Есенин великий национальный русский поэт

Я человек  не новый, что скрывать, Остался в  прошлом я одной ногою, Стремясь догнать "стальную рать", Скольжу и падаю другою. Есенин "Вся моя автобиография - в стихах", - писал Есенин. Чем крупнее художник, чем масштабнее его творчество, чем самобытнее талант, тем труднее современникам полностью оценить его вклад в духовную жизнь нации. В более поздних стихах Есенин, как бы подводя итоги своей творческой деятельности, писал: "Мое село лишь тем и будет знаменито, что здесь когда-то баба родила российского скандального пиита".

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Персидские  мотивы

 

С.Есенин хорошо осознавал большие творческие возможности  русского поэта, приобщившегося к богатствам национальных культур. Трогательны и искренни его обращения к Кавказу: "Ты научи мой русский стих Кизиловым струиться соком"; к русским поэтам, оставившим славные традиции художественного решения кавказской темы: "...Я полон дум о них, ушедших и великих. Их исцелял гортанный шум твоих долин и речек диких". Однако реалистический характер лирики Есенина предполагал весьма "умеренное" использование красок Востока, в отличие от романтиков, стремившихся к максимальной передаче инонационального колорита адекватными художественными образами. Истоки такого ракурса изображения инонационального мира - в особенностях мировосприятия самого поэта. В 1921г. в Ташкенте поэт, увлеченный красочным национальным праздником, "под конец заговорил все-таки о березках, о своей рязанской глуши..." Именно в Ташкенте он пишет письмо Иванову-Разумнику о национальных истоках своей русской словесности. "Двоемирие Есенина наблюдается не только в стихах, где чередуются картины Закавказья и родной поэту Руси: как бы ни был красив Шираз, он не лучше рязанских раздолий, а персиянке поэт предлагает богатства "далекого синего края".

Ту же "двуплановость" сохраняют и есенинские образы, раскрывающие своеобразие кавказской природы. "Ситец неба такой голубой", - так сказать о небесах Закавказья мог только поэт исконно русский, воспитанный на неярких красках его родины. Отзвук параллелизмов русских народных песен ощутим в образах "Баллада о двадцати шести": "То не ветер шумит, не туман. Слышишь, как говорит Шаумян".

 При максимальной точности в передаче инонационального колорита Есенин в гораздо большей, чем поэты-романтики, мере сохраняет особенности русского восприятия и передает последнее национально-русской образностью и складом речи.  
В "Персидских мотивах" (1924-1925) нет характерного для классического романтизма противопоставления идеала и действительности. Для поэта Восток - не романтический идеал (чудесного, священного и т.д.), противопоставленный прозе российской жизни, и не источник глобальных раздумий о будущем.

Персия Есенина - орнамент, в котором раскрывается внутренний мир самого поэта, его поиски смысла жизни. Былому смятению чувств ("Улеглась моя былая рана..." противостоит "удел желанный, тех, кто в пути устал". Эта "голубая и веселая страна", где "тихо розы бегут по полям", вовсе не противопоставлена Руси, что хорошо показано в работах А.Марченко, Л.Бельской, В.Холшевникова. Общеизвестные примеры можно дополнить стихотворением, не включенным в цикл:

 

Тихий вечер. Вечер сине-хмурый.  
Я смотрю широкими глазами.  
В Персии такие ж точно куры,  
Как у нас в соломенной Рязани.  
Тот же месяц, только чуть пошире,  
Чуть желтее и с другого края.  
Мы с тобою любим в этом мире  
Одинаково со всеми, дорогая.

 

Согласимся  с Бельской, писавшей: "И Персия перестает противостоять России... и на одной плоскости оказываются сады Хороссана с шелестящими розами и русская равнина под шуршащими розами и русская равнина под шуршащим пологом тумана - все это наша земля..." (1; 108).  
Вместе с тем в поэтической форме "Персидских мотивов" романтические черты, несомненно, присутствуют. Налицо традиция общевосточного стиля, далекого от попыток воссоздать исторически достоверную жизнь Ирана (что было бы возможно в жанре лиро-эпической поэмы). Персия предстает как идеальная страна с мудрым восприятием жизни, гармонией любви и счастья (за исключением отдельных деталей: положения женщины Востока; любви как купли-продажи; кинжальные хитрости). Но в этом не слабость, а напротив, сила есенинской лирики, угадавшей, что нужно русскому читателю не только тогда, но и во все последующие времена. Сердцем откликается он на светлую есенинскую грусть о недостижимом:

 
В Хороссане  есть такие двери,  
Где обсыпан розами порог.  
Там живет задумчивая пери.  
В Хороссане есть такие двери,  
Но открыть те двери я не смог...,  
и вторит поэту, покидающему свою Персию:

"Но  и все ж вовек благословенны 

На  земле сиреневые ночи".

 

Раскрытию внутреннего  мира человека, жизни сердца способствовал  чуть загадочный и необычный предметный колорит, цветовой колорит восточных  эмалей:

 
Никогда я не был на Босфоре,  
Ты меня не спрашивай о нем.  
Я в твоих глазах увидел море,  
Полыхающее голубым огнем.  
Так словесная палитра Есенина в "Персидских мотивах" обогатилась яркими красками и образами Востока.

 

В значительной мере причина этого в совершенно неповторимой музыке и форме стиха. И хотя персидский колорит самой стихотворной композиции, насыщенной повторами специалисты называют таким же иллюзорным, как и колорит женских имен (Шаганэ - имя армянское), они отмечают, что в лирике Есенина, тяготеющего к напевному стиху, все виды повторов встречаются не раз - но нигде в таком количестве и в такой концентрации, как в "Персидских мотивах" (40; 359).

Эти повторы, как отмечает В.Холшевников, слабо  меняют или совсем не меняют логическое содержание слова, но значительно усиливают  его экспрессию, эмоциональное напряжение. Исследователь отмечает обилие рифм, выражающих сопоставление "Персия - Россия", зарифмованность, т.е. выделение, экзотических слов. В каждом из пятнадцати стихотворений встречаются рефрены, кольцо строфы или стихотворения, либо их сочетание. "Венком строф" называют знаменитое стихотворение "Шаганэ ты моя, Шаганэ", где каждое из пяти пятистиший - кольцевые; пятый стих точно повторяет первый. Второе пятистишие обрамлено вторым стихом первого и т.д. Заключительное, пятое обрамлено тем же стихом, что и первое. Так образуется кольцевая композиция всего стихотворения, замыкающая венок строф. Вот почему есенинские фразы льются свободно и естественно. Музыкальная композиция придает ему особое очарование и делает еще более выразительной сложную игру чувств и мыслей" (40; 360).

У истоков "восточного стиля" Есенина традиции восточной  поэзии - Хайяма, Фирдоуси, Саади. Есенин хорошо знал книгу "Персидские лирики X-XV веков" (М., 1916) в переводе акад. Ф.Кроша, переданную ему Н.Вержбицким, и, по словам последнего, "что-то глубоко очаровало Сергея в этих стихах". У автора "Персидских мотивов" была сознательная установка "на эффект заимствования".

По справедливому  замечанию П.Тартаковского, с восточными поэтами Есенина сближает не характерный  для Востока аллегорический дидактизм, а "мудрость опыта", ощущение радости  бытия (34а). Однако сравнительный анализ, проделанный литературоведами, хотя и обнаруживает отдельные аналогии в изображении любовного томления (Саади), разговора с цветами (Руни), поэта-гуляки (Хафиз), образов соловья и розы (Хафиз, Саади), но убеждает в том, что эти аналогии не выходят за пределы общеупотребительных в ориентальной поэзии традиционных образов.

Отмечая неповторимую талантливость стилизации Есенина  под традиционно-восточный стиль, надо подчеркнуть и роль живых  наблюдений. Хотя Есенин никогда не был в Персии, но он хорошо знал Восток российский. "Самый русский", по выражению Евгения Евтушенко, поэт за свою короткую жизнь проложил немало маршрутов: на Северный Кавказ, в Баку (1920), в Среднюю Азию через Казахстан (1921), что отразилось в живых деталях поэмы "Пугачева". В 1921г. он побывал не только в Ташкенте, ни и в Самарканде, в Бухаре, давших будущему автору "Персидских мотивов" живое ощущение Востока. Исследователи уже обращали внимание на то, что многие слова в цикле не из фарси, а тюркские, как, например, чайхана.

Авторы воспоминаний о Есенине находят и другие возможные источники, из которых поэт черпал свое знание Востока: его восхищали узкие улочки бакинской крепости, ханский дворец, он поднимался на легендарную Девичью башню. Он расспрашивал своего спутника - В.А.Мануйлова - о канонах мусульманства, слушал на языке фарси стихи Фирдоуси и Саади. Аналогичные факты вспоминают и свидетели встреч С.Есенина с народным певцом Шуши, Джабаром Карягды, знавшим сотни песен, мугамов: пальцы певца ударяют в бубен, звенит до скрипа натянутая кожа. Застывают пальцы, и в тишину вдруг вторгается высокий и чистый голос... Взволнованный поэт назовет его "пророком" музыки Востока" и позже напишет в Москву: "И недаром мусульмане говорят: если он не поет, значит, он не из Шушу..."

Столь же плодотворными были для Есенина грузинские встречи. Читатель, тем более будущий педагог, найдет много интересного в книге "Сергей Есенин в Грузии": "Товарищи по чувствам, по перу..." (Тбилиси, 1986), любовно составленной Г.Бебутовым. Батумская учительница Шаганэ Нерсесовна Тальян вдохновила поэта на создание образа "милой Шаги". И хотя свойственную реализму правдивость деталей в "Персидских мотивах" отыскать трудно, личные впечатления поэта, безусловно, сказались на общей романтико-реалистической тональности есенинского цикла.

Реалистичны написанные в те же годы стихи С.Есенина "На Кавказе", "Поэтам Грузии", "Баллада о двадцати шести".

Разумеется, в таком жанре, как лирическое стихотворение, возможности объективного изображения значительно сужены. Тем не менее уже кавказская лирика С.Есенина, называющего себя "настоящим, а не сводным сыном - в великих штатах СССР", являла собой пример вдохновенного лирического отклика на животрепещущие проблемы Советского Востока, понимания сути революционных перемен: "Самодержавный русский гнет сжимал все лучшее за горло, его мы кончили - и вот свобода крылья распростерла". Даже персидская лирика Сергея Есенина считалась его острым протестом против рецидивов старины, против рабского положения женщины Востока. Несмотря на ярко выраженный традиционный колорит в духе Хайяма, пафос "Персидских мотивов" в том, "что сроду не пел Хайям". "Половодье чувств" сопряжено с чувством тревоги за судьбу женщины Востока (едва ли не самая актуальная проблема на Кавказе и в Средней Азии 20-х годов): "Мне не нравится, что персияне держат женщин и дев под чадрой...".

 Индустриальный  Баку убеждал в необходимости  научно-технического прогресса.  Так, на Кавказе формулировалось  понимание потребностей времени: "Через каменное и стальное  вижу мощь родной стороны"; и рождались такие, казалось бы, непохожие на есенинские, строки: "Но я готов поклясться чистым сердцем, что фонари прекрасней звезд в Баку" ("Стансы").

Внимание  поэта-реалиста к реалиям быта и  природы ощутима во многих образах  есенинской кавказской лирики. Например, складывая поэтические строки: "Ты научи мой русский стих Кизиловым струиться соком", Есенин знал, что этот сок в старину на Кавказе пили перед сражением, веря, что он, горя в крови, возбуждает ненависть к врагу и крепит братство.

Но главное  в стихах Есенина и, прежде всего, в "Персидских мотивах" - лирическая рефлексия героя, встретившегося с инонациональным миром. Синими цветами Тегерана, светом вечерним шафранного края расцвечена лирика большого русского поэта, которая и через семь десятилетий волнует нас так, как будто она только что родилась в сердце нашего современника.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Поэма «Пугачев»

 

Город давил  на поэта, пил из него душу и вливал в него смрад и горечь. Есенин прятался в пьянку, пытался принять  многоликого вампира по имени "Город". Увы, вскоре город обрел черты революционного мятежника, привнеся в быт разруху, голод, смерть. Есенин далеко не сразу принял идеи большевизма (а если честно, то так до конца и не принял их), его  мучила двойственность, умирающая деревня добавляла скорби в душу поэта.

И он взбунтовался. Именно так, как достойно бунтовать  поэту. Он выразил свои сомнения, свое негодование, свою скорбь в великолепной поэме "Пугачев".

В этой драме  история не была для Есенина самоцелью, он не стремился детализировать крестьянские войны. В стихах больше просматривается современная Россия, нежели времена Екатерины Второй. Романтический цвет, в который окрашены фигуры Пугачева и его сподвижников, несет в себе кровавый сполох двадцатых годов двадцатого века.

Патетика монологов Пугачева и Хлопуши, мечта и стремление восставших "новой жизнью жить" — все это идиллические сомнения и надежды автора. И все же Пугачев в поэме явно и подчеркнуто одинок. Почти как сам Есенин. И ностальгическая тоска ("Как же смерть? Разве мысль эта в сердце поместится, когда в Пензенской губернии у меня есть дом?"), и надрыв духовный ("Неужель под душой так же падаешь, как под ношей?") типичны для автора поэмы. 

Внимательного читателя "Пугачева" обязательно  остановят некоторые особенности стиля этой поэмы. В таких строках, как "Ржет дорога в жуткое пространство", "Пучились в сердце жабьи глаза грустящей в закат деревни", и во многих других отразилось переживавшееся тогда Есениным увлечение имажинизмом. Это сказывалось в прихотливости образной системы, нарочитом соединении разнородных лексических слоев, вычурности метафор, повышенной эмоциональности, почти "крикливости" стиха.

Тем не менее, многие строки сохранили прежний есенинский стиль.

 
Колокол луны скатился ниже,  
Он, словно яблоко увянувшее, мал.  
Благовест его лучей стал глух.  
Уже на нашесте громко заиграл  
В куриную гармонику петух.

 

Считается, что  трагический конец героя и  предательство сподвижников показали, как Есенину становится чужда  идеализация крестьянства. Так ли это? Есенин был порабощен городом, но из деревни он тоже вырос, как вырастают из штанишек. Ему некуда было возвращаться, именно поэтому бунт был замкнут на себя и неизбежно обречен.