Франческо Петрарка – первый гуманист итальянского возрождения

Конфликт Петрарки с окружающим его миром был глубоким и исторически существенным. В нем отражалась смена эпох. Именно поэтому конфликт этот не стал трагическим ни для самого Петрарки, ни для защищаемого им идеала. Его научно-литературная деятельность уже в 30–е годы влилась в культурную жизнь Италии и получила широкую поддержку со стороны того самого общества, от которого «воклюзский отшельник», казалось бы, всеми силами отстранялся. В апреле 1341 года Петрарка был увенчан лаврами на Капитолии. Он воспринял этот несколько театральный, и, по-видимому, в значительной мере самим им инспирированный акт не просто как общественное признание его талантов, но как освящение литературной традиции. Обособив античность от современности, Франческо Петрарка вместе с тем продолжал считать современных ему итальянцев прямыми потомками древних римлян. В возрождении традиций древнего Рима он видел закономерное возвращение к народным началам великой итальянской светской культуры, забытым в пору господства «варварства». Вся деятельность Петрарки во второй период его жизни и творчества была направлена на то, чтобы помочь народу Италии познать самого себя, познавая свое великое прошлое. Именно эта идея легла в основу «Африки», «О знаменитых людях» и других его латинских произведений второго периода. Почти все сочинения, написанные им на классической латыни древних, имели актуальный подтекст. Петрарковский классицизм был, таким образом, одним из проявлений нового, национального сознания первого великого гуманиста европейского Возрождения9.

В 1353 году Франческо Петрарка окончательно покинул Воклюз. Об этом он мечтал давно. В мае этого же года Петрарка переехал через Альпы. С высоты перевала перед ним открылась родина. Он приветствовал ее восторженно и взволнованно:

Здравствуй, священный край, любимый Господом, здравствуй,

Край – для добрых оплот и гроза для злых и надменных,

Край, благородством своим благородные страны затмивший,

Край, где земля плодоноснее всех и отрадней для взора,

Морем омытый двойным, знаменитыми славный горами,

Дом, почтенный от всех, где и меч, и закон, и святые

Музы живут сообща, изобильный мужами и златом,

Край, где являли всегда природа вкупе с искусством

Высшую милость, тебя соделав наставником мира.

Жадно я ныне стремлюсь к тебе после долгой разлуки,

Житель твой навсегда, ибо ты даруешь отрадный

Жизни усталой приют, ты дашь и землю, которой

Тело засыпят мое. На тебя, о Италия, снова

Радости полный, смотрю с высоты лесистой Гибенны.

Мгла облаков позади, лица коснулось дыханье

Ясного неба, и вновь потоком ласковым воздух

Принял меня. Узнаю и приветствую землю родную:

Здравствуй, вселенной краса, отчизна славная, здравствуй!

(Стихотворные послания, III, 24, перевод С. Ошерова)10.

В жизни и творчестве Франческо Петрарки начинался третий, последний период. Его, видимо, можно назвать итальянским. В 1351 году флорентийская коммуна отправила к Петрарке Джованни Боккаччо с официальным посланием. Петрарку приглашали вернуться в город, из которого были изгнаны его родители, и возглавить университетскую кафедру, специально для него созданную. В послании, который привез Боккаччо, сообщалось также, что правительство Флоренции готово вернуть поэту имущество, некогда конфискованное у его отца. Это был беспрецедентный акт. С того времени, как Данте умер в изгнании, прошло всего тридцать лет, но за эти тридцать лет началась новая эпоха. Правительству Флоренции хотелось быть на уровне времени. Называя Петрарку писателем, «вызвавшим к жизни давно заснувшую поэзию», гонфалоньер и приоры писали: «Мы не цезари и не меценаты, однако мы тоже дорожим славою человека, единственного не в нашем только городе, но во всем мире, подобно которому ни прежние века не видели, не узрят и будущие; ибо мы знаем, сколь редко, достойно поклонения и славы имя поэта».

Франческо Петрарка сделал вид, что польщен. Отвечая флорентийскому правительству, он писал: «Я поражен тем, что в наш век, который мы считали столь обездоленным всяким благом, нашлось так много людей, одушевленных любовью к народной или, лучше сказать, общественной свободе»11. Тем не менее, вернувшись в 1353 году в Италию, Петрарка к вящему негодованию своих друзей и больше всего Боккаччо поселился не в демократической Флоренции, а в Милане, которым в то время деспотически правил архиепископ Джованни Висконти. Это был самый могущественный из тогдашних итальянских государей и самый страшный враг флорентинцев. Оказалось, что Петрарка понимал свободу совсем не так, как ее понимало большинство его современников.

Петрарка, как всегда, уверял, будто истинная свобода – это свобода творчества, что никогда не было человека внутренне независимее его и что он принял приглашение Джованни Висконти «только на том условии, что его свобода и покой останутся неприкосновенными». Он уверял, что поселиться в Милане его заставила, прежде всего «человечность» архиепископа и, оправдываясь перед Боккаччо, горько упрекавшего его за дружбу с Висконти, напоминал тому какой-то их давний разговор, во время которого оба они порешили, что «при нынешнем положении дел в Италия и в Европе Милан самое подходящее и самое спокойное место» для Петрарки и для его литературных занятий.

В Милане Петрарка прожил до 1361 года. Потом он поселился в Венеции, городе, который, по его словам, был в то время «единственной обителью свободы, мира и справедливости, единственным прибежищем добродетели, единственной надежной гаванью, куда, убегая от свирепствующих повсюду бурь тирании и войн, стремил свои корабли всякий жаждущий доброй жизни»12. В Венеции Франческо Петрарка провел шесть лет и покинул ее, оскорбленный какими-то юными философами-аферистами, которых он потом высмеял в философско-полемическом трактате «О невежестве собственном и многих других людей».

Последние годы жизни Петрарки прошли в Падуе, где он был гостем Франческо да Каррара. и в Арква, на Евганейских холмах. Там «на небольшой красивой вилле, окруженной оливковой рощей и виноградником», он жил «вдали от шума, смут и забот, постоянно читая, славя Бога и сохраняя, вопреки болезням, полнейшее спокойствие духа».

Франческо Петрарка сознавал значение им сделанного и потому понимал исключительность своего места в истории. «Я стою на рубеже двух эпох, – сказал он как-то, – и сразу смотрю и в прошлое и в будущее»13.

Будущее его не пугало. Он не знал сомнений стареющего Боккаччо, а когда тот посоветовал ему отказаться от литературной деятельности, отдохнуть, уйти на покой и дать дорогу молодежи, искренне изумился. «О! – восклицал Петрарка, – сколь разнятся тут наши мнения. Ты считаешь, будто я написал уже все или, во всяком случае, многое; мне же кажется, что я не написал ничего. Однако будь даже правдой, что я написал немало, какой способ лучше побудит идущих следом за мной делать то же, что я, чем продолжать писать? Пример воздействует сильнее, нежели слово... Здесь уместно вспомнить слова Сенеки из письма к Луцилию: «всегда, – говорит он, – остается достаточно, что надо сделать, и даже у того, кто родится через тысячу лет после нас будет случай добавить кое–что к сделанному нами»14.

Первый европейский гуманист Петрарка никогда не уставал будить умы и возрождать в Италии новую культуру и новую жизнь – даже тогда, когда окончательно убедился в том, что его призывы к человечности встречают отклик лишь у очень незначительной части современного ему общества. Итальянцы, казалось, делали все, дабы «выглядеть варварами». Это его огорчало, но не приводило в отчаяние и не лишало сил. «Нет вещи, – писал он Боккаччо, – которая была бы легче пера и приносила бы больше радости: другие наслаждения проходят и, доставляя удовольствие, приносят вред, перо же, когда его держишь в руке, радует, когда откладываешь – приносит удовлетворение, ведь оно оказывается полезным не только тем, к кому непосредственно обращено, но и многим другим людям, находящимся далеко, а порой также и тем, кто родится спустя многие столетия»15.

Он все время думал о том мире новой культуры, во имя которого жил, работал, любил, писал стихи, и не поступился своей свободой.

Незадолго до смерти Петрарка сказал: «Я хочу, чтобы смерть пришла ко мне в то время, когда я буду читать или писать». Говорят, что желание поэта–филолога осуществилось. Он тихо заснул, склонившись над рукописью. Это случилось в ночь с 18 на 19 июля 1374 года16.

 

1.3 «Книга песен»

 

«Книга  песен» – главное произведение Петрарки. Это первый в истории европейской поэзии сборник, в который сам поэт включает только свои стихотворения. Индивидуальность поэта в ней не только не подавлена, но, напротив, подчеркнута и выдвинута на первый план. Личность нового поэта–гуманиста дает основное содержание сборнику и обусловливает внутреннее единство его автономных по отношению друг к другу лирических «фрагментов». Каждый отдельный сонет Франческо Петрарка отражает какое-то реальное состояние внутренней жизни поэта–гуманиста – историю его высокой и человеческой любви к Лауре, его впечатления от природы, его раздумья над судьбами Италии. Поэтому каждый сонет «Книги песен» имеет свое собственное содержание и может быть эстетически воспринят сам по себе. В то же время он включается в художественное целое сборника, определяемого иным, по сравнению со Средними веками, пониманием любви, природы и общества, характерным для нового человека Возрождения. Как фрагментальность, так и единство «Книги песен» в равной мере обусловлены своеобразием его «главного героя»17.

Первое издание «Книги песен» было подготовлено Петраркой в 1356-58 годах. Оно содержало 215 стихотворений. Второе издание, содержащее 366 произведений (317 сонетов, 29 канцон, 9 секстин, 7 баллад, 4 мадригала), относится к 1373 году. Франческо Петрарка по-прежнему продолжал именовать свои стихотворения на народном языке «безделками» и утверждать, что языком подлинной литературы является классическая латынь. Тем не менее, и «Книга песен», и «Триумфы» доказывают, что после возвращения Петрарки в Италию его отношение к народному языку и связанным с ним поэтическим традициям претерпело серьезные изменения18. В одном из своих поздних сонетов он писал:

Коль скоро я предвидеть был бы в силе

Успех стихов, где я вздыхал о ней,

Они росли бы и числом скорей,

И большим блеском отличались в стиле.

(CCXCIII, перевод Е. Солоновича)19.

Тема «Книги песен» – юношеская любовь, высокая, чистая, порывистая, но робкая и неразделенная. Диапазон любви определен так: «От пустых надежд до пустой скорби». В конце сонета говорится, что результатом любви явился «стыд, раскаянье, да ясное понимание того, что все то, что любезно миру – лишь краткий сон».

В «Книге песен» рассказывается о муках отвергнутой любви, о несбывшихся надеждах, но страсть никогда не выплескивается на поверхность. В этом существенное отличие Петрарки от романтиков XIX века, с которыми его нередко сближали. В «Книге песен» Петрарка не изливается в переполняющих его чувствах, а вспоминает и грустно размышляет о своей прошлой любви.

Что делаешь? Что ищешь? Что назад

Глядишь на дни, которым нет возврата,

О скорбный дух? Что хворостом богато

Питаешь пламя, коим ты объят?

(CCLXXIII, перевод А. Эфроса)20.

Франческо Петрарка подчеркивал реальность своей любви, потому что Лаура действительно существовала, и поэтому он описывал совсем не такую любовь, какую описали до него Данте и Кавальканти, но воспоминания в «Книге песен» построены совсем не так, как строятся мемуары. В «Книге песен» нет последовательности воспоминаний. Ситуация вводного сонета – поэт размышляет и вспоминает о своей безответной любви – воспроизводится во всех сколько-нибудь значительных стихотворениях «Книги песен». Она состоит из множества отдельных воспоминаний о любви к Лауре, равновеликих и равнозначных в своем жизненном содержании, почти тождественных по своему характеру даже тогда, когда они явно конструируются воображением и когда за ними трудно предположить подлинную реальность факта. Известно, что в письмах к друзьям и потомкам Петрарка не только недвусмысленно отвергал возможность посмертной любви, но даже объявил смерть Лауры небесполезной для своего внутреннего развития. «В юности, – писал он, – страдал я жгучей, но единой и пристойной любовью, и еще дольше страдал бы ею, если бы жестокая, но полезная смерть не погасила бы гаснущее пламя». Между тем, в «Книге песен» изображение посмертной любви составляет едва ли не самые яркие и взволнованные страницы. Умершая Лаура не меньше прекрасна и не меньше жива в «Книге песен», чем Лаура живая и любима она не менее искренно.

Я мыслию лелею непрестанной

Ее, чью тень отнять бессильна Лета,

И вижу вновь ее в красе рассвета,

Родной звезды восходом осиянной.

Как в первый день, душою обаянной

Ловлю в чертах застенчивость привета.

«Она жива, – кричу, – как в оны лета!»

И дара слов молю из уст желанной.

(CCCXXXVI, перевод Вячеслава  Иванова)21.

Новым в «Книге песен» была не проза быта, а внутренний мир поэта. Лаура получает жизнь от того потока реальных человеческих воспоминаний, в котором она все время возникает как прекрасное видение и вне которого в «Книге песен» она никогда не существует. Вот почему между умершей и живой Лаурой не существует принципиальных различий и вот почему самые традиционные внешние черты оказываются пригодными для создания очень жизненного и принципиально новаторского образа. Читатель видит Лауру такой, какой ее созерцает и какой ее воспринимает влюбленный поэт, для которого она не аллегория Истины или Веры, а земная, вполне реальная женщина.