеобразным английским эквивалентом французской истории ментальностей исследовала проблемы обыденного сознания на основе социально-антропологического подхода и использования фольклорных и локально-исторических источников. Она ввела в научный оборот огромный источниковый материал, характеризующий особенности духовной жизни и поведения людей, с локально-региональной и социально-групповой спецификациями.