Политическая система современного общества

Экстралегальный риск означает любое событие, источник которого находится вне существующих легитимных структур страны: терроризм, саботаж, военный переворот, революция.

Легально-правительственный риск является прямым следствием текущего политического процесса и включает такие события, как демократические выборы, приводящие к новому правительству и изменениям в законодательстве, касающимся той его части, где речь идет о торговле, труде, совместных предприятиях, денежной политике.

При определении  «индекса политического риска» обращается внимание на следующие факторы:

• степень этнических и религиозных различий,
• социальное неравенство в распределении дохода,
• степень политического плюрализма,
• влияние левых радикалов,
• роль принуждения при удержании власти,
• масштаб антиконституционных действий,
• нарушения правового порядка (демонстрации, забастовки и т.п.)

В классификации, предложенной американскими учеными Дж. де ла Торре и Д. Некаром, выделяются внутренние и внешние источники политических и экономических факторов риска (табл. 2).

Таблица 2

Факторы политического  риска

Анализ внутренних экономических факторов позволяет  составить общую характеристику экономического развития страны и выделить наиболее уязвимые области. Внешние экономические факторы определяют степень влияния внешних ограничений на внутреннюю экономическую политику: высокая степень зависимости и значительный размер внешней задолженности усиливают риск вмешательства в инвестиционную деятельность. Проблема заключается в том, что оценки внутренних социально-политических факторов в значительной мере субъективны. При определенных условиях внешняя политическая обстановка может сыграть роль катализатора политической нестабильности в стране.

Следует отметить, что анализ политического риска  в России имеет некоторую специфику.

Во-первых, политические традиции, несовершенство демократических институтов и переломный момент исторического развития обусловили значительную роль личностного фактора, которому необходимо уделять дополнительное внимание при оценке политического риска.

Во-вторых, существенным фактором неопределенности является наличие множества разнотипных политико-территориальных образований, обладающих различным экономическим потенциалом, разнородных по национальному составу и опирающихся на разные исторические, политические, культурные и религиозные традиции. Региональные конфликты оказывают как прямое действие на общую политическую обстановку, так и косвенное влияние на ситуацию в других регионах, поскольку решение региональных проблем требует дополнительных субсидий, что ведет к росту дефицита федерального бюджета, изменениям в налоговом законодательстве, сокращению расходов (а следовательно, к возрастанию социальной напряженности), увеличению размера государственного долга, колебаниям процентных ставок и валютного курса, т.е. к ухудшению политического и инвестиционного климата в стране.

В 90-е гг. политический фактор по силе своего воздействия на ход событий в России превзошел все иные. В целом риск, вызываемый текущими процессами, крайне высок и может быть охарактеризован как риск переходного периода: любые события в политической жизни могут иметь последствия гораздо более разрушительные, нем в стабильно развивающейся стране.

III. Политическая система современной России

III.1. Эволюция политической системы современной России

Политическая эволюция России ставит множество вопросов перед  западноевропейскими аналитиками. Одни говорят о возникновении новой формы автократии в России (такой термин использован в ряде газетных статей, вышедших за последнее время), другие защищают Владимира Путина, поведение которого представляют просто как реакцию на российский беспорядок. Позиции разных авторов сильно поляризованы, принимая форму защиты или осуждения политических трансформаций, проходящих в сегодняшней России. В западной прессе эти позиции отражаются в петициях или аналитических статьях; в российской же прессе, хотя в ней присутствуют те же позиции, суждения иностранных авторов зачастую сводятся к некому «западному видению», которое якобы отмечено прежней враждебностью к Советскому Союзу, превратившейся ныне во враждебность к России или даже к русскому характеру, да и ранее не бывшей ничем другим.

Таким образом, полярность, которую можно наблюдать в  средствах массовой информации и  аналитических статьях в Западной Европе, при взгляде из России превращается в полярное противопоставление России Западу - возрождение практики времен холодной войны. Подобного рода анализы часто накладывают внешние схемы на российскую и советскую историю. Более того, речь чаще всего идет о суждениях и оправданиях, выражениях осуждения или одобрения, а не о попытках по-настоящему что-то понять. Слишком часто речь идет о том, чтобы дать оценку политическим трансформациям в России, а не искать их истоки и объяснить их динамику. Я бы хотел попытаться высказать точку зрения, которая не сводилась бы к ценностному суждению. Складывается впечатление, что эти трансформации являются результатом некой политической культуры, которая выражается в общем процессе советизации политической и социальной сферы в России. Скорее даже, чем о советизации, следует говорить о возникновении своего рода «советизма». Он проявляется в следующих моментах: Власть, желающая прежде всего казаться, а не действовать, утверждаться, а не управлять. В этом и заключается ядро той политической культуры, которую я называю «советизмом».

За несколько лет  правления Владимира Путина было сделано мало для решения больших социальных проблем. Одним из наиболее ощутимых доказательств этого является фактически тотальное отсутствие борьбы со смертностью, достигшей прямо-таки зияющих высот. Очевидно, что человеческие потери, связанные с определенной формой насилия, чрезвычайно распространенной в России, -- смертью в результате несчастных случаев, просто чудовищны, а реакции политиков -- чудовищно нерешительны. Все действия направлены не на управление, а просто на утверждение власти, восстановление порядка, причем «порядок» понимается как полицейский, а не общественный. Практически ничего не было сделано для борьбы с нищетой, за исключением ряда робких мер. Но социальные и здравоохранительные статьи бюджета остались поразительно стабильными, в то время как бюджеты ФСБ и армии растут несравнимыми темпами.

Несомненно, был принят ряд мер, некоторые из которых  создают впечатление отхода от советских  практик в области социальной политики: примером может послужить  монетизация льгот. Но при этом критерии получения новых пособий по-прежнему основаны на заслугах (продолжительной и стабильной трудовой деятельности), оказанных государству услугах (ветераны) или ущербе, понесенном по вине государства (жертвы ядерных катастроф), но никоим образом не на уровне жизни. Пособия же, учитывающие жизненный уровень, остаются редкими и незначительными. Система по-прежнему не включает в себя идею перераспределения. Создается впечатление, что речь идет скорее о мере для облегчения социальных бюджетов, нежели о движении в сторону эффективной и обновленной политики. Недоверие к промежуточным инстанциям и, шире, к деятельным частям общества. Отстранение губернаторов -- одно из наиболее видимых проявлений этого отношения, но оно ощущается на самых разных уровнях. К сожалению, именно в этом заключается консерватизм нынешней российской власти, и в том же проявлялся и консерватизм послесталинского Советского Cоюза. Устойчивость колониальной перспективы на российском пространстве. Война в Чечне - одна из наиболее ясных иллюстраций этого отношения, поскольку предпринимаемые там действия и используемые в ее отношении слова даже до ужасного теракта в Беслане отсылали к репертуару скорее колониальной державы, чем обновленного государства: война, в ходе которой наносятся тяжелые удары по гражданскому населению, заведомо воспринимаемому с подозрением;- длительное военное присутствие, которому стараются придать ауру нормальности и которое представляют как меры по поддержанию порядка; банализация ситуации с целью создать впечатление, будто Чечня снова стала полноценной частью федерации и остаются всего лишь немногочисленные очаги бандитизма – например, при помощи переписи 2002 года, давшей очевидно противоречивые и завышенные результаты, недооценивающие последствия войны, или назначения «демократически избранного» президента по инсценированному сценарию без настоящей дискуссии; многие из терминов, использованных центральной властью для обозначения тех, кто сражается с федеральными силами в Чечне, взяты из советского колониального словаря: российские военные – это силы правопорядка, воюющие с бандитизмом. Последний термин часто использовался советскими властями, особенно до Второй мировой войны, для обозначения любого сопротивления центральной власти, как только речь заходила о сопротивлении мало-мальски структурированном. В последнее время к этому репертуару было добавлено представление о неусыпной поддержке процесса расчленения России некими внешними силами. Все это отсылает к советскому языку, который в свое время перенял функцию имперского языка для объяснения сопротивления на периферии.

Недавние предложения  Владимира Путина по изменению способа  избрания губернаторов и другим аспектам взаимоотношений между центральной  и региональными властями хорошо иллюстрируют два последних аспекта - недоверие к любым промежуточным инстанциям и колониальное видение страны. Предлагая процедуру «одобрения» назначенных президентом губернаторов, Владимир Путин устанавливает прямую связь между региональными управляющими и самим собой - причем скорее личную связь, чем управленческие отношения. В результате в каждом регионе процесс принятия решений станет непрозрачным, и лишь руководитель региона - назначенный, а следовательно, получивший доверие президента федерации, будет нести ответственность непосредственно перед последним. Это именно колониальная логика, когда к любым промежуточным инстанциям относятся с подозрением и предпочитают личные отношения связям, опосредованным различными инстанциями управления, каждая из которых несет свою долю ответственности. Аналогичным образом, предложение о создании общественных палат якобы в ответ на отсутствие гражданского общества восходит к советской традиции прямого выражения мнений, когда доверяют только мнению, высказываемому в рамках хорошо известных организаций.Нынешние губернаторы всё правильно поняли, о чем свидетельствует реакция такого человека, как Муртаза Рахимов, президент Башкортостана. Поддерживая предложение Владимира Путина, он говорит о том, что прямая связь между президентами гораздо важнее, чем косвенная власть, основанная на некомпетентных центральных министерствах. Он подчеркивает близость к народу как легитимацию подобной вертикальности. Такая популистская форма оправдания отсылает к дискурсу, унаследованному напрямую от советского периода, но глубже - пришедшему из российской истории, когда предпочитали прямое обращение к царю контролирующей и управляющей деятельности чиновников и иных посредников. Рахимов также поддерживает аргумент о дефиците демократии, якобы неудивительном в стране, где демократии никогда по-настоящему не было. Таким образом, он снова запускает идею о необходимости воспитать народ, неспособный выражать свои истинные желания. Раньше эту функцию выполняла коммунистическая партия. Идея сохранилась, изменилась только форма. Наконец, последний аргумент - страх перед силами, использующими чисто религиозную или национальную, а следовательно, внеполитическую аргументацию. Здесь мы снова имеем дело с идеей, что жесткие ограничения - лучше свободы слова. Усиленное неприятие любой явной власти, отличной от власти центральной, в какой бы то ни было сфере. Речь идет именно о неприятии явной власти, поскольку именно это характеризовало авторитарный тип советской власти, и это же, а не тотальную самодержавную власть, мы наблюдаем в современной России. Так, причиной неистовой атаки на «ЮКОС» стал избыток власти некоторых крупных бизнесменов, о чем свидетельствует то, что теперь крупные предприятия вновь концентрируются в руках лиц, связанных с властью, что напоминает советский способ организации экономики. Здесь, несомненно, существенную роль сыграла готовность ныне заключенного директора компании к ее открытию международным инвесторам, а вопрос налогов был всего лишь предлогом, поскольку его можно было бы решить путем переговоров. Именно в ходе интернационализации «ЮКОС» и ее руководитель смогли бы приобрести инструменты настоящей независимости от политического контекста в стране и упрочнить свою возросшую власть, что было бы неприемлемо для центральной политической власти. Подобным же образом, средства массовой информации, бывшие слишком открыто враждебными по отношению к центральным правителям, были поставлены под контроль, но локальная критика, не ставящая под сомнение их легитимность, остается возможной и даже желательной для них. Здесь снова четко проглядывается советизм. Он играет на враждебном отношении людей к формам неравенства, открыто присутствующим в обществе, особенно в тех случаях, когда они не зависят от политической власти. Враждебное отношение к олигархам является тому свидетельством - оно тем сильнее, чем больше они выражают свою независимость от политики. Напротив, принимаются скрытые формы неравенства, предполагающие обмен между теми, кто пользуется многочисленными выгодами и богатствами, и правителями. Правящие круги могут предоставить некоторым людям определенные преимущества, так же как в послевоенный советский период они предоставляли доступ к редким ресурсам, но предоставляют их именно они, ставя, таким образом, в полную зависимость от себя тех, кто получает эти преимущества. Все это довольно далеко от чисто автократического видения власти, поскольку нельзя говорить о том, что в самодержца или даже диктатора превращается Владимир Путин.

Речь идет о сложной  политической сфере, в которой взаимодействуют  военные, милиция, но также и крупные  бизнесмены и другие начальники, которые  именно таким образом представляют себе власть, авторитет, государство  и легитимность государства. Так  же как и Советском Союзе после смерти Сталина, власть принадлежит не одному человеку, а некой аморфной массе, которую невозможно точно определить и внутри которой происходят все конфликты и изменения. С учетом всего этого, реакция на кавказскую драму оказывается результатом этой политической культуры. Так, способ решения бесланской трагедии, перед лицом неслыханного варварства террористов, свелся к демонстрации государственной мощи в ущерб человеческим жизням. Такой же ранее была реакция на взятие заложников в Москве. Почему многие политологи предпочитают говорить о «советизме», а не о «советскости», характеризуя происходящие сегодня процессы? Поскольку мы сталкиваемся не с возвратом назад, а с выражением политической и социальной культуры, которой пропитаны нынешняя управляющая команда и часть общества. Она проявилась с первого же года правления Владимира Путина. ФСБ и армия - наверное, единственные государственные органы, в которых эта культура сохранилась и передалась с такой четкостью, и потому неудивительно, что сегодня она находит столь явное выражение. Тем не менее, речь идет не об откате, поскольку нельзя напрямую сравнивать нынешнюю партию власти с советской компартией или даже сегодняшние административные и правительственные структуры - с тогдашними. Можно также предположить, что уже не будет отменена определенная свобода предпринимательства на локальном уровне. Определяя эту форму культуры как «советизм», а не как «советскую», я также стараюсь иметь в виду исторический контекст описываемых процессов. В последнее время расцветают разнообразные исторические сравнения. В частности, нынешнюю ситуацию часто сравнивают с концом НЭПа. К таким сравнениям побуждает целый ряд факторов: так, меры по укреплению персональной власти одного человека основываются на глубокой враждебности населения слишком открытым проявлениям экономического неравенства и растущей автономии целой отрасли экономики по отношению к политике. Олигархи предстают как аналоги нэпманов. Можно привести и другие сравнения, превращающие обновленную и повторяемую историю в главный элемент схем по объяснению сегодняшних трансформаций. Но подобные сравнения почти ничего не дают: они приводят аналогии, а не объяснения процессов, которые на самом деле не повторяются. Они освещают отдельные события, вычленяемые из общего потока, но не объясняют динамики. Они наводят на мысль о возможности повторений, в то время как большинство трансформаций - необратимы. Контекст конца 1920-х годов не имеет ничего общего с нынешним контекстом. Напротив, говоря о «советизме», я имею в виду политическую культуру, которую нынешние правители впитали в советскую эпоху или которая была им передана и при помощи которой они воспринимают настоящее, образуют свои представления и формы интерпретации происходящего, разрабатывают свои решения, представляют, объясняют и воплощают их в жизнь. Как западное, так и российское восприятие ситуации зачастую отсылает к некой «вечной России». Подобный крайний культурализм некоторых аналитиков, воображающих, что они имеют дело с чем-то «вечно русским», представляется абсурдным. Он приводит к тому, что старые модели налепляются на новые реалии, а передача культурных форм на эссенциалистский манер путается с детерминированными неизменностью и незыблемостью. Владимир Путин -- не царь. Носителями трансформаций является некая неопределенная группа политических деятелей, взращенных советской политической структурой. Долгосрочное влияние на нынешний исторический период в первую очередь оказывают политические формы послесталинской эпохи, наложившие на нее глубокий отпечаток. Но нельзя говорить о том, что эти формы просто воспроизводятся: трансформации налицо. За последние годы российское общество подверглось преобразованиям как в области повседневного поведения, так и в межчеловеческих отношениях или в отношении людей к политике. Эти преобразования отдалили часть населения от политической сферы, тем более что эта сфера не подверглась сходной трансформации. Советский Союз до 1985 года уже был отмечен большой дистанцией между политической и социальной сферами: последняя постепенно отодвинулась от форм политической жизни, которые уже не были вписаны в жизнь общества. Сегодня расстояние увеличилось, тем более что описанный советизм, похоже, по большей части ограничивается правящими политическими кругами, но не характеризует социальных преобразований.