Наука как призвание и профессия

Судьба нашей эпохи с характерной для нее рационализацией и интеллектуализацией и прежде всего расколдовыванием мира заключается в том, что высшие благороднейшие ценности ушли из общественной сферы или в потустороннее царство мистической жизни, или в братскую близость непосредственных отношений отдельных индивидов друг к другу. Не случайно наше самое высокое искусство интимно, а не монументально; не случайно сегодня только внутри узких общественных кругов, в личном общении, крайне тихо, пианиссимо, пульсирует то, что раньше буйным пожаром, пророческим духом проходило через большие общины и сплачивало их. Если мы попытаемся насильственно привить вкус к монументальному искусству и "изобретем" его, то появится нечто столь же жалкое и безобразное, как то, что мы видели во многих памятниках последнего десятилетия. Если попытаться ввести религиозные новообразования без нового, истинного пророчества, то возникнет нечто по своему внутреннему смыслу подобное – только еще хуже. И пророчество с кафедры создаст в конце концов только фантастические секты, но никогда не создаст подлинной общности. Кто не может мужественно вынести этой судьбы эпохи, тому надо сказать: пусть лучше он молча, без публичной рекламы, которую обычно создают ренегаты, а тихо и просто вернется в широко и милостиво открытые объятия древних церквей. Последнее сделать нетрудно. Он должен также так или иначе принести в "жертву" интеллект – это неизбежно. Мы не будем его порицать, если он действительно в состоянии принести такую жертву. Ибо подобное принесение в жертву интеллекта ради безусловной преданности религии есть все же нечто иное в нравственном отношении, чем попытка уклониться от обязанности быть интеллектуально добросовестным, что бывает тогда, когда не имеют мужества дать себе ясный отчет относительно конечной позиции, а облегчают себе выполнение этой обязанности с помощью дряблого релятивизма. Та позиция представляется мне более высокой, чем кафедральное пророчество, не дающее себе отчета в том, что в стенах аудитории не имеет значения никакая добродетель, кроме одной: простой интеллектуальной честности. Но такая честность требует от нас констатировать, что сегодня положение тех, кто ждет новых пророков и спасителей, подобно тому положению, о котором повествуется в одном из пророчеств Исайи; речь идет здесь о прекрасной песне эдемского сторожа времен изгнания евреев: "Кричат мне с Сеира: сторож! сколько ночи? сторож! сколько ночи? Сторож отвечает: приближается утро, но еще ночь. Если вы настоятельно спрашиваете, то обратитесь, и приходите" (7).

Народ, которому это было сказано, спрашивал и ждал в течение двух тысячелетий, и мы знаем его потрясающую судьбу. Отсюда надо извлечь урок: одной только тоской и ожиданием ничего не сделаешь, и нужно действовать по-иному – нужно обратиться к своей работе и соответствовать "требованию дня" – как человечески, так и профессионально. А данное требование будет простым и ясным, если каждый найдет своего демона и будет послушен этому демону, ткущему нить его жизни.

Примечания

В лице Вебера XIX век имел одного из последних своих представителей. Когда век этот, переживший уже свои официальные похороны (ими была первая мировая война), в последний раз взглянул «окрест себя», на месте лелеемого им разумного царства Истины, Добра и Красоты он увидел одни лишь развалины. Это и засвидетельствовал Вебер, отметивший отделение Истины от добра и красоты, Добра – от красоты и истины, Красоты – от истины и добра; отделение, превратившее некогда светлое, прозрачное и гармоничное «царство» в нечто, подобное джунглям, и царство стихий, в поле битвы богов, где каждый воюет против всех и все – против каждого. Сегодня мы знаем, констатирует Вебер в докладе «Наука как призвание и профессия», «что нечто священно именно потому и постольку, поскольку оно не прекрасно... Мы знаем также, что прекрасное может не быть добрым и даже что оно прекрасно именно потому, что недобро, – это нам известно со времени Ницше, а еще ранее вы найдете это в «Цветах зла»... И уже ходячей мудростью является то, что истинное может не быть прекрасным и что нечто истинно лишь постольку, поскольку оно не прекрасно, не священно и не добро. Но это самые элементарные случаи борьбы богов, «несовместимости ценностей», пишет Вебер. Иначе говоря, тот идеально-разумный мир смыслообразующих ценностей, который еще противостоит у неокантианцев (например, у Риккерта) стихии «жизни» как нечто целостное, распался у Вебера на множество удельных враждующих княжеств.

Одна из самых важных и самых общих причин этого получает исчерпывающее выражение в лаконичной формуле Ницше: «Бог умер». Если «умер» единый бог христианства, а потребность в миропросветляющих идеалах, в смыслообразующих ценностях осталась, еще живет в человечестве (это для Вебера простой эмпирический факт), то каждый из этих идеалов (ценностей) становится сам себе богом и требует к себе соответствующего отношения. Таким образом, происходит нечто вроде возврата от христианского монотеизма к дохристианскому (языческому) политеизму. Правда, старые языческие боги вышли из этой метаморфозы уже поблекшими. «Многочисленные древние боги, лишенные своих чар и поэтому принявшие образ безличных сил, выходят из гробов, стремятся завладеть нашей жизнью и вновь начинают вести между собой вечную борьбу». Зато теперь над ними уже нет высшего начала, а потому невозможно установить среди них не только «субординацию», но элементарный порядок. Более того, поскольку «бог умер» – невозможно определить, кто из этих языческих божеств олицетворяет светлую, а кто – темную силу. Каждое из них претендует на абсолютную значимость, каждое из них выдвигает свою «ценность» в качестве высшей, служение которой должно исчерпать все человеческие возможности. Исчезло общее для всех солнце, и стали видны все звезды на небе. Каждая светилась теперь своим собственным светом. Особенность каждой звезды выявилась со всей отчетливостью – наконец-то любую из них можно было постичь во всей ее «специфичности». Но одного нельзя было установить: какой звезде следует отдать предпочтение. Решение этого вопроса зависело отныне только от индивида. Какая из них приглянется ему – ту он и волен сделать (своей!) абсолютной ценностью.

Вебер зафиксировал воистину драматическую ситуацию западноевропейского человека. Речь шла о положении, так сказать, между небом и землей – землей «эмпирической реальности» и небом идеалов (ценностей). Человек оказался как раз на полпути между «дольним» и «горним». А именно там, говорят, и сторожит его дьявол. С одной стороны, перед человеком открывался реальный мир, не несущий в себе никакого смысла, хотя бы уже по одному тому, что он был создан с помощью той самой науки (и базирующейся на ней техники), которая, согласно Веберу, чисто «технична» и, значит, принципиально «бессмысленна». С другой стороны, высоко над его головой, в туманно-голубой дымке витало царство идеала, не только оторванное от земли, но и потрясенное в своих основаниях внутренними раздорами «богов», перешедших отныне от «иерархии» к «равноправию». Задача человека заключалась, по Веберу, в том, чтобы, насколько это возможно, «связать» небо и землю, придав смысл своему земному существованию с помощью идеалов и ценностей, воплотив в «дольнем» мире все так или иначе причастное царству идеалов, что он способен воплотить. И задачу эту человек должен был осуществлять с ясным сознанием того, что ему неоткуда ждать помощи. «Земля», преобразуемая Наукой и техникой, которые руководствуются одним лишь принципом полезности, сама по себе ни на шаг не продвинется к идеалу. Небо, обессиленное междоусобной «войной богов», само по себе не только не способно облагородить «землю», но и вряд ли сможет сохранить себя от распадения. Словом, человек – в который уж раз! – оказывается в гамлетовской ситуации: «Мир раскололся, и смешней всего, что должен – я – восстановить его!»

Веберовский человек, окончательно усомнившийся в осмысленности («земной») реальности и осознавший бессилие («небесного») царства идеалов, должен был ориентироваться на себя – и только на самого себя. Он был абсолютно свободен по отношению к царству идеалов. Он не имел перед ним никаких «обязательств». Обязательства он имел только перед самим собой, перед своей совестью, а точнее – перед своей «судьбой». Словом, хотел этого западноевропейский человек или не хотел, но Вебер оставлял его один на один с самим собой, со своей свободой, со своей судьбой, которая, впрочем, целиком совпадала с его свободой. Она не предъявляла ему никаких требований, «внеположных» ему самому, но и не давала никаких гарантий. И, оказывается, это было величайшее бремя – бремя свободы, величайшее испытание – испытание произволом, своим собственным произволом, самим собой.

Эту позицию Вебер и пытался противопоставить широкому потоку умонастроения, первоначально осознававшего себя в формулах «философии жизни», но уже вырвавшегося за ее «философские» рамки, умонастроения, принявшего форму погони «за переживанием», за расслабляющим дух «переживанием жизни»...

Но идет ли речь о человеке, который очертя голову бросается в «поток жизни», не сознавая того, что это – акт кризиса, кризиса культуры, кризиса европейского человечества, или о человеке, который осознал ситуацию в качестве кризисной, но не видит выхода из нее, – в одном отношении они тождественны друг другу. Оба они «люди кризиса», несущие в себе «демоническое», разрушительное начало – наследие породившей их умершей эпохи. И как раз по этой причине на самом дне веберовского миросозерцания таилось нечто, роднящее Вебера с его противниками из числа взыскующих чистого «переживания жизни». По сути дела, веберовский человек, освобожденный от традиционных обязательств по отношению к «земле» и «небу» и предоставленный его судьбе, его историческому времени, был глубоко родствен тому, которого «философия жизни» освободила от всех обязанностей, кроме обязанностей «жить», реализуя в своей судьбе «полноту жизни». Непонятным, непостижимым оставалось только одно: почему первый – человек «исторической судьбы» – не мог, подобно второму – человеку «жизненной судьбы»,– навсегда распроститься с желанием придать «смысл» своему существованию. Почему он, прекрасно знающий, что его судьба – жить в «богочуждую эпоху», продолжал обращать свой взор к голубым небесам идеалов, почему он стремился ориентироваться «по звездам», а не надеялся на свой темный «жизненный инстинкт». На этот вопрос Вебер не дает никакого ответа и не дает потому, что здесь – тайна. Тайна свободы Веберовского человека, который стремится придать «смысл» своему существованию, потоку своей жизни, своей исторической судьбе не «благодаря», а «вопреки»: не благодаря тому, что на это есть «достаточные основания», а вопреки отсутствию каких бы то ни было оснований. Ибо просто-напросто он так хочет. Воистину: это был слишком хрупкий фундамент, чтобы пытаться восстанавливать на нем разрушенное здание Истины, Добра и Красоты.

(1) Данная работа представляет  собой доклад (переведенный с небольшими сокращениями), прочитанный Вебером зимой 1918 г. в Мюнхенском университете с непосредственной целью – показать студентам, в чем состоит их призвание как будущих ученых и преподавателей.

Однако, по существу, выступление Вебера вышло далеко за пределы намеченной задачи и превратилось в программную речь, подводящую итог его более чем тридцатилетней деятельности в области политической экономии, социологии, философии истории. В центре доклада оказались проблема превращения духовной жизни в духовное производство и связанные с этим вопросы разделения труда в сфере духовной деятельности, изменения роли интеллигенции в обществе, наконец, судьбы европейского общества и европейской цивилизации, вообще.

Такое "разрастание" темы доклада не случайно. Она в известном смысле традиционна для Германии: проблема университета всегда выступала здесь как проблема воспитания в широком смысле слова и тесно взаимосвязывалась не только с судьбой немецкой нации и ее историей, но и с судьбами человеческой культуры вообще. Вспомним знаменитые лекции Фихте "О назначении ученого" (М., 1935), в которых звучит пафос подлинно религиозной проповеди, или гегелевские университетские речи о высокой цене науки, открывающей человечеству свет истины. В XX в. та же традиция находит свое продолжение в выступлениях Теодора Литта и Карла Ясперса, развивающих мысль о великой воспитательной роли университета, который должен служить противовесом ограниченно-профессионального понимания образования, характерного для современности. Речь о призвании ученого и о социальной роли науки, отождествлявшейся обычно с философией, звучала в устах немецких профессоров не только как их теоретическое, но главным образом как мировоззренческое кредо. Так же прозвучала она и у Вебера.

Высокая оценка роли университета в Германки тесно связана с протестантским характером религиозности в этой стране: протестантизм настолько рационализировал здесь духовную жизнь, настолько лишил религиозные отправления культово-обрядового характера, что речь проповедника в протестантской церкви мало чем отличалась от речи профессора немецкого университета. Более того, именно протестантизм сделал возможным тот факт, что немецкая философия во многих отношениях смогла взять на себя роль, которую в католических странах играла церковь; отсюда и громадное значение воспитательной роли философии и науки вообще, то есть университета.

Другое обстоятельство, обусловившее программный характер выступления Вебера связано с тем, что он затронул здесь больную тему XX в. – об изменении роли науки и связанном с ним изменении общественного статуса ученого. Логика самого вопроса привела Вебера к необходимости показать перемены в европейской духовной культуре вообще, которые наметились уже давно, но только в XX в. стали очевидными для всех тех, кто вышел за рамки установившихся традиционных представлений. – Прим. перев.

(2) Немецкое слово "Веruf" может быть переведено и как "профессия", и как "призвание". На основании анализа протестантизма Вебер пришел к выводу, что эта двузначность термина "Beruf" не случайна: она вырастает из понимания профессиональной деятельности как божественного призвания и приводит к весьма существенным для европейского общества и европейской культуры последствиям. Поэтому мы для перевода "Beruf" используем оба указанных значения данного слова. – Прим. перев.