Политический террор

Апологеты терроризма, создавшие собственную  субкультуру, обладали своей идеологической платформой, суть которой сводилась  к следующим основным положениям: 1) идея необходимости революции, а с нею и необходимости психологической подготовки масс к будущему участию в террористических актах, интерпретируемых как акты этически оправданного, справедливого, правомерного революционно-политического насилия; 2) идея необходимости расшатывания устоев существующей государственности, ослабления власти, деморализации и запугивания правительства; 3) намерение заставить правительство ответить на террористические акты волной репрессий и тем самым спровоцировать массовые недовольства, выступления против властей, способные привести к масштабному социальному взрыву.

Значительную роль в формировании идеологии терроризма сыграли анархическая и марксистская философия, отвергающие  правовые пути цивилизованного реформирования общественных отношений и призывающие к противоправным методам радикальной ломки устоев социального порядка, представляющегося им несправедливым.

Ответственность за развернувшийся в  России политический террор несли несколько  социальных субъектов. Во-первых, это  авторитарно-полицейское государство, которое своей отнюдь не толерантной политикой препятствовало нормальному развитию нарождающегося гражданского общества, не спешило предоставить ему необходимые условия для цивилизованного становления. Во-вторых, это само молодое, становящееся гражданское общество, которое, хотя и было чрезвычайно юным, но тем не менее обладало самосознанием благодаря существованию либеральной интеллигенции, и потому несло прямую ответственность за действия террористов. В-третьих, это такие институты младогражданского общества, как российская публицистика и беллетристика конца XIX — начала ХХ в., которые наиболее активно способствовали романтизации, идеализации, популяризации политического террора.

Вместе с террором возникла своеобразная социальная мифология, посредством которой массовое сознание фиксировало свое отношение к этому социальному феномену. В этой мифологии совмещались такие оценки деятельности террористических организаций «Народная расправа», «Народная Воля» и др., которые противоречили друг другу. Так, например, когда состоялся открытый процесса над лидером «Народной расправы» С. Г. Нечаевым, то далеко не всем хватило мудрости и нравственного чутья, чтобы дать аутентичную оценку начинавшему набирать силу террористическому движению. Представители либеральной интеллигенции, переставшие пользоваться религиозно-нравственными критериями при оценках политических событий, оказались пленниками активно циркулирующих в младогражданском обществе оценочных стереотипов. Вместо того, чтобы идти впереди массового сознания и направлять его духовное движение по пути восхождения на все новые, более высокие ступени морально-политической зрелости, основная масса литераторов, публицистов оказалась в нравственном арьегарде, воспевая «подвиги» террористов, именуя их «борцами за народное дело», «героями-мучениками» и т. п.

Исследователи давно обратили внимание на характерную и труднообъяснимую связь между сословием священнослужителей и генерациями русских политических радикалов. Российская действительность обнаружила парадоксальную способность клерикального миросозерцания трансформироваться в самые радикальные ментальные формы светского характера. В XIX в. многие выходцы из духовного сословия становились не только учеными-естествоиспытателями и литераторами-антиклерикалами, но и политическими нигилистами и даже террористами. «До сих пор, — пишет современный автор, — загадочным для исследователей представляется тот факт, что утечка мозгов в значительной мере направлялась в среду радикальной интеллигенции. Своего пика приток поповичей в революционную среду достиг в 1870-е гг.: 22% народников 1870-х гг. были выходцами из духовенства, в то время как доля духовенства во всем населении страны в 1870 г. составляла 0,9%. Но и впоследствии вклад духовенства в революционное движение был значителен: в руководстве эсеров «поповичи» составляли 9,4%, большевиков — 3,7%; кадетов — 1,6%». (Миронов Б. Н. Социальная история России периода империи (XVIII — начало ХХ в.): В 2 т. Т. 1. СПб., 2003. С. 107).  

Последние три цифры демонстрируют характерную логику: чем радикальнее политическая позиция партии, тем больше в ней было выходцев из духовного сословия. Б. Н. Миронов не дает объяснения этой динамике. Но она столь примечательна, что невольно заставляет задуматься об ее причинах. Почему богоборческие идеи радикального мироотрицания представлялись сыновьям духовных лиц предпочтительнее идей цивилизованного реформирования? Не сказывалась ли во всем этом привитая им с детства предрасположенность к эсхатологическому мировосприятию. Не оно ли, причудливо трансформировавшееся, предрасполагало экс-клерикальное сознание к решительному разрыву со всеми наличными формами земного миропорядка? Все эти вопросы требуют углубленного исследования особенностей российского типа православной ментальности.

Людям с нормальной, не патологизированной психикой невозможно вершить страшные, кровавые дела террора без сознания собственной правоты, притом не частичной, не половинчатой, а абсолютной. Идеология террора хотели бы построить подобную апологетику на религиозной основе. Но христианство не располагает такими аргументами. Поэтому они прибегли к лукавству и коварству. Зло, стремившееся спрятаться за маской добра, обратилось к квазирелигиозной терминологии. Так, руководитель «Народной расправы» С.Г. Нечаев, будучи сыном священника и преподававший в ранней молодости Закон Божий, не случайно назвал кодекс своей организации «катехизисом», а всему изложению придал катехизический тон, полагая, что подобная поделка сможет в гораздо большей степени рассчитывать на успешный агитационно-пропагандистский эффект, чем какая-либо иная форма изложения того же самого содержания. Однако, истинное содержание этого кощунственного «Катехизиса революционера» невозможно было ничем замаскировать. Его антихристианская, демоническая суть проступает в каждой строке. Приведем некоторые из его положений.

В этом сочинении говорится  о том, что член организации «в глубине своего существа, не на словах только, а на деле разорвал всякую связь  с гражданским порядком и со всем образованным миром, со всеми законами, приличиями, общепринятыми условиями и нравственностью этого мира. Он для него — враг беспощадный и если б он продолжал жить в нем, то для того только, чтобы его вернее разрушить».

Основные тезисы «Катехизиса» сформулированы с цинической откровенностью:

1)  «наше дело — страшное, полное, повсеместное разрушение... Денно и нощно должна быть у него [т. е. члена организации. — Б. В.] одна мысль, одна цель — беспощадное разрушение. Стремясь хладнокровно и неутомимо к этой цели, он должен быть готов и сам погибнуть и погубить своими руками все, что мешает ее достижению»;

2)  член организации «знает только одну науку, науку разрушения. Для этого и только для этого он изучает теперь механику, физику, химию, пожалуй медицину. Для этого изучает денно и нощно живую науку людей, характеров, положений и всех условий настоящего общественного строя, во всех возможных слоях. Цель же одна — наискорейшее разрушение поганого строя»;

3)   «соединимся с диким разбойничьи миром, этим истинным и единственным революционером в России»;

4)  «для возбуждения энергии необходимо объяснять сущность дела в превратном виде»;

5)  «у каждого товарища должно быть под рукою несколько революционеров второго и третьего разрядов, то есть не совсем посвященных. На них он должен смотреть как на часть общего революционного капитала, отданного в его распоряжение»;

6)  «революционер — человек обреченный, беспощаден для государства и вообще для всего сословно-образованного общества; он и от них не должен ждать для себя никакой пощады. Между ними и им существует тайная или явная, но непрерывная и непримиримая война на жизнь и на смерть. Он должен приучить себя выдерживать пытки»;

7)  «все это поганое общество должно быть раздроблено на несколько категорий: 1-я категория неотлагаемо осужденных на смерть. Да будет составлен товариществом список таких осужденных по порядку их относительной зловредности для успеха революционного дела, так чтобы предыдущие нумера убирались прежде последующих... При составлении таких списков и для установления выше реченного порядка, должно руководствоваться отнюдь не личным злодейством человека, ни даже ненавистью, возбуждаемой им в товариществе или в народе. Это злодейство и эта ненависть могут быть даже отчасти полезны, способствуя возбуждению народного бунта. Должно руководствоваться мерой пользы, которая должна произойти от его смерти для революционного дела. Итак, прежде всего должны быть уничтожены люди, особенно вредные для революционной организации, а также внезапная и насильственная смерть которых может навести наибольший страх на правительство и, лишив его умных и энергичных деятелей, потрясти его силу»;

8)  «вторая категория должна состоять из таких людей, которым даруют только временно жизнь, чтобы они рядом зверских поступков довели народ до неотвратимого бунта»;

9)  «к третьей категории принадлежит множество высокопоставленных скотов или личностей, не отличающихся ни особенным умом, ни энергией, связями, влиянием, силой. Надо их эксплуатировать всевозможными манерами, путями; опутать их, сбить с толку и, овладев, по возможности, их грязными тайнами, сделать их своими рабами»;

10)  «четвертая категория состоит из государственных честолюбцев и либералов с разными оттенками. С ними можно конспирировать по их программам, делая вид, что слепо следуешь за ними, а между тем прибирать их в руки, овладеть всеми их тайнами, скомпрометировать их донельзя ... и их руками мутить государство»;

11)  «пятая категория — доктринеры, конспираторы, революционеры, все праздно глаголющие в кружках и на бумаге. Их надо беспрестанно толкать и тянуть вперед, в практичные головоломные заявления, результатом которых будет бесследная гибель большинства и настоящая революционная выработка немногих»;

12)  «шестая и важная категория — женщины, которых должно разделить на три главных разряда: одни — пустые, обессмысленные, бездушные, которыми можно пользоваться как третьей и четвертой категориями мужчин; другая — горячие, преданные, способные, но не наши, потому что не доработались еще до настоящего бесстрастного и фактического революционного понимания; их должно употреблять как мужчин пятой категории; наконец, женщины совсем наши, т.е. вполне посвященные и принявшие всецело нашу программу. Мы должны смотреть на них как на драгоценнейшие сокровища наши, без помощи которых нам обойтись невозможно»;

13)   «он не революционер, если ему чего-нибудь жаль в этом мире... Всё и все должны быть ему равно ненавистны. Тем хуже для него, если у него есть в нем родственные, дружеские и любовные отношения; он не революционер, если они могут остановить его руки».

«Катехизис революционера», который вполне мог бы называться «Кодексом террориста», имел вид развернутого программного документа, обосновывающего стратегические и тактические принципы физического и психологического террора, который Нечаев собирался развернуть по всей России. Если бы его деятельности сопутствовал успех, то глава «Народной расправы» превратился бы в демона тотального разрушения, чего он желал и к чему стремился.

Государство, слабо представлявшее, в каком состоянии пребывает  российское младогражданское общество, мало интересовавшееся его действительной жизнью, просчиталось, когда предало гласности все перипетии процесса над Нечаевым. Вместо того, чтобы убедиться в общем осуждении политических авантюристов, оно стало свидетелем небывалого всплеска их популярности. Общедоступность текстов, информирующих общественность о процессах над преступниками, привела к тому, что те становились героями дня, предметом сочувствующего внимания и даже образцами для подражания. На глазах правительства творился миф о них как страдальцах, героях, тираноборцах. В глазах младогражданского общества политический преступник представал выразителем его интересов, его защитником, готовым положить свою жизнь на алтарь борьбы за его светлое будущее.

Идеологема террора, все  прочнее утверждавшаяся в массовом сознании как нечто необходимое, приняла вид устрашающего симулякра, коварной фальшивки, подменившей идею цивилизованного реформаторства. Незрелое младогражданское общество оказалось в плену этого симулякра, зов которого, подобный зову сирен, увлекал в гибельную пучину социального хаоса.

Трагедия заключалась  в том, что тех, кто сочувствовал террористам, было чрезвычайно много. Это была масштабная социальная среда, мнение которой было важной составляющей общественного мнения. В. Фигнер писала о том, что ее соратники, причастные к политическому террору, «имели сообщников не только по губернским городам, но и по провинциальным закоулкам, (и все эти сообщники имели друзей и близких) и были окружены целым слоем так называемых сочувствующих, за которыми обыкновенно следуют еще люди, любящие просто полиберальничать, то и выходило, в конце концов, что мы встречали повсюду одобрение и нигде не находят нравственного отпора и противодействия».

Организация «Народная  Воля» имела в своем составе  около пятисот человек и несколько тысяч помощников. Входящие в ее состав тайные кружки имелись в пятидесяти городах России. Их членами были большей частью представители интеллигенции и студенческой молодежи.

Оценочная деятельность массового сознания усложнялась  в значительной степени из-за того, что каждый акт политического террора оказывался помещен в двойную систему ценностных координат — юридическую и этическую. В результате то, что с позиций законности было преступлением, заслуживающим соответствующего уголовного наказания, оказывалось с позиций нравственности на противоположном полюсе оценочной шкалы и рассматривалось как высоко нравственное деяние или даже подвиг. Подобная двойственность оценочных стандартов была, с одной стороны, порождением полярных позиций государства и нарождающегося гражданского общества, а с другой — свидетельством крайне низкой политико-правовой культуры граждан Российской империи. Даже носители наиболее зрелых форм гражданского сознания выказывали двойственное отношение к актам политического террора.

2.2Псевдо-христианизация террора

Российское общественное сознание далеко не сразу обрело способность  воспринимать деятельность большевиков  как террор. Это понятие поначалу пребывало как бы за пределами  его внимания. Был известен массовый террор во французской версии якобинского характера. Но «точечный», выборочный политический террор был в новинку и потому оценочные суждения касательно его сути были крайне сумбурны. И здесь массовое сознание прибегло к помощи такой традиционной культурной сферы, как христианская религия. На ее основе стала формироваться новая разновидность политической мифологии. В ее контексте романтизированный образ террориста как самоотверженного тираноборца стал обретать черты христианского мученика. Мифологема самоотверженной жертвенности, прилагаемая к нему, привела к возникновению невероятного этического окюморона — фигуры нравственно безупречного убийцы. Говоря словами того же Достоевского, звание «друга человечества» оказалось присвоено «людоеду человечества». Преступник, убийца превращался в «ангела отмщения», страдальца, жертву, добровольно отдающую себя на заклание.