Наследование по завещанию в римском праве

владеющий несобственник — одновременно исполняют роли и истца, и ответчика. Оба

одинаково претендуют: “MEUM ESSE АIO” (“Я заявляю, что вещь принадлежит

мне”), и судебная власть не имеет  возможности не решить спор в пользу одного из

них, даже если ни одна сторона в  процессе не является истинным собственником.

Выясняется, кто из претендентов относительно лучше управомочен на вещь, а не

наличие абсолютного права. Поэтому  возможно повторение процесса. Претендент

рискует суммой присяги (а в древности — подвергнуться санкции за клятвопреступление), но сама форма процесса не нацелена на установление абсолютной принадлежности вещи. Это обстоятельство согласуется с тем, что спор о принадлежности вещи переходит на второй стадии процесса  в спор о неправомерном поведении, которое один из претендентов, очевидно, допустил в социально и сакрально значимом месте (in iure). Сама идентичность заявленных претензий исключает праведность одной из них и предполагает последующую смену предмета разбирательства. Когда новый предмет спора установлен, претор присуждал владение вещью (или фрагментами вещи, символизирующими целое, — “vindicia”) одной из сторон: “vindicias diceba”.

       Примечательно, что поручителей в том, что вещь будет восстановлена победителю

процесса вместе со всеми плодами  и приращениями, полученными после litis contestatio, — praedes litis et vindiciarum — получает противник, тогда как претор заботится лишь об обеспечении уплаты суммы присяги. Форма временной принадлежности вещи не имеет значения для процесса, в котором идея исключительной власти над вещью отрицается самим фактом множества претендентов. Вещь будет присуждена опосредственно, когда выявится, чья виндикация была противоправной. Право на вещь принадлежит одной из сторон, и

магистрат не вмешивается в это  отношение.

      Разрыв между средством защиты и подлежащим материальным правом отражает как

неразвитость индивидуальной свободы, когда претензия “MEUM ESSE” не имела значения частной собственности, так и квази политический характер господства патриархальной семьи над имуществом, который исключал возможность прибегнуть к государству как всеобщему авторитету для решения спора о принадлежности вещи. Конфликт принимает форму личного противостояния представителей семейств, которые, вооружившись символом управления — жезлом (festuca), в ритуальной форме демонстрируют исключительность своего права распоряжаться вещью. В этом контексте обсуждаться может только правомерность такого  - относительного в условиях принадлежности вещи семейству - полномочия, индивидуальный характер которого допускает посредничество гражданского общества квиритов, — meum esse ex iure Quiritium. Эта распорядительная власть, значимая только в отношениях оборота (commercium), соотносится к субъектами волеизъявления по поводу вещи так, что индивидуальное право, которое становится предметом спора, зависит от серии сделок и целой сети личных отношений, связывающих участников гражданского оборота. Текучесть и разнообразие этих отношений определяет невозможность учесть в процессе между двумя лицами весь комплекс установленных связей. Процесс об индивидуальной подвластности вещи в обороте, при исключении из этой сферы субъекта абсолютной и абстрактной принадлежности — семейной группы (familia), — обречен на неадекватность.

Судебное определение неизбежно  ограничивается фиксацией относительных преимуществ одной из сторон, тем самым оставляя открытой возможность пересмотреть дело.

Чувство частной, индивидуальной принадлежности вещей (зародыш позднейшего

права собственности)  появляется впервые, без сомнения, по отношению  к вещам

движимым; недвижимость (земля) первоначально  находится таком или ином

коллективном обладании. Убитая тем  или иным лицом дичь, выловленная  рыба,

созданное трудом оружие естественно  как вещь, принадлежащая тому, кто  ее

добыл, создал. Сознание “эта вещь моя” возникает здесь просто и психологически неизбежно. Также естественно, что человек будет защищать свою вещь от покушений со стороны других и будет стараться вернуть ее собственной силой, если ею кто-либо уже завладел. Однако, это чувство принадлежности движимых вещей, как показывает опыт истории, долгое время еще не имеет юридического характера права собственности в таком виде, как она известна

праву более развитому. Если моею вещью  владеет другое лицо, если я требую мою вещь от него, то в старом (например, древнегерманском) праве это мое требование юридически опирается не на то, что это вещь моя, а на то, что она была у меня украдена отнята и т. д. и что владелец или сам виновник этого преступления, или косвенно (тем, что владеет похищенной у меня вещью) является его участником. Не столько право истца на вещь, сколько деликт ответчика служит основанием иска.

        По-видимому, так же было и в древнейшем римском праве: право на движимые вещи

защищалось при помощи деликтных исков;  присущий праву собственности, к движимым вещам или вовсе не применялся или же, если применялся, то не был иском о собственности, а также имел деликтный характер. Право на движимые вещи на этой стадии еще не имело свойства прочной юридической связи между лицом и вещью, связи, которая уже сама по себе могла бы служить основанием иска.