Жизнь и творчество М. Акмуллы

Дня через два, выходя с  графиней садиться в карету, она  опять его увидела. Он стоял у  самого подъезда, закрыв лицо бобровым воротником: черные глаза его сверкали из-под шляпы. Лизавета Ивановна испугалась, сама не зная чего, и села в карету с трепетом неизъяснимым.

Возвратясь домой, она  подбежала к окошку, — офицер стоял на прежнем месте, устремив на нее глаза: она отошла, мучась любопытством и волнуемая чувством, для нее совершенно новым.

С того времени не проходило  дня, чтоб молодой человек, в известный  час, не являлся под окнами их дома. Между им и ею учредились неусловленные  сношения. Сидя на своем месте за работой, она чувствовала его  приближение, — подымала голову, смотрела на него с каждым днем долее и  долее. Молодой человек, казалось, был  за то ей благодарен: она видела острым взором молодости, как быстрый румянец  покрывал его бледные щеки всякий раз, когда взоры их встречались. Через неделю она ему улыбнулась...

Когда Томский спросил  позволения представить графине  своего приятеля, сердце бедной девушки  забилось. Но узнав, что Нарумов не инженер, а конногвардеец, она сожалела, что нескромным вопросом высказала  свою тайну ветреному Томскому.

Германн был сын обрусевшего  немца, оставившего ему маленький  капитал. Будучи твердо убежден в  необходимости упрочить свою независимость, Германн не касался и процентов, жил одним жалованьем, не позволял себе малейшей прихоти. Впрочем, он был  скрытен и честолюбив, и товарищи его редко имели случай посмеяться над его излишней бережливостью. Он имел сильные страсти и огненное воображение, но твердость спасла его  от обыкновенных заблуждений молодости. Так, например, будучи в душе игрок, никогда не брал он карты в руки, ибо рассчитал, что его состояние  не позволяло ему (как сказывал он) жертвовать необходимым в надежде приобрести излишнее, — а между тем целые ночи просиживал за карточными столами и следовал с лихорадочным трепетом за различными оборотами игры.

Анекдот о трех картах сильно подействовал на его воображение  и целую ночь не выходил из его  головы. «Что, если, — думал он на другой день вечером, бродя по Петербургу, — что, если старая графиня откроет  мне свою тайну! — или назначит мне эти три верные карты! Почему ж не попробовать своего счастия?.. Представиться ей, подбиться в  ее милость, — пожалуй, сделаться  ее любовником, — но на это все  требуется время — а ей восемьдесят  семь лет, — она может умереть  через неделю, — через два дня!.. Да и самый анекдот?.. Можно ли ему верить?.. Нет! расчет, умеренность  и трудолюбие: вот мои три верные карты, вот что утроит, усемерит мой  капитал и доставит мне покой  и независимость!»

Рассуждая таким образом, очутился он в одной из главных  улиц Петербурга, перед домом старинной  архитектуры. Улица была заставлена экипажами, кареты одна за другою катились к освещенному подъезду. Из карет  поминутно вытягивались то стройная нога молодой красавицы, то гремучая ботфорта, то полосатый чулок и  дипломатический башмак. Шубы и плащи  мелькали мимо величавого швейцара. Германн  остановился.

— Чей это дом? — спросил  он у углового будочника.

— Графини ***, — отвечал  будочник.

Германн затрепетал. Удивительный анекдот снова представился его  воображению. Он стал ходить около дома, думая об его хозяйке и о  чудной ее способности. Поздно воротился  он в смиренный свой уголок; долго  не мог заснуть, и, когда сон им овладел, ему пригрезились карты, зеленый  стол, кипы ассигнаций и груды червонцев. Он ставил карту за картой, гнул углы решительно, выигрывал беспрестанно, и загребал к себе золото, и клал ассигнации в карман. Проснувшись  уже поздно, он вздохнул о потере своего фантастического богатства, пошел опять бродить по городу и опять очутился перед домом  графини ***. Неведомая сила, казалось, привлекала его к нему. Он остановился  и стал смотреть на окна. В одном  увидел он черноволосую головку, наклоненную, вероятно, над книгой или над работой. Головка приподнялась. Германн увидел свежее личико и черные глаза. Эта  минута решила его участь.

III

Vous m'écrivez, mon ange, des lettres de quatre pages plus vite que je ne puis les lire⁸⁾.

Переписка.

Только Лизавета Ивановна успела снять капот и шляпу, как  уже графиня послала за нею  и велела опять подавать карету. Они пошли садиться. В то самое  время, как два лакея приподняли старуху и просунули в дверцы, Лизавета Ивановна у самого колеса увидела своего инженера; он схватил  ее руку; она не могла опомниться от испугу, молодой человек исчез: письмо осталось в ее руке. Она спрятала его за перчатку и во всю дорогу ничего не слыхала и не видала. Графиня  имела обыкновение поминутно  делать в карете вопросы: кто это  с нами встретился? — как зовут  этот мост? — что там написано на вывеске? Лизавета Ивановна на сей  раз отвечала наобум и невпопад и  рассердила графиню.

— Что с тобою сделалось, мать моя! Столбняк ли на тебя нашел, что  ли? Ты меня или не слышишь, или не понимаешь?.. Слава богу, я не картавлю и из ума еще не выжила!

Лизавета Ивановна ее не слушала. Возвратясь домой, она побежала в свою комнату, вынула из-за перчатки письмо: оно было не запечатано. Лизавета Ивановна его прочитала. Письмо содержало  в себе признание в любви: оно  было нежно, почтительно и слово  в слово взято из немецкого  романа. Но Лизавета Ивановна по-немецки  не умела и была очень им довольна.

Однако принятое ею письмо беспокоило ее чрезвычайно. Впервые  входила она в тайные, тесные сношения с молодым мужчиною. Его дерзость ужасала ее. Она упрекала себя в  неосторожном поведении и не знала, что делать: перестать ли сидеть у окошка и невниманием охладить в молодом офицере охоту к дальнейшим преследованиям? — отослать ли ему письмо? — отвечать ли холодно и решительно? Ей не с кем было посоветоваться, у ней не было ни подруги, ни наставницы. Лизавета Ивановна решилась отвечать.

Она села за письменный столик, взяла перо, бумагу — и задумалась. Несколько раз начинала она свое письмо, — и рвала его: то выражения  казались ей слишком снисходительными, то слишком жестокими. Наконец ей удалось написать несколько строк, которыми она осталась довольна. «Я уверена, — писала она, — что вы имеете честные намерения и что  вы не хотели оскорбить меня необдуманным поступком; но знакомство наше не должно бы начаться таким образом. Возвращаю  вам письмо ваше и надеюсь, что  не буду впредь иметь причины жаловаться на незаслуженное неуважение».

На другой день, увидя  идущего Германна, Лизавета Ивановна встала из-за пяльцев, вышла в залу, отворила форточку и бросила письмо на улицу, надеясь на проворство молодого офицера. Германн подбежал, поднял его  и вошел в кондитерскую лавку. Сорвав печать, он нашел свое письмо и ответ Лизаветы Ивановны. Он того и ожидал и возвратился домой, очень занятый своей интригою.

Три дня после того Лизавете Ивановне молоденькая, быстроглазая мамзель  принесла записочку из модной лавки. Лизавета Ивановна открыла ее с беспокойством, предвидя денежные требования, и вдруг  узнала руку Германна.

— Вы, душенька, ошиблись, —  сказала она, — эта записка  не ко мне.

— Нет, точно к вам! —  отвечала смелая девушка, не скрывая  лукавой улыбки. — Извольте прочитать!

Лизавета Ивановна пробежала  записку. Германн требовал свидания.

— Не может быть! — сказала  Лизавета Ивановна, испугавшись и  поспешности требований и способу, им употребленному. — Это писано, верно, не ко мне! — И разорвала  письмо в мелкие кусочки.

— Коли письмо не к вам, зачем  же вы его разорвали? — сказала  мамзель, — я бы возвратила его  тому, кто его послал.

— Пожалуйста, душенька! —  сказала Лизавета Ивановна, вспыхнув от ее замечания, — вперед ко мне  записок не носите. А тому, кто  вас послал, скажите, что ему должно быть стыдно...

Но Германн не унялся. Лизавета Ивановна каждый день получала от него письма, то тем, то другим образом. Они уже не были переведены с немецкого. Германн их писал, вдохновенный страстию, и говорил языком, ему свойственным: в них выражались и непреклонность его желаний, и беспорядок необузданного воображения. Лизавета Ивановна уже не думала их отсылать: она упивалась ими; стала на них отвечать, — и ее записки час от часу становились длиннее и нежнее. Наконец она бросила ему в окошко следующее письмо:

«Сегодня бал у *** ского  посланника. Графиня там будет. Мы останемся часов до двух. Вот вам  случай увидеть меня наедине. Как  скоро графиня уедет, ее люди, вероятно, разойдутся, в сенях останется  швейцар, но и он обыкновенно уходит в свою каморку. Приходите в половине двенадцатого. Ступайте прямо на лестницу. Коли вы найдете кого в передней, то вы спросите, дома ли графиня. Вам  скажут нет, — и делать нечего. Вы должны будете воротиться. Но, вероятно, вы не встретите никого. Девушки  сидят у себя, все в одной  комнате. Из передней ступайте налево, идите все прямо до графининой спальни. В спальне за ширмами  увидите две маленькие двери: справа в кабинет, куда графиня никогда  не входит; слева в коридор, и тут  же узенькая витая лестница: она  ведет в мою комнату».

Германн трепетал, как тигр, ожидая назначенного времени. В десять часов вечера он уж стоял перед  домом графини. Погода была ужасная: ветер выл, мокрый снег падал хлопьями; фонари светились тускло; улицы были пусты. Изредка тянулся Ванька на тощей кляче своей, высматривая  запоздалого седока. Германн стоял  в одном сертуке, не чувствуя ни ветра, ни снега. Наконец графинину карету подали. Германн видел, как лакеи  вынесли под руки сгорбленную  старуху, укутанную в соболью  шубу, и как вослед за нею, в холодном плаще, с головой, убранною свежими  цветами, мелькнула ее воспитанница. Дверцы захлопнулись. Карета тяжело покатилась по рыхлому снегу. Швейцар запер  двери. Окна померкли. Германн стал ходить около опустевшего дома: он подошел к фонарю, взглянул на часы, — было двадцать минут двенадцатого. Он остался под фонарем, устремив глаза на часовую стрелку и  выжидая остальные минуты. Ровно  в половине двенадцатого Германн  ступил на графинино крыльцо и  взошел в ярко освещенные сени. Швейцара не было. Германн взбежал по лестнице, отворил двери в переднюю и  увидел слугу, спящего под лампою, в старинных, запачканных креслах. Легким и твердым шагом Германн  прошел мимо его. Зала и гостиная были темны. Лампа слабо освещала их из передней. Германн вошел в спальню. Перед кивотом, наполненным старинными образами, теплилась золотая лампада. Полинялые штофные кресла и диваны с пуховыми подушками, с сошедшей позолотою, стояли в печальной симметрии  около стен, обитых китайскими обоями. На стене висели два портрета, писанные в Париже m-me Lebrun⁹⁾. Один из них изображал мужчину лет сорока, румяного и полного, в светло-зеленом мундире и со звездою; другой — молодую красавицу с орлиным носом, с зачесанными висками и с розою в пудреных волосах. По всем углам торчали фарфоровые пастушки, столовые часы работы славного Leroy¹⁰⁾, коробочки, рулетки, веера и разные дамские игрушки, изобретенные в конце минувшего столетия вместе с Монгольфьеровым шаром и Месмеровым магнетизмом. Германн пошел за ширмы. За ними стояла маленькая железная кровать; справа находилась дверь, ведущая в кабинет; слева, другая — в коридор. Германн ее отворил, увидел узкую, витую лестницу, которая вела в комнату бедной воспитанницы... Но он воротился и вошел в темный кабинет.

Время шло медленно. Все  было тихо. В гостиной пробило двенадцать; по всем комнатам часы одни за другими  прозвонили двенадцать, — все умолкло  опять. Германн стоял, прислонясь к  холодной печке. Он был спокоен; сердце его билось ровно, как у человека, решившегося на что-нибудь опасное, но необходимое. Часы пробили первый и второй час утра, — и он услышал  дальний стук кареты. Невольное волнение овладело им. Карета подъехала и  остановилась. Он услышал стук опускаемой подножки. В доме засуетились. Люди побежали, раздались голоса, и дом  осветился. В спальню вбежали  три старые горничные, и графиня, чуть живая, вошла и опустилась в  вольтеровы кресла. Германн глядел в щелку: Лизавета Ивановна прошла мимо его. Германн услышал ее торопливые шаги по ступеням ее лестницы. В сердце его отозвалось нечто похожее  на угрызение совести и снова  умолкло. Он окаменел.

Графиня стала раздеваться  перед зеркалом. Откололи с нее  чепец, украшенный розами; сняли напудренный  парик с ее седой и плотно остриженной  головы. Булавки дождем сыпались около  нее. Желтое платье, шитое серебром, упало к ее распухлым ногам. Германн  был свидетелем отвратительных таинств  ее туалета; наконец графиня осталась в спальной кофте и ночном чепце: в этом наряде, более свойственном ее старости, она казалась менее  ужасна и безобразна.

Как и все старые люди вообще, графиня страдала бессонницею. Раздевшись, она села у окна в  вольтеровы кресла и отослала горничных. Свечи вынесли, комната опять  осветилась одною лампадою. Графиня  сидела вся желтая, шевеля отвислыми  губами, качаясь направо и налево. В мутных глазах ее изображалось совершенное  отсутствие мысли; смотря на нее, можно  было бы подумать, что качание страшной старухи происходило не от ее воли, но по действию скрытого гальванизма.

Вдруг это мертвое лицо изменилось неизъяснимо. Губы перестали  шевелиться, глаза оживились: перед  графинею стоял незнакомый мужчина.

— Не пугайтесь, ради бога, не пугайтесь! — сказал он внятным и  тихим голосом. — Я не имею намерения  вредить вам; я пришел умолять  вас об одной милости.

Старуха молча смотрела на него и, казалось, его не слыхала. Германн  вообразил, что она глуха, и, наклонясь  над самым ее ухом, повторил ей то же самое. Старуха молчала по-прежнему.

— Вы можете, — продолжал  Германн, — составить счастие  моей жизни, и оно ничего не будет  вам стоить: я знаю, что вы можете угадать три карты сряду...

Германн остановился. Графиня, казалось, поняла, чего от нее требовали; казалось, она искала слов для своего ответа.