Отсюда и шаржированное
воспроизведение у Писарева пушкинских
героев - Онегина, Татьяны, Ленского. Критическая
интерпретация этих образов уступает
место в статьях Писарева созданию злых
карикатур на типичных представителей
дворянской и мещанской среды 1860-х годов.
Создав роман, Пушкин
ошибся, утверждал критик. С романом, быть
может, Писарев кое-как примирился бы,
но не с героями. Пушкин будто бы не того
героя поставил в центре действия. Онегин
не имеет права считаться героем эпохи.
В этом Писарев был твердо убежден сам
и постарался убедить в том же своего читателя. Со всей силой
своего темперамента, с разящей иронией,
подчас переходя на просторечный или грубый
тон, Писарев стал развенчивать и Онегина
и Татьяну. «Онегин — нечто иное, как Митрофанушка
Простаков, одетый и причесанный по столичной
моде»— такой вывод сделал он и добавил:
«С онегинским типом мы не связаны решительно
ничем; мы ничем ему не обязаны; это тип
бесплодный, не способный ни к развитию,
ни к перерождению...».[ ]
В Татьяне он увидел существо,
чье сознание испорчено чтением
романтических книжек, с болезненным
воображением, без каких-либо достоинств,
такая "кисейная барышня" с глупыми
мечтами, предрассудками и мещанской манерой
выражения. Отсюда, наконец, отождествление
самого Пушкина с Онегиным (следует отметить,
что тот же прием применяется в "Реалистах"
и в отношении Лермонтова, который отождествляется
с Печориным), искажение образа лирического
героя в стихотворении Пушкина "19 октября".
Писарев
не жалеет бьющих в глаза красок, резких
просторечных слов и выражений, предпринимая
ироническую "перелицовку" многих
поэтических страниц Пушкина.
В целом оценка Пушкина у Писарева
представляет серьезный шаг назад по сравнению
с Белинским, Чернышевским и Добролюбовым.
В этом смысле интересно, как Писарев,
например, "переводит на свой язык"
известную мысль Белинского о том, что
Пушкин впервые показал достоинство поэзии
как искусства, что он дал ей "возможность
быть выражением всякого направления,
всякого созерцания" был художником
по преимуществу. [3, с.320]
Для Белинского
это утверждение означало, что Пушкин,
достигнув полной свободы художественной
формы, создал необходимые условия для
дальнейшего развития реализма в русской
литературе. Для Писарева же оно оказывается
равносильным лишь утверждению, что Пушкин
являлся "великим стилистом", усовершенствовавшим
формы русского стиха
У нигилистов
тогда была поистине жгучая
ненависть "к барству, к дворянским
претензиям на руководство культурой
страны, к их претензиям на
превосходство над «простонародьем».
Писарев обрушил удар на Пушкина,
видя в нем крупнейшего представителя
дворянской культуры. И если она устарела,
если ее следует смести в архив, то начинать
он решил с Пушкина. К тому же имя Пушкина
было тогда своеобразным знаменем для
защитников так называемого «чистого
искусства». Пропагандируя подобную «свободу»
искусства от политики, от социальных
проблем, они пытались вырвать из рук демократии
литературу как могучее орудие в процессе
преобразования действительности. Ну,
а Белинского он обвинил в том, что тот
свои интересные мысли приписал Пушкину
и «вычитал» в его романе вовсе не то, что
там на самом деле содержалось.
Ошибка Писарева, как
и других разбушевавшихся нигилистов,
заключалась в том, что он вместо борьбы
за Пушкина, за гениального народного
писателя выступил против него, пародировал
героев романа «Евгений Онегин», отрицал
его художественные достоинства, игнорировал
его роль в развитии общественного сознания
России и доказывал, что чтение подобных
произведений — это пустая трата времени
и что читателю полезнее обратиться к
естественно - научным сочинениям.
Так было —
и этого скрыть нельзя. Такой странный,
на наш взгляд, но неизбежный зигзаг в
понимании романа Пушкина возник в тот
исторический момент,
когда до предела накалились отношения
между верхами и низами, когда в России
вместо одной русской нации предстали
две враждебные друг другу нации — угнетенного
народа и господ, когда рядом с дворянской
культурой особенно бурно стала формироваться
демократическая культура русского народа
2.3. Роман в стихах
«Евгений Онегин» спустя почти два столетия
Недоуменные и подчас
поверхностные толки вокруг «Евгения
Онегина» как якобы литературной аномалии
возникают иногда и в наше время. Характерна
в этом отношении книга А.Гениса и П.Вайля
«Родная речь». Глава, посвященная пушкинскому
роману, имеет подчеркнуто эпатирующее
заглавие «Вместо Онегина». Мотивируя
эту пренебрежительную усеченность и
подмену, авторы пишут: «О чем же все это?
Зачем? Непонятность Пушкина – точнее
принципиальная невозможность до конца
понять – перемножена на десятилетия
более или менее бесплодных попыток. Этот
беспрецедентный в русской словесности
феномен привел к тому, что прочесть «Евгения
Онегина» в наше время невозможно...
Джентельментский
набор царит в пушкинском романе. Все тут
диковинное, богатое, заграничное: кларет,
брегет, двойной лорнет.Не простой, одинарный
лорнет, как у всех, а двойной. Нарядная
экзотическая выпивка и еда, разговор
о сравнительных достоинствах аи и бордо
– как у Ремарка с Хемингуэем.…В том и
заключалась невольное пушкинское лицемери,
что он – как опытный лакировщик действительности
– вывел только праздничную сторону жизни».
(1, с.55,58,59)
Духовное
плоскостопие авторов не требует
комментариев.
К сожалению,
и в повседневном «обыденном
сознании возникает порой представление
об этом сочинении как изящном
поэтическом репортаже про маргиналов
позапрошлого столетия и отмеченные
еще автором «толки про роман
туманный». Но роман живет в
памяти многих поколений, вошел в золотой
фонд культуры, ему посвящены глубокие
текстологические исследования Б.М.Томашевского,
Ю.Н.Тынянова, Ю.М.Лотмана, В.В.Набокова
и др. (7, с.34)
Обрамляющие роман так называемые "внетекстовые
структуры" содержат намеки самого
Пушкина на то, что роман — не его творение,
а некоего "автора": в отношении себя
Пушкин, выступая перед читателем в качестве
"издателя" чужого произведения,
использует местоимение первого лица
("мы"), о рассказчике говорит как
об "авторе", употребляя при этом
также местоимение третьего лица.
В дальнейшей
работе опираемся на точку
зрения Ю.М.Лотмана на роман
«Евгений Онегин».
Первый
такой случай, содержащийся в предварявшем
первую публикацию первой главы романа
вступлении, был отмечен Ю.М. Лотманом.
Рассмотрим другие факты, которые исследователями
отмечены не были:
Во вступлении,
сопровождающем "Путешествия", дважды
употреблено определение "автор",
четырежды — местоимение третьего лица
мужского рода (все шесть раз — когда речь
идет о самом романе), и дважды — местоимение
"мы" (оба раза — когда имеются в виду
именно Пушкин: критика в его адрес со
стороны П.А. Катенина и издание "Отрывков
из путешествия"). Осознание факта отмежевания
Пушкина от "авторства" вносит ясность
в острый этический вопрос, иным способом
неразрешимый: то, что выглядит в тексте
предисловия как невероятное "самобичевание"
Пушкина, таковым фактически не является:
с учетом того, что в качестве "автора"
романа подразумевается другое лицо, предисловие
воспринимается уже как едкая издевка
в адрес Катенина.
Наиболее выпукло
"отмежевание" подано в такой "нетекстовой"
структуре, как "Примечания" к роману.
В этом отношении характерно "примечание
20": комментируя стих "Оставь надежду
навсегда" (3-XXII), Пушкин пишет: "Lasciate
ogni speranza voi ch'entrate. Скромный автор наш перевел
только первую половину славного стиха".
В этом месте совершенно четко "первое
лицо" Пушкина разграничено с "третьим
лицом" "автора".
Нетрудно
видеть, что "автор» - рассказчик ("я"
романа), явно участвовавший в описываемых
событиях, повествует о них через несколько лет после их завершения; он
приобрел новый жизненный опыт, в его психике
произошли какие-то изменения. Ему трудно
четко разделить "тогдашнее" видение
событий от "нынешнего", они смешиваются
в его сознании и дают эффект совмещения
разных временных планов. К тому же, описывая
события, участником которых он был, и,
являясь недостаточно квалифицированным
литератором (что видно и из грубых стилистических
промахов), он не в состоянии выдержать
стиль эпического повествования и постоянно
сбивается на лирику.
То есть
рассказчиком романа является сам Онегин.
Это выявляется путем сличения речевого
стиля "лирических отступлений" рассказчика
со стилем речи других персонажей. В романе
содержатся несколько однозначных подтверждений
того, что его "автором" является
Онегин:
1. "Так люди (первый
каюсь я) От делать нечего друзья (2-XIII,
курсив Пушкина). Здесь речь идет о характере
дружбы между Онегиным и Ленским. Вопрос:
в чем кается рассказчик и почему? То есть,
в каком этическом контексте его личная
позиция соотносится с этой дружбой? Факты:
друзей — только двое, третьего не было;
из двух друзей каяться может только тот,
кто остался в живых; Ленский погиб, каяться
не может; вывод: рассказчик — Онегин.
2. Знаменитое "противоречие
с письмом Татьяны": в одном
месте "Письмо Татьяны предо
мною Его я свято берегу"
(т.е., рассказчик — 6-LXV); потом оказывается,
что это же письмо, "где сердце
говорит", находится у Онегина
(8-XX). "Свято оберегаемое" письмо
не может находиться у разных
лиц; следовательно, рассказчик и
Онегин — одно и то же
лицо.
3. Рассказчик проговаривается
еще в одном месте и полностью
выдает свою личность. Вечер перед
дуэлью, Ленский у Ольги (6-XV. XVI. XVII):
Он мыслит: "Буду ей спаситель.
Не потерплю, чтоб развратитель
Огнем и вздохов, и похвал
Младое сердце искушал;
Чтоб червь презренный, ядовитый
Точил лилеи стебелек;
Чтобы двухутренний цветок
Увял еще полураскрытый".
Все это значило, друзья:
С приятелем стреляюсь я.
Речь
Ленского четко выделена кавычками; два
последних стиха не выделены ни кавычками,
ни курсивом; это — прямая речь рассказчика,
что особо подчеркивается использованием
типичного для всего повествования обращения к читателям ("друзья").
Следовательно, "я" романа, рассказчик
— сам Онегин, с приятелем стреляется
именно он.
4. После дуэли Онегин
покидает имение — последние
стихи XLV-й строфы: "Пускаюсь ныне
в новый путь. От жизни прошлой отдохнуть";
начало следующей строфы: "Дай оглянусь.
Простите ж, сени, Где дни мои текли в глуши...",
и т.д. Это место вполне обоснованно воспринимается
как описание чувств Онегина при отъезде
из деревни. Но оформлена эта часть как
описание ощущений не персонажа повествования,
а самого рассказчика, ведущего это повествование,
от первого лица; это он, сам рассказчик
покидает имение — здесь он снова проговаривается.
5. Строфа 4-IX, принявшая в
окончательном варианте форму
эпического повествования ("Так
точно думал мой Евгений Он
в первой юности своей Был жертвой
бурных заблуждений...") в черновом варианте
была оформлена от первого лица, т.е., рассказчика:
"Я жертва долгих заблуждений Разврата
пламенных страстей...").
Онегин-рассказчик,
описывая себя как героя повествования,
настолько глубоко переживает свои былые
чувства, что даже не замечает, как теряет
нить эпического сказа, сбивается на лирику
и начинает вести свое "эпическое"
повествование от первого лица. Друга
на дуэли убил тот, кто ведет повествование
об этом, и только теперь становится понятным,
и почему так бледно описан герой в эпизоде
с дуэлью, и почему вообще так скупо используется
описание видения окружающего с позиции
героя — в этом просто нет необходимости,
потому что отсутствие такого описания,
бледность прорисовки образа Онегина
в фабуле сказа с лихвой компенсируется
его собственными "лирическими" отступлениями.
И, поскольку более эффективного способа
дать видение событий глазами Онегина
быть не может, Пушкин и поручил своему
герою самому вести повествование.
Что же касается
"низкой художественности" "Евгения
Онегина", то теперь о ней можно говорить
открыто, поскольку она воспринимается
как характеристика творческой манеры
рассказчика. Более того, теперь она превращается
в эффективнейшее художественное средство
самого Пушкина, дающее возможность обогатить
характеристику героя массой дополнительных
деталей. Разумеется, такой способ раскрытия
образов героев сопряжен со значительными
"издержками", связанными со сложной
психологией рассказчика-героя: он просто
не в состоянии говорить только правду,
он обязательно вносит собственные искажения
даже тогда, когда и не стремится к этому.
Но именно эти "издержки", вытекающие
из особенностей психологии рассказчика,
и дают возможность придать образам особую
многомерность. В этом-то, в возможности
создания колоссальных по емкости образов с привлечением
минимального материала, и проявляется преимущество мениппеи перед
эпическим произведением. В мениппее образы
персонажей воспринимаются не в плоскости
единственного сюжета, а проектируются
в одну точку с трех разных позиций, определяемых
различиями в характере трех фабул романа.
Незначительный штрих в истинном сюжете
сказа, плюс наше видение предвзятой позиции
самого рассказчика, возникающее из сопоставления
истинного и ложного сюжетов, плюс легкая
ирония Пушкина во Вступлении или в Примечаниях
— и вот получается емкий, стереоскопический
образ, на создание которого средствами
чистого эпоса потребовались бы целые
тома.
Вопреки укоренившемуся
в литературоведении мнению [см. 5, 6, 10]
о "незавершенности" романа и изменениях,
которые якобы претерпели замыслы автора
в процессе работы, установлено, что еще
только приступая к созданию своего романа,
Пушкин уже четко видел его структуру
в том окончательном виде, в каком она
вырисовывается в процессе исследования.
Он предвидел, что роман будет воспринят
именно так, как он сейчас трактуется,
и заблаговременно подготовил доказательство
того, что четкий план романа был у него
с самого начала, и что он его твердо выдержал.
Подтверждение этого — эпилог к роману,
публикация которого перед первой главой
не оставляет никаких сомнений в том, что
Пушкин заранее планировал и "незавершенность"
повествования, и отказ в финале Татьяны
Онегину.
Пушкин вовсе
не скрывал от читающей публики своих
намерений. Эпилог был опубликован в 1825
году под одной обложкой с первой главой,
как часть самого романа. Крылатая фраза:
"Не продается вдохновенье, Но можно
рукопись продать" — оттуда. Только
рукопись эту продает не Пушкин, а Евгений
Онегин, и эпилог описывает, как он сдает
свои мемуары в печать. Чтобы издать то,
что мы привыкли воспринимать как роман
А.С. Пушкина "Евгений Онегин".