Позиции Западников и Славянофилов

Хомяков говорит, что аристократический  режим воинственных народов чужд славянам, которые составляют земледельческую  нацию. Мы, говорит он, всегда останемся  демократами, отстаивающими идеалы гуманности.

Западная Европа оказалась неспособной  воплотить христианский идеал цельности  жизни, потому что она переоценила  логический способ познания и рациональность. Россия же до сих пор не смогла воплотить  в жизнь этот идеал по той причине, что полная и всеобъемлющая истина по своей сущности развивается медленно, а также и по той причине, что русский народ уделяет слишком мало внимания разработке логического способа познания, который должен сочетаться со сверхлогическим пониманием реальности. Тем не менее Хомяков верил в великую миссию русского народа. Эта миссия будет осуществлена тогда, когда русский народ полностью проявит все духовные силы и признает принципы, лежащие в основе православия. Россия призвана, по его словам, стать в центре деятельности мировой цивилизации. История дает ей такое право, так как принципы, которыми она руководствуется, характеризуются завершенностью и многосторонностью. Это право дается только тому государству, на граждан которого возлагаются особые обязанности. Россия стремится не к тому, чтобы быть Богатейшей или могущественной страной, а к тому, чтобы стать «самым христианским из всех человеческих обществ».

Хомяков питал искреннюю любовь к другим славянским народам. Он считал, что им присуще стремление к общественной и демократической организации. Хомяков надеялся, что все славяне, освобожденные с помощью России, образуют нерушимый союз.

Что касается Аксакова, то его ненависть  к Западной Европе была такой же сильной, как и любовь к России. Киреевский и Хомяков, указывая на пороки западной цивилизации, в то же время признавали ее достоинства. Они любили западную цивилизацию и настаивали на необходимости синтезирования ценных элементов западного и русского духа. К. Аксаков видел только темные стороны западной цивилизации: насилие, враждебность, ошибочную веру (католицизм и протестантизм), склонность к театральным эффектам, «слабость».

В своем критическом очерке, посвященном  Аксакову, С. Венгеров писал, что высокие  качества, которые Аксаков приписывал русскому народу, могут быть названы «демократическим альтруизмом». Венгеров также писал, что Аксаков был проповедником «мистического демократизма».

К. Аксаков выступал против ограничения  самодержавной власти царя, будучи в то же время сторонником духовной свободы индивидуума. Когда в  1855 г. на трон взошел Александр II, Аксаков представил ему через графа Блудова «Записку о внутреннем состоянии России». В «Записке» Аксаков упрекал правительство за подавление нравственной свободы народа и деспотизм, который привел к нравственной деградации нации; он указывал, что крайние меры могут только сделать в народе популярной идею политической свободы и породить стремление к достижению свободы революционным путем. Ради предотвращения подобной опасности Аксаков советует царю даровать свободу мысли и слова, а также возвратить к жизни практику созыва земских соборов.

Здесь мы непосредственно подходим к учению славянофилов о государстве. Н. А. Бердяев утверждает в своей  монографии о Хомякове, что „славянофилы были своеобразными анархистами, анархический мотив у них очень силен". Но все же нужно оговориться, что этот анархизм был именно своеобразным, сильно отличным от типических его образцов. Анархизм в буквальном, обычном значении этого термина был чужд славянофильской идеологии. Славянофилы не отрицали государства абсолютным отрицанием, как, например, штирнерианство или толстовство, они лишь смотрели на него, как на „необходимое зло", „неизбежную крайность", как на „постороннее средство, а не цель, не идеал народного бытия".

Государство – условная, относительная форма земного общения, сама по себе чуждая высшей правде, пишет Хомяков.

Константин Аксаков лишь развил до логического конца предпосылки, заключавшиеся в учении Хомякова о государстве, лишь резче и, пожалуй, несколько грубее формулировал выводы, заострил проблему. Но идейная сущность взглядов обоих вождей школы в этой области, как и в других, несомненно, однородна.

Подобно Хомякову, К. С. Аксаков не склонен отрицать практическую необходимость  и, следовательно, условную ценность государства.  „Можно ли обойтись без государства на земле при несовершенствах человеческого рода?" – спрашивает он. И немедленно отвечает, – „Нет, невозможно. Вся сила заключается в том, как относится народ к государству – как к средству или как к цели: что государство для народа".

„Русский народ, – утверждает К. Аксаков, – есть народ не государственный, т.е. не стремящийся к государственной власти, не желающий для себя политических прав, не имеющий в себе даже зародыша народного властолюбия". Дела государственные по существу ему чужды, слишком мелки они для него. Он хочет „оставить для себя свою неполитическую, свою внутреннюю общественную жизнь, свои обычаи, свой быт, жизнь мирную духа"... „Не желая править, народ наш желает жить, разумеется, не в одном животном смысле, а в смысле человеческом. Не ища свободы политической, он ищет свободы нравственной, свободы духа, свободы общественной, – народной жизни внутри себя... Он помнит слова Христа: воздайте Кесарево Кесареви, а Божия Богови, и другие слова Христа: Царство Мое несть от мира сего, и потому, предоставив государству царство от мира сего, он, как народ христианский, избирает для себя другой путь, – путь к внутренней свободе и духу, и царству Христову: царство Божье внутрь вас есть. Государство же „опирается не на страх Божий, а на страх земной кары, которым смиряет одинаково и христиан и язычников".

Государство – внешняя власть, создание рук человеческих, сила, охраняющая Землю вещественными средствами, мечом и кровью, политикой, войнами, явной и тайной полицией...

Чтобы „научно" обосновать свои мысли об отношении русского народа к принципу государственности, идеологи славянофильства обращались к русской истории и в ней черпали подтверждение истинности своих идей. Так, всматриваясь в древний быт славян, К. Аксаков увидел в первоначальной славянской общине столь соответствующий славянофильским мечтаниям „нравственный хор", „союз людей, основанный на нравственном начале, управляемый внутренним законом, и оттуда обычаем общественным". И лишь горькая, но повелительная необходимость защиты от внешних врагов заставила эту общину прибегнуть к организации внешнего закона. Но и после признания принудительной власти народ, по мнению исследователя, не утратил своих исконных качеств, не смешал себя с внешнею силою государственного закона, не пошел по пути внешней правды. Предоставив власти властвовать, он продолжал жить по-прежнему, в духе веры и любви. „Община частная" сменилась „общиной всецелой", и место Веча занял Земский Собор. „Общинный элемент стал таким образом на высшую ступень, принял высший вид, перешел в высший момент, говоря языком философским"...

Итак, народ не должен государствовать, но власть государственная обязана  все же своим бытием народу. Народ  добровольно призывает власть и  облекает ее неограниченными полномочиями, а сам, по выражению Хомякова, „уходит в отставку", т.е. возвращается к своей внутренней духовно-материальной жизни. В истории России, по мнению славянофилов, два факта являются в этом отношении символическими, – призвание варягов в 862 году и всенародное избрание Михаила в 1613-м. Эти факты - яркое свидетельство нашего своеобразия по сравнению с западным человечеством, – „На Западе власть явилась, как грубая сила, одолела и утвердилась без воли и убеждения покоренного народа. В России народ сознал и понял необходимость государственной власти на земле, и власть явилась, как званый гость, по воле и убеждению народа".

Ясно, что при таких условиях неограниченная власть может быть облечена только в монархическую форму, ибо  всякая другая форма в большей  или меньшей степени предполагала бы участие народа в высшем правительственном организме. „Только при неограниченной власти монархической, народ может отделить от себя государство и избавить себя от всякого участия в правительстве... предоставив себе жизнь нравственно-общественную и стремление к духовной свободе".

При самодержавии народ свободен. Славянофилы думали даже, что только при самодержавии он свободен воистину. (9, 11). Он всецело предоставлен самому себе. Он не вмешивается в область правительственной власти, но зато и правительственная власть должна уважать его внутреннюю жизнь. „Самостоятельное отношение безвластного народа к полновластному государству, – пишет К. Аксаков, – есть только одно: общественное мнение". Классическое славянофильство, в отличие от позднейшего национализма, считало самодержавие неразрывно связанным с полной и широкой свободой общественного мнения. Иван Аксаков прославился в русской публицистике шестидесятых и восьмидесятых годов своею смелой и яркой защитой идеи внутреннего общественного самоуправления, свободы совести, мысли и слова, своим принципиальным протестом против смертной казни. Во имя славянофильских начал он обличал фактические несовершенства русской жизни, пороки русской власти. Во имя истинного самодержавия он боролся с искаженным, лживым его подобием. „Внешняя правда - Государству, внутренняя правда – Земле; неограниченная власть – Царю, свобода мнения и слова – народу", – такова любимая формула славянофилов. (9, 12)

Взаимное доверие между царем  и народом не нуждается ни в каких внешних, формальных обеспечениях: „Гарантия не нужна! – с обычным своим пафосом восклицает Белинский славянофильства, Константин Аксаков. Гарантия есть зло. Где нужна она, там нет добра; пусть лучше разрушится жизнь, в которой нет доброго, чем стоять с помощью зла.

Пристального внимания заслуживает  славянофильская теория власти, как  повинности, как обязанности, а не привилегии. Власть понимается не как  право, не как односторонняя воля, противополагающая себя воле подчиняющейся, – нет, и властвующий, и подвластный объявляются служителями одной и той же идеи, одной и той же цели. Власть не есть самоцель и самоценность, она - тяжкий долг, служение и самопожертвование.

Западники

Если старания славянофилов были направлены на разработку христианского миропонимания, опирающегося на учения отцов восточной церкви и православие в той самобытной форме, которую ему придал русский народ. Они чрезмерно идеализировали политическое прошлое России и русский национальный характер. Славянофилы высоко ценили самобытные особенности русской культуры и утверждали, что русская политическая и общественная жизнь развивалась и будет развиваться по своему собственному пути, отличному от пути западных народов. По их мнению, Россия призвана оздоровить Западную Европу духом православия и русских общественных идеалов, а также помочь Европе в разрешении ее внутренних и внешних политических проблем в соответствии с христианскими принципами.

В свою очередь западники, наоборот, были убеждены, что Россия должна учиться  у Запада и пройти тот же самый этап развития. Они хотели, чтобы Россия усвоила европейскую науку и плоды векового просвещения. Западники мало интересовались религией. Если среди них и были религиозные люди, то они не видели достоинств православия и имели склонность к преувеличению недостатков русской церкви. Что же касается социальных проблем, то одни из них более всего ценили политическую свободу, а другие являлись сторонниками социализма в той или иной форме.

Можно выделить три основные идеи «западничества» XIX века. Первая из них тезисно может быть сформулирована так: констатация «западниками» давней включенности России в контекст мировой, прежде всего европейской истории, зависимости ее развития от этого «контекста» (и вместе с тем – неприятие свойственной «славянофилам» идеи православного, российского мессианства, представлявшей собою плод идеализации ряда особенностей социально-духовного быта «допетровской Руси).

Так, например, Н. Михайловский особенности  исторического положения России видел, в частности, в отсутствии здесь – даже во второй половине XIX века – «резко определенных» социально-нравственных традиций. Говоря о «мешанине», характерной для общественной и духовной жизни России, .и даже об «отсутствии истории» в ней, Михайловский писал; на Западе «история создает силу, твердость, определенность, но, во-первых, направляет эти силы весьма разнообразно, а следовательно, на чей бы то ни было взгляд далеко не всегда удачно, и во-вторых, создает такую же многопудовую тяжесть предания, не дающую свободы критическому духу. Отсутствие истории создает дряблость, нравственную слякоть, но зато, если уж выдастся в среде, лишенной истории, личность, одаренная инстинктом правды, то она способна к гораздо большей широте и смелости, чем европейский человек, именно потому, что над ней нет истории и мертвящего давления предания». Русскому человеку, по Михайловскому, нет причины дорожить, например, «общественными перегородками (то есть жестким разделением на общественные классы, пишет автор), в которых наша история никогда не водружала с европейскою определенностью и устойчивостью». (6, 159).

Заслугой западников является то, что в отличие от славянофилов (Одним из постулатов которых было – мифологизированное представление об общине как социальной «личности», где каждый отдельный человек добровольно отказывается от себя самого, свободно и сознательно отрекается «от своего полновластия» в пользу общинного, а также якобы характерно славянской (русской) основе национальной нравственности, и – в этой связи – апологетика православного христианства как религии, вполне отвечающей духу, душе русского народа.), их приоритетной социально-нравственной ценностью являлась личность, ее освобождение от традиционных, преимущественно патриархальных и средневековых, пут, провозглашение ее свободы и самоценности.

Таким образом, личность, сознающая  сама по себе свое бесконечное, безусловное  достоинство, есть необходимое условие  всякого духовного развития народа. Этим определяется закон развития нашего внутреннего быта. Оно должно было состоять в постепенном образовании, появлении начала личности и, следовательно, в постепенном отрицании исключительно кровного быта, в котором личность не могла существовать. Степени развития начала личности и совпадающие с ними степени упадка исключительно родственного быта определяют периоды и эпохи русской истории».

Сходного мнения придерживались и  другие выдающиеся русские мыслители. «...Выше человеческой личности не принимаем  на земном шаре ничего», – писал Н. Чернышевский, будучи убежденным (и настойчиво убеждающим современников), что в России именно «потребность индивидуальной деятельности составляет главную черту нынешнего положения дел». «Самое драгоценное достояние человека – его личная независимость, его свобода, – утверждал и Д. Писарев. – Чем развитее нация, тем полнее самостоятельность отдельной личности, и в то же время тем безопаснее одна личность от посягательств другой».

Тот же «догмат» «западничества» был, пожалуй, наиболее сильно выражен Герценом в таких словах: «Свобода лица – величайшее дело; на ней и только на ней может вырасти действительная воля народа. В себе самом человек должен уважать свою свободу и чтить ее не менее, как в ближнем, как в целом народе». (5, 24).

Называя Россию «печальным царством беззакония», Герцен писал в конце 50-х годов: «В самом деле, идея права у нас вовсе не существует, или очень смутно; она смешивается с признанием силы или совершившегося факта. Закон не имеет для нас другого смысла, кроме запрета, сделанного власть имущим; мы не его уважаем, а квартального боимся... Нет у нас тех завершенных понятий, тех гражданских истин, которыми, как щитом, западный мир защищался от феодальной власти, от королевской, а теперь защищается от социальных идей...».