«Карамазовщина» в героях романа «Братья Карамазовы»

«Карамазовщина» в героях романа «Братья Карамазовы».

РЕФЕРАТ

Выполнила студентка 1 курса НГПУ Кочкурова М.А. 105-ид-12

 

Братолюбие между вами да пребывает(Евр 13:1). Чтобы переделать мир поновому, надо, чтобы люди сами психически повернулись на другую дорогу. Раньше чем не сделаешься в самом деле всякому братом, не нас тупит братства.Ф.М. Достоевский “Братья Карамазовы” А не полюбивши России, не полюбить вам своих братьев, а не полюбивши своих братьев, не возгореться вам любовью к Богу, а не возгоревшись любовью к Богу, не спастись вам. Н.В.Гоголь “Выбранные места из переписки с друзьями”

Последний роман Федора Михайловича  Достоевского “Братья Карамазовы”  стал воплощением итоговых размышлений  писателя о человеке. Жизнь человека по Достоевскому – это страдание, поиск истины через утверждение  или отрицание Бога. В “Братьях Карамазовых” Федор Михайлович подошел  к оформлению своих взглядов на человеческую жизнь в определенную философскую  систему (карамазовщину). Карамазовщина, в моем понимании, - это смешение карамазовских элементов, упорядоченных по принципам карамазовской философии. Я насчитал в романе всего семь элементов, составляющих систему, - это мысль, вопрос, страсть, совесть, сила, размах (или безудерж) и, наконец, надежда. В карамазовщине объяснены причины возникновения страдания, отражено последующее развитие этого страдания и показан возможный путь перехода от системы страдания к системе покоя.Достоевский пытался сначала понять, а потом объяснить пользу для человека системы страдания, как предшествующего этапа перед системой покоя. “Я мудрствую над своими страданиями…” – слова юного Вертера, как нельзя лучше передают особенность мировоззрения Достоевского. “Страдание-то и есть жизнь, - повторяет Достоевский. – Без страдания, какое было бы в ней удовольствие?”. Объяснить пользу системы страдания Федор Михайлович решился на примере братьев Карамазовых. Отсюда и название системы – карамазовщина. По-видимому, обе составляющих словосочетания “братья Карамазовы” несут в себе объяснение много.Под братьями, вероятно, разумеется не только и не столько родственная связь, но кроме того еще и связь духовная. “Я не от твоих речей покраснел, и не за твои дела, - говорит брат Алеша брату Дмитрию, - а за то, что я то же самое, что и ты”. Под “тем же самым” следует понимать их общее положение носителей одной и той же системы, системы страдания. Следует также заметить, что отец семейства Федор Павлович, в сущности, является “тем же самым” носителем карамазовщины. Должно быть не случайно в разговорах со своими сыновьями (главы “Контроверза”, “За коньячком” и “У отца”) он (не менее восьми раз) применяет к ним обращение брат. Интересно и объяснение фамилии, выбранной Достоевским для своих героев. В слове Карамазов можно выделить два корня: кара и маз. В третьем издании словаря В.И.Даля значение этих слов дается следующим образом: кара – это казнь, наказание и маз – в банковой игре: прибавка, примазка к ставке. Можно предположить, что для игрока Достоевского в данном случае ставкой была сама жизнь и прибавкой – примазкой к этой ставке являлась кара, наказание человека страданием. То есть кара страданием (а это страдание предусматривает, прежде всего, свободу выбора) должна была отражать библейскую теорию ответственности последующих поколений за первых людей на Земле, вкусивших запретный плод от дерева познания добра и зла. Карамазовщина, в моем понимании, разделяется на внешнее и внутреннее. Внешнее системы ограничено непосредственно рамками романа и соотносимо только с героями этого романа – братьями Карамазовыми. Источниками внешнего являются размышления самих носителей системы и относящиеся к ним замечания и рассуждения автора и всех остальных персонажей романа. Внутреннее же карамазовщины имеет более широкие, даже слишком широкие границы. Во-первых, для разъяснения тех или иных положений системы Достоевский использует всех остальных персонажей романа. Здесь поучения старца Зосимы. Здесь же размышления подростка Коли Красоткина и многое другое. Во-вторых, налицо связь вместилища системы – романа “Братья Карамазовы” с более ранними произведениями Достоевского. Именно в них (от четырех предшествующих романов “великого пятикнижия” до “Дневника писателя) было подготовлено большинство деталей карамазовщины, именно в них развивалась карамазовская философия. В-третьих, в карамазовщине Федор Михайлович смог успешно вместить и развить многие идеи, подготовленные более ранними мыслителями. Стоит вспомнить: Шекспира и Шиллера, Гете и Гоголя, Паскаля и Пушкина, наконец, Данте. Достоевский взял многое от них, но, безусловно, тем драгоценным кладезем с необъятным запасом мудрости для него являлась Библия. “Нравственный образец и идеал есть у меня один, Христос”, - записывает Федор Михайлович в своей предсмертной записной книжке, доказывая тем самым, что источником и образцом высшей правды для него является вечная книга Библия. Внутреннее системы соотносимо более с реальными, действительными людьми. Карамазовщина в данном случае способна отражать страдание и самого автора. Достоевский часто писал не столько о том, что он видел, но более о том, что он чувствовал. Вместе с тем, писатель, пытавшийся отразить в своей системе свой взгляд на страдание человека вообще, не забывал отмечать, что этот взгляд соотносим и к страданию русских людей в частности. Можно вспомнить сравнение прокурором Дмитрия Карамазова с “Россией непосредственной” или признание того же Дмитрия: “Карамазовы не подлецы, а философы, потому что все настоящие русские люди философы”. Карамазовская философия (у Федора Михайловича претендующая и на определение общерусская) опирается на семь карамазовских элементов. Что касается мысли, вопроса, страсти, совести, силы и размаха (безудержа), то их принадлежность к определению карамазовских проговаривается уже в романе. Последний же элемент – карамазовская надежда – является как бы внутренней скрепой системы. В романе она имеет три направления, но наиболее полно чувствуется в эпилоге “Братьев Карамазовых”. “Первая мысль была карамазовская”, - произносит Дмитрий Карамазов в своей исповеди в анекдотах; мы же можем с уверенностью утверждать, что основополагающим началом карамазовщины является карамазовская мысль. В “речи” прокурора есть слова: “Мы натуры широкие, карамазовские…, способные вмещать всевозможные противоположности и разом созерцать обе бездны, бездну над нами, бездну высших идеалов, и бездну под нами, бездну самого низшего и зловонного падения”. Карамазовская мысль – это мысль о двух безднах, безднах добра и зла; это мысль сердца, но не мысль ума. Похоже у Л. Н. Толстого в “Анне Карениной”: “Ну-ка пустите нас с нашими страстями, мыслями, без понятия о едином Боге и Творце! Или без понятия того, что есть добро, без объяснения зла нравственного! Ну-ка без этих понятий постройте что-нибудь!…Да, то, что я знаю, я знаю не разумом, а это дано мне, открыто мне, и я знаю это сердцем, верою в то главное, что исповедует церковь”. “Две бездны, две бездны, господа, в один и тот же момент – без того мы несчастны и неудовлетворены, существование наше не полно. Мы широки, широки, как вся наша матушка-Россия, мы все вместим и со всем уживемся”. Карамазовская мысль, предусматривая свободу выбора между двумя безднами, является источником человеческого страдания. “Мысль – вот источник страданий, - говорит один из героев Л.Андреева. – Того, кто истребит мысль, человечество вознесет в памяти своей”. Две бездны – два исхода, два идеала, две красоты. В разговоре с Алешей брат Дмитрий находит толкование карамазовской красоты: “Красота – это страшная вещь… Я, брат, очень не образован, но я много об этом думал... Красота! Перенести я притом не могу, что иной, высший даже сердцем человек и с умом высоким, начинает с идеала Мадонны, а кончает идеалом содомским. Еще страшнее, кто уже с идеалом содомским в душе не отрицает и идеала Мадонны, и горит от него сердце его и воистину, воистину горит… Нет, широк человек, слишком даже широк, я бы сузил. Черт знает, что это такое даже, вот что! Что уму представляется позором, то сердцу сплошь красотой. В содоме ли красота? Верь, что в содоме-то она и сидит для огромного большинства людей… Ужасно то, что красота есть не только страшная, но и таинственная вещь…” Карамазовская красота – вещь страшная, потому что неопределимая, а определить нельзя, потому что бог задал одни загадки”. “Красота – загадка”, - произносит еще князь Мышкин в “Идиоте”. Загадочность красоты рождает и ее неопределимость. Да, широк карамазов, слишком даже широк. “Тут берега сходятся, тут все противоречия вместе живут”. С идеалом содомским не отрицаем и идеала Мадонны, и горит от этого сердце наше и воистину, воистину горит. “Две бездны, господа…, вспомните, что Карамазов может созерцать две бездны, и обе разом!” Человеческая жизнь проходит в круговороте таинственности. “Страшно много тайн! Слишком много загадок угнетают на земле человека. Разгадывай как знаешь и вылезай сух из воды”. Стоит вспомнить Макара Ивановича из “Подростка”: “Тайна что? Все есть тайна, друг, во всем тайна Божия. …А всех большая тайна – в том, что душу человека на том свете ожидает”. В главе “Братья знакомятся” Алеша говорит брату Ивану: “Да, настоящим русским вопросы о том: есть ли Бог и есть ли бессмертие…” В сущности, это один неразделимый вопрос, ибо, как верно заметил тот же Алеша, “в Боге и бессмертие”. Иван предпочитает верить, что бессмертие есть нуль, совершеннейшее ничто. В поэме Ивана “Великий инквизитор” девяностолетний кардинал упрекает Христа: “Ты возжелал свободной любви человека, чтобы свободно пошел он за тобою, прельщенный и плененный тобою. Вместо твердого древнего закона – свободным сердцем должен был человек решать впредь сам, что добро и что зло, имея лишь в руководстве твой образ пред собою, - но неужели ты не подумал, что отвергнет же наконец и оспорит даже и твой образ и твою правду, если его угнетут таким страшным бременем, как свобода выбора? Они воскликнут наконец, что правда не в тебе, ибо невозможно было оставить их в смятении и мучении более, чем сделал ты, оставив им столько забот и неразрешимых задач. Таким образом, сам ты и положил основание к разрушению своего же царства”. Еще большая свобода выбора, предоставленная Новым заветом, рождает карамазовский вопрос, вопрос, в котором под сомнение взяты сам образ и сама правда Христа. Есть ли Бог и есть ли бессмертие и возможно ли существование людей без Бога? – мучительность этого вопроса является стержнем всей системы страдания. В “Подростке” Аркадий спрашивает Версилова: Вы так сильно веровали в Бога? Друг мой, это – вопрос, может быть, лишний. Положим, я и не очень веровал, но я не мог не тосковать по идее. Я не мог не представлять себе временами, как будет жить человек без Бога и возможно ли это когда-нибудь. Гамлетовские раздумья:

Когда бы страх чего-то после  смерти –

Безвестный край, откуда нет возврата

Земным скитальцам, - волю не смущал,

Внушая нам терпеть  невзгоды наши

И не спешить к другим, от нас сокрытым?

Так трусами нас делает раздумье… 

Та же самая идея мучает и карамазовых. “Меня, брат, зло берет, - признается Федор Павлович Алеше. – Ведь коли Бог есть, существует, - ну, конечно, я тогда виноват и отвечу, а коли нет его вовсе-то, так ли их еще надо, твоих отцов-то? Ведь с них мало тогда головы срезать, потому что они развитие задерживают”. С тем же пылом Иван Карамазов заключает: “Для каждого частного лица..., не верующего ни в Бога, ни в бессмертие свое, нравственный закон природы должен немедленно измениться в полную противоположность прежнему, религиозному, и что эгоизм даже до злодейства не только должен быть дозволен человеку, но даже признан необходимым, самым разумным и чуть ли не благороднейшим исходом в его положении”. Конечно, случись такое, наступит хаос и все люди погибнут несомненно. Потому карамазовы признают пользу идеи о существовании Бога. Иван Карамазов задается вопросом: не по своему ли образу и подобию придумал человек Бога? Коля Красоткин приводит печально знаменитое высказывание французского философа: “Если бы Бога не было, его следовало бы выдумать”. “Цивилизации бы тогда совсем не было бы, если бы не выдумали Бога” – произносит Иван. “Конечно, Бог есть только гипотеза, но…я признаю, что он нужен, для порядка…для мирового порядка и так далее…” - вторит ему Красоткин. Сомнения о существовании Бога и бессмертия присущи всем карамазовым без исключения. Даже Алеша, этот чистый херувим, который, казалось, как никто хотел уверовать в Бога, говорит Lise: “А я в Бога-то вот, может быть, и не верую”. Как брат Иван говорит: “Я не Бога не принимаю…я мира, им созданного, мира-то божьего не принимаю…”, так каждый карамазов может сказать себе: “Я понимаю пользу идеи о Боге, но я смысла, смысла-то божьего не понимаю…” Замечателен разговор Ивана Федоровича с Зосимой в келье старца. Старец своим словом о карамазовском вопросе затронул самую глубину карамазовского сердца, где отыскал суть оного вопроса: Идея эта еще не решена в вашем сердце и мучает его. Но и мученик любит иногда забавляться своим отчаянием, как бы тоже от отчаяния… В вас этот вопрос не решен, и в этом ваше великое горе, ибо настоятельно требует разрешения… А может ли быть он во мне решен? Решен в сторону положительную? – продолжал странно спрашивать Иван Федорович, все с какою-то необъяснимою улыбкой смотря на старца. Если не может решиться в положительную, то никогда не решиться и в отрицательную, сами знаете это свойство вашего сердца; и в этом вся мука его. Схожий мотив присутствует в “Фаусте”:

Кто, на поверку,Разум чей

Сказать осмелится: “Я верю”?

Чье существо

Высокомерно скажет: “Я не верю”?

В него,

Создателя всего,

Опоры,

Всего: меня, тебя, простора

И самого себя?

“Нет, пока не открыт секрет, для меня существует две правды: одна тамошняя, ихняя, мне пока совсем неизвестная, а другая моя. И еще неизвестно, которая будет почище”. Муку карамазовского вопроса поясняют и развивают три качества карамазовского сердца: страсть, совесть и сила. Значение каждого из трех этих элементов карамазовщины зависит от процесса решаемости карамазовского вопроса. Первое качество карамазовского сердца – карамазовская страсть – в основе своей двойственна. Условно можно разделить карамазовскую страсть на страсть высшую и страсть низшую. Проявление низшей карамазовской страсти хорошо видно на примере Федора Павловича и Дмитрия Карамазовых – это их желание отодвинуть на второй план решение карамазовского вопроса. Осуществление подобного намерения происходит через полную отдачу себя буйству, произволу, страстям и грубым сладостям. Схожее в истории с Фаустом. Фауст, вначале безуспешно ищущий истину, наконец, произносит:

Отныне с головой нырну

В страстей клокочущих горнило,

Со всей безудержностью пыла,

В пучину их, на глубину!

“ И загорелись оба сердца самою безудержною, самою карамазовскою страстью”, - говорится о Федоре Павловиче и Дмитрии Карамазовых. Страстью до забытья, до умопомрачения; такою страстью, что отец сына готов был в тюрьму отправить, а сын отца – на тот свет. Воистину для низшей карамазовской страсти нет ограничений. Дмитрий Федорович признается Алеше: “Узнай же Алексей, что я могу быть низким человеком со страстями низкими и погибшими, но вором, карманным вором, воришкой по передним, Дмитрий Карамазов не может быть никогда. Ну так узнай же теперь, что я воришка, я вор по карманам и по передним!” Нет такой низости, которую, казалось бы, невозможно карамазову совершить. Тут даже чем более тяжкая низость, тем более она привлекательной кажется в отдельные минуты. Да, все карамазовы к этому прикоснулись, ведь значат же что-нибудь порода и подбор. Тут все одни и те же ступеньки. Если ступил на первую, окажешься и на тринадцатой. Способность на некоторое время заглушить этой страстью сомнения карамазовского вопроса чувствуется в признании Дмитрия Алеше: “Видишь, я прежде этих всех сомнений никаких не имел, но все во мне таилось. Именно может оттого, что идеи бушевали во мне неизвестные, я и пьянствовал, и дрался, и бесился. Чтоб утолить в себе их дрался, чтоб их усмирить, сдавить”. Старец Зосима считает такое намерение лживым, лживым в корне своем. В разговоре с “коренным шутом” Федором Павловичем он говорит: “А главное, самое главное – не лгите… Лгущий себе и собственную ложь свою слушающий до того доходит, что уж никакой правды ни в себе, ни кругом не различает, а стало быть, входит в неуважение и к себе, и к другим. Не уважая же никого, перестает любить, а чтобы, не имея любви, занять себя и развлечь, предается страстям и грубым сладостям и доходит совсем до скотства в пороках своих, а все от беспрерывной лжи и людям, и себе самому”. От беспрерывной лжи можно дойти совсем до скотства, - считает старец. Часто образ этого скота заменяется образом насекомого.

Насекомым сладострастье! -

цитирует брат Дмитрий  Шиллера и добавляет Алеше: “Я, брат, это самое насекомое и  есть, и это обо мне специально и сказано. И мы все, Карамазовы, такие  же, и в тебе, ангеле, это насекомое  живет и в крови твоей бури родит…” Страшные, страшные бури родятся  в крови у карамазовых, но как и всякие бури, они непременно сменяются затишьем:

В душе, смирившей вожделенья,

Свершается переворот.

Она любовью к провиденью,

Любовью к ближнему живет. –

произносится еще в  “Фаусте”. “Любовью все покупается, все спасается, - говорит Зосима. – Постарайтесь любить ваших ближних  деятельно и неустанно. По мере того, как будете преуспевать в любви, будете убеждаться в бытии Бога, и в бессмертии души вашей. Если же дойдете до полного самоотвержения в любви к ближнему, тогда уж несомненно уверуете, и никакое сомнение даже и не возможет зайти в вашу душу. Это испытано, это точно”. Любовь и добродетель неразрывно связаны с существованием Бога и бессмертия. Дмитрий Карамазов задумывается: “А меня Бог мучит. Одно только это и мучит. А что, как его нет? Что, если прав Ракитин, что это идея искусственная в человечестве? Тогда, если его нет, то человек шеф земли, мироздания. Великолепно! Только как он будет добродетелен без Бога-то? Вопрос! Я все про это. Ибо кого же он будет тогда любить, человек-то? Кому благодарен-то будет, кому гимн-то воспоет?” Любовь является проявлением высшей карамазовской страсти. Преуспевая в любви, карамазовы все более и более убеждаются в бытии Бога и в бессмертии своей души. В эпилоге Дмитрий Федорович восклицает: “Россию люблю, Алексей, русского Бога люблю, хоть я сам и подлец!” Эта фраза вылетела из уст карамазова в момент поглощения его высшей страстью. В это-то время у него в сердце и пробудилась истинная любовь к Грушеньке, родной земле и Богу. Между тем как раньше, карамазовы, одержимые низшей страстью, могли заявлять: “А Россия свинство. Друг мой, если бы ты знал, как я ненавижу Россию…” (Федор Павлович); “Я всю Россию ненавижу, Марья Кондратьевна…” (Смердяков). Любовь к Женщине, любовь к Родине, любовь к Богу – ради любви стоит жить на этом свете!

- Я думаю (говорит Алеша), что все должны прежде всего на свете жизнь полюбить.

- Жизнь полюбить больше, чем смысл ее? – спрашивает  Иван.

- Непременно так, полюбить  прежде логики, как ты сам говоришь, непременно чтобы прежде логики, и тогда только я и смысл  пойму. Полюбить жизнь, полюбить  все окружающее – вот верх высшей карамазовской страсти. “Более же всего облекитесь в любовь, которая есть совокупность совершенства” (Кол 3:14). Старец Зосима в своих беседах и поучениях говорил: “Братья, не бойтесь греха людей, любите человека и во грехе его, ибо сие уж подобие божеской любви и есть верх любви на земле. Любите все создание божие, и целое, и каждую песчинку. Каждый листик, каждый луч божий любите. Любите животных, любите растение, любите всякую вещь”. Верх высшей карамазовской страсти дает карамазову то чувство, о котором говорит князь Мышкин в “Идиоте”, “…неслыханное и негаданное дотоле чувство полноты, меры, примирения и восторженного молитвенного слития с самым высшим синтезом жизни”. О подобном говорит Кириллов в “Бесах”: “Есть секунды, их всего зараз приходит пять или шесть, и вы вдруг чувствуете присутствие вечной гармонии, совершенно достигнутой... Как будто вдруг ощущаете всю природу и вдруг говорите: да, это правда… вы не то что любите, о – тут выше любви! Всего страшнее, что так ужасно ясно и такая радость!”. В “Подростке” Аркадий вспоминает о том мгновении высшей страсти, в котором ощущение жизни, самосознания почти удесятеряется: “…Помню, вся душа моя как бы взыграла и как бы новый свет проник в мое сердце”. Нечто похожее ощутил и Алеша после смерти старца: “О, он плакал в восторге своем…и “не стыдился исступления сего”. Как будто нити ото всех этих бесчисленных миров божиих сошлись разом в душе его, и она вся трепетала, “соприкасаясь мирам иным”. Простить хотелось ему всех и за все и просить прощения, о! Не себе, а за всех, за все и за вся, а “за меня и другие простят” – прозвенело опять в душе его. Но с каждым мгновением он чувствовал явно и как бы осязательно, как этот свод небесный, сходило в душу его”. Да, такие минуты позволяют и даже заставляют воскликнуть: “Все в тебе, Господи, и я сам в тебе и приими меня!” Сосуществование низшей и высшей карамазовской страсти успешно подтверждают слова семинариста-карьериста Ракитина: “Ощущение низости падения так же необходимо этим разнузданным, безудержным натурам, как и ощущение высшего благородства”. “Много картинности, романического исступления, дикого карамазовского безудержу и чувствительности – ну и еще чего-то другого, господа присяжные, - говорит прокурор Ипполит Кириллович, - чего-то, что кричит в душе, стучит в уме неустанно и отравляет его сердце до смерти; это что-то – это совесть, господа присяжные, это суд ее, это страшные ее угрызения!” Карамазовская совесть есть то важное и неотъемлимое качество карамазовского сердца, без которого последнее не может быть. Не случайно, что первое употребление в романе определения карамазовский/карамазовская связано с существительным совесть: Петр Александрович Миусов так характеризует Ивана Карамазова: “Медный лоб и карамазовская совесть”. В главе “Черт. Кошмар Ивана Федоровича” некто говорит Ивану: “Но колебания, но беспокойство, но борьба веры и неверия – это ведь такая иногда мука для совестливого человека, вот как ты, что лучше повеситься”. “Говорят: “долг, совесть”, - я ничего не хочу говорить против долга и совести, - но ведь как мы их понимаем?” Карамазовы – люди совестливые, и совесть их связана с решением карамазовского вопроса. Иван лихорадочно высказывает Алеше разговор с прибредившимся ему чертом: “Дразнил меня! И знаешь, ловко, ловко: “Совесть! Что совесть? Я сам ее делаю. Зачем же я мучаюсь? По привычке. По всемирной человеческой привычке за семь тысяч лет. Так отвыкнем и будем боги”. Это он говорил, это он говорил”. “Отвыкнуть”, в понятии Ивана, значит жить без мучений совести, когда “все позволено”. И, действительно, по такой логике: если Бога нет, то и совести никакой нет. Тогда, если Бога нет, - все вздор. А что не вздор? “Не вздор – это личность, это я сам. Все для меня, и весь мир для меня создан… К черту философию!” (“Униженные и оскорбленные”). Попытку “отвыкнуть” предпринимал и отец семейства Карамазовых. “Все вы до единого подлее меня!” – восклицает он, будучи в монастыре, выражая тем самым основной закон атеизма: если Бога нет, то я сам Бог, а раз я сам Бог, то я выше всех остальных. Однако “развратнейший и в сладострастии своем часто жестокий, как злое насекомое, Федор Павлович вдруг ощущал в себе иной раз, пьяными минутами, духовный страх и нравственное сотрясение, почти, так сказать, даже физически отзывавшееся в душе его. “Душа у меня точно в горле трепещется в эти разы”, - говаривал он”. Сомнения карамазовского вопроса очень мучительно сказываются на сознании и способны вызвать продолжительный острый кризис. Алеша понял нечто важное в состоянии своего “единоутробного” брата: “Ему становилась понятною болезнь Ивана: “Муки гордого решения, глубокая совесть!” Бог, которому он не верил, и правда его одолевали сердце, все еще не хотевшее подчиниться”. В противоречие здесь вступают любовь к ближнему и любовь к человечеству. Иван, который был приверженцем многих человеколюбивых идей, который старался так сильно полюбить человечество и жизнь, должен был признать утверждение, высказанное еще Версиловым в “Подростке”. “Я вдруг сознал, - признается Андрей Петрович Аркадию, - что мое служение идее вовсе не освобождает меня, как нравственно-разумное существо, от обязанности сделать в продолжение моей жизни хоть одного человека счастливым практически”. Не случайно брату Дмитрию приснилось дите. “Отчего бедно дите?” - от бездействия, от практического бездействия. Когда в Дмитрии Карамазове пробудилась высшая страсть, тогда в нем заговорила и совесть: “Господа, - воскликнул Дмитрий, - все мы жестоки, все мы изверги, все плакать заставляем людей, матерей и грудных детей, но из всех – пусть уж так будет решено теперь – из всех я самый подлый гад!” Верхом карамазовской совести является признание карамазовыми утверждения, что все за все и за вся виноваты, а я – больше всех. Как учил старец Зосима: “…Каждый из нас виновен за всех и за вся на земле несомненно, не только по общей мировой вине, а единолично каждый за всех людей и за всякого человека на сей земле. Сие сознание есть венец пути иноческого, да и всякого на земле человека”. Трудно, трудно ощутить верх высшей карамазовской совести, но стремление к нему – оно одно уже что-то значит! В главе “Братья знакомятся” Иван говорит Алеше: “Я спрашивал себя много раз: есть ли в мире такое отчаяние, чтобы победило во мне эту исступленную и неприличную, может быть, жажду жизни, и решил, что, кажется, нет такого, то есть опять-таки до тридцати этих лет, а там уж сам не захочу, мне так кажется. Эту жажду жизни иные чахоточные сопляки-моралисты называют часто подлою, особенно поэты. Черта-то она отчасти карамазовская, это правда, жажда-то эта жизни, не смотря ни на что, в тебе она тоже непременно сидит, но почему ж она подлая? Центростремительной силы еще страшно много на нашей планете, Алеша”. Пушкинский мотив:

Но не хочу, о други, умирать;

Я жить хочу, чтоб мыслить  и страдать… 

Вспоминается и риторический вопрос Родиона Раскольникова: “Неужели такая сила в этом желании жить и так трудно одолеть его?”  Третье качество карамазовского сердца, способное побороть любое отчаяние и питающее эту “неприличную, может быть, жажду жизни”, - элемент невыяснившийся, неопределенный. Алеша Карамазов задумывается: “Тут “земляная карамазовская сила” как отец Паисий намедни выразился – земляная и неистовая, необделанная… Даже носится ли дух божий вверху этой силы – и того не знаю. Знаю только, что и сам я Карамазов…” Карамазовская сила является внешним скрепляющим карамазовщины, способным выдерживать мучительные сомнения карамазовского вопроса, бушевания страстей и угрызения совести. Наличие в себе этой силы признает Иван в разговоре со своим младшим братом:

- Есть такая сила, что  все выдержит! – с холодною  уже усмешкой проговорил Иван.

- Какая сила?

- Карамазовская…сила низости карамазовской.

- Это потонуть в разврате, задавить душу в растлении,  да, да?

-Пожалуй и это… только до тридцати лет, может быть, и избегну, а там…

- Как же избегнешь?  Чем избегнешь? Это невозможно  с твоими мыслями.

- Опять-таки по-карамазовски.

Следует заметить, что Иван сам не знает, что будет потом, ибо решить дело по-карамазовски значит слететь с колокольни и решить тем самым все недоумения и противоречия разом, если таковые окажутся. Примечательно, как проявление карамазовской силы чувствует в себе Дмитрий. Находясь под арестом, он говорит Алеше: “И, кажется, столько во мне этой силы теперь, что я все поборю, все страдания, только чтобы сказать и говорить себе поминутно: я есмь! В тысяче мук – я есмь, в пытке корчусь, но – есмь! В столпе сижу, но и я существую, солнце вижу, а не вижу солнца, то знаю, что оно есть. А знать, что есть солнце – это уже вся жизнь”. На примере братьев Ивана и Дмитрия видна двоякость, неопределенность карамазовской силы. Если у Ивана сила борется с высшей страстью и совестью, то у Дмитрия, наоборот, - с низшими качествами его сердца. “Великая праздная сила, ушедшая нарочито в мерзость” (определение из “Бесов”), способна заменяться необычайной силой духа, всецело уходящей в святость. В состоянии Дмитрия, особенно после страшного удара судьбы, прослеживается то необычайное перерождение, как у некрасовского Власа:

Сила вся души великая

В дело божие ушла…

“Брат, - говорит Дмитрий  Алеше, - я в себе в эти два последние месяца нового человека ощутил, воскрес во мне новый человек! Был заключен во мне, но никогда бы не явился, если бы не этот гром…” Гром судьбы, удар ее обрушивается на карамазовых, играет их качествами, причиняя им мучительные страдания. “Страшно много человеку на земле терпеть, страшно много ему бед, - говорит в своей исповеди все тот же Дмитрий, старший из братьев. “Страдание и боль всегда обязательны для широкого сознания и глубокого сердца”. Страдание это по тому и возможно, что Бог наделил карамазовых высшим сердцем. “Но благодарите творца, - говорит Зосима, - что дал вам сердце высшее, способное такою мукой мучиться, “горняя мудрствовать и горних искати, наше бо жительство на небесех есть”. Нрав высшего сердца содержит особенный карамазовский элемент, присутствующий во всем карамазовском, - это размах или карамазовский безудерж. Карамазовский безудерж имеет настолько большое значение, что определения безудержный и карамазовский при внешнем рассмотрении можно назвать синонимами. Еще у Гете Мефистофель произносит слова, метко характеризующие карамазова: