Российский политический режим: неосоветский авторитаризм и патронажное президентство

Маргарета Моммзен

Российский  политический режим:

неосоветский  авторитаризм и патронажное президентство  

Введение

Для эксперта, занимающегося  сравнительной политологией, нет  ничего более захватывающего и в  то же время разочаровывающего, нежели попытка классифицировать политическую систему постсоветской России. Присущие этой системе непрозрачность принятия решений и тесное переплетение политики и экономики очень затрудняют выявление подлинной природы политического режима. На память сразу же приходят известные слова Уинстона Черчилля, сказанные в 1939 году: “Россия - это головоломка, завернутая в тайну, помещенную внутрь загадки”.

В настоящей статье я  попытаюсь пролить свет на некоторые  аспекты этой заманчивой темы; в  основном меня будут интересовать особенности политической системы, которая, начав вызревать при Борисе Ельцине, окончательно сложилась в президентские годы Владимира Путина. В то же время мне предстоит классифицировать этот режим, отталкиваясь от традиционной типологии видов правления. Решая подобную задачу, весьма полезно иметь в виду наследие советского строя, существовавшего на протяжении семидесяти лет. В целом, необходимо ответить сразу на несколько вопросов. На что нынешняя система похожа в наибольшей мере - на рудиментарную демократию, олигархию, монархию или прежний советский строй? Или же речь должна идти о причудливой смеси всего перечисленного? Из каких источников российское президентство черпает свою силу?

В исследовании политического  режима России возможно привлечение  нескольких концептуальных подходов. Среди них - тестирующий развитие демократии нормативный подход, функциональный подход теории систем, а также более модный неопатримониальный подход, сосредоточивающийся на неформальных структурах патронажа и клиентелы. Каждый из этих методов предлагает свой взгляд на легитимность и стабильность нынешнего режима. Кроме того, все они вскрывают в нем сохраняющиеся черты и признаки советской системы. В то время, как термины “неосоветский авторитаризм” или “состязательный авторитаризм” хорошо согласуются с современной критикой российской демократии, неопатримониальный подход более тяготеет к теории систем и концепту “патримониального президентства”. Словом, анализируя российский режим, полезно применять все разнообразие имеющихся подходов и методик. 

От Ельцина  к Медведеву: меняющиеся парадигмы  перехода

С самого начала ельцинского  президентства в России отмечалось наличие своеобразного “неформального картеля”, поддающегося определению  с немалым трудом. Как следует  его классифицировать - в качестве примера классической “олигархии” по Аристотелю или “состязательной олигархии” по Роберту Далю? Действительно, уже в 1990-е годы термин “олигархия” начали применять, описывая текущий политический процесс. В 1999 году социолог Виталий Елизаров зачислял действующую российскую власть в разряд “состязательной олигархии”, видя в ней группу конкурирующих игроков, делящих между собой государственную власть[1]. Такая точка зрения хорошо согласуется с толкованием, которое предложил Роберт Даль, обозначивший указанным термином одну из стадий перехода от авторитаризма к демократии[2]. Во второй половине 1990-х оппозиционно настроенные СМИ любили рассуждать о “кремлевской семье”, которая якобы распоряжается олигархическим властным картелем, состоящим из родственников Ельцина, высших государственных чиновников и лидеров делового сообщества. В ходу были также другие модные термины, например, “приватизация государства”, символизировавшая переход от плановой экономики к экономике рыночной (“от плана к клану”)[3].

В ельцинскую эпоху в аналитическом дискурсе преобладали такие понятия, как “суперпрезидентство”, “выборная монархия” или “дефектная демократия”[4]. В то время, как два первых определения были довольно старыми и предполагали персональный характер власти, а также автократическое положение ее держателя, термин “дефектная демократия” был придуман специалистами по транзиту. Тогда они увлекались всевозможными подвидами демократии, выделяя среди переходных режимов “электоральные”, “делегативные” или “дефектные” демократии. Кое-кто, пытаясь объяснить переплетение авторитарных и демократических элементов, предпочитал говорить о “гибридной” природе российского режима[5].

С приходом Владимира  Путина разговоров о демократии стало  меньше. Теперь только представители  высшего политического руководства позволяли себе рассуждать на эту тему. Сам Путин, например, склонялся к национальной модели демократии, “адаптированной” к российским традициям, а новый кремлевский идеолог Владислав Сурков ввел в оборот термин “суверенная демократия”[6]. Критически настроенные социологи предпочитали такие концепты, как “симулятивная”, “имитационная” или “управляемая” демократия[7]. Последний из этих терминов приобрел широкую популярность, поскольку наилучшим образом отражал контраст между реальной демократией и ее извращениями. Позже некоторые российские политологи преобразовали номинацию путинской демократии из “управляемой” в “сверхуправляемую”. В этой формулировке запечатлено ужесточение контроля над обществом через манипуляции с выборами, а также создание виртуальных партий и всевозможных институциональных суррогатов[8].

Некоторые наблюдатели  фокусировали внимание не на самой  демократии, но на обладателях власти и целях, намечаемых властью. Здесь  вновь проступали контуры упоминавшейся  выше “состязательной олигархии”. Порой, характеризуя российскую систему, комментаторы подчеркивали наличие в ней “сложной структуры интересов” или “присутствие неформальных каст”. Подобные формулировки, конечно, содержали в себе расплывчатое представление о системе в целом, но конкретика в них отсутствовала. Между тем, в поисках реального профиля путинского режима было бы полезно взглянуть на ближайших сподвижников президента. Главные политические игроки отличаются четко фиксируемым социальным статусом, профессиональным бэкграундом, идеологическими установками. Их ядро составляют офицеры спецслужб, крупные бизнесмены, “корпоративные бюрократы” (высокопоставленные госслужащие с коммерческими интересами) и, наконец, чиновники-технократы. “Анатомия” властных структур говорит о том, что власть в России находится в руках бюрократии, заинтересованной в первую очередь в удовлетворении своих финансовых интересов[9]. В самом деле, ни в одной другой стране мира мы не найдем такого количества министров, заседающих в советах крупнейших корпораций[10].

Действительно, численность  чиновников, работающих в федеральных  структурах, а также в региональных администрациях, в постсоветские  годы значительно выросла[11]. Подъем бюрократов к власти в сочетании  с подавлением демократии породил  термин “бюрократический авторитаризм”[12], за которым стоит представление о монополии коррумпированной бюрократии на власть как основе российского авторитарного режима[13]. Появлялись и иные определения российского авторитаризма. Анализируя согласие российского населения с авторитарным правлением, американский специалист по России Леон Арон говорит о “плебисцитарном авторитаризме”[14]. В последнее время появился также термин “гламурный авторитаризм”, отражающий очевидную трансформацию политики в разновидность развлечения[15].

Между тем, большинство  исследователей склонно согласиться  с тем, что путинский режим  вполне соответствует архетипу “олигархии”. Я уже говорила, что термин “кремлевская олигархия” широко употреблялся в  ельцинскую эпоху. При Путине бóльшим  предпочтением пользовалось иное понятие - “олигархия спецслужб”. Оба термина входят в стандартный словарь немногих печатных СМИ, дерзающих критиковать руководство страны. Некоторые оппоненты системы любят выражения, изобличающие жадность и стяжательство правящего класса: в этом ряду “плутократия”, “монетократия”, “клептократия”[16]. Часто упоминаются “корпорация Россия”, “Кремль Inc.” и даже “КремПЕК”, производное от ОПЕК. Все эти концепты отсылают к весьма прибыльным операциям с нефтью и газом, которыми занимаются правительство и естественные монополии[17]. Перечисленные концепты вполне укладываются в представленную Аристотелем типологию “господства богатых”, а также созвучны сделанному им вслед за Платоном предположению о том, что богатые правят в собственных интересах, а не ради “общего блага”[18].

Исследователи также  попытались выделить круг лиц, которые  извлекают выгоду из господства плутократии. Например, экономист Михаил Делягин  убежден, что нынешний режим представляет собой “родственный бизнес”, в котором “друзья, родственники, друзья родственников и родственники друзей” составляют основу коррупционной сети распределения благ[19]. С такой характеристикой согласны Борис Немцов и Владимир Милов. Историк Юрий Афанасьев идет еще дальше, усматривая в российском “капитализме для своих” (crony capitalism) пример “патримониального султанизма”[20]. Андрей Пионтковский называет право собственности в России “корпоративной клептократией” и подчеркивает его исключительную зависимость от лояльности собственника политическому руководству[21]. Ценность этого наблюдения подтверждается драматичной судьбой Михаила Ходорковского, попытавшегося стать политически и экономически независимым от Кремля.

Патримониальные качества режима, из-за которых сфера публичного и сфера частного пересекаются или накладываются друг на друга, широко и активно обсуждались и в сравнительной политологии, и в изучении процессов транзита. Это не удивительно, поскольку патримониальный подход, базирующийся на работах Макса Вебера, весьма продуктивен при изучении постсоциалистических систем[22]. Еще в 1997 году Юрген Гартман описал типичную патримониальную систему примерно в том же духе, в каком это делает Делягин применительно к современной России. В его интерпретации это система, в которой “персона, возглавляющая государство, оценивает государственные функции, возможности и ресурсы, исходя из личной выгоды, а также их использования родственниками и близкими друзьями”[23]. Американский политолог Генри Гейл называет тот же самый феномен “патронажным президентством”.

Патримониальные и олигархические элементы нынешнего российского  режима исключительно важны для  понимания внутренней механики власти, но поиск источников политической легитимности и стабильности еще более обогащает  картину, снабжая ее новым измерением. В такой перспективе очевидной становится явно традиционалистский характер политической культуры, причем как населения, так и правящих классов. Социологические опросы регулярно свидетельствуют о социальной апатии и о патриархальном отношении большинства населения к политическому руководству, устойчиво пользующемуся одобрением более 70% избирателей. По словам Дмитрия Тренина, в России имеет место авторитаризм с санкции граждан[24]. Много лет назад транзитолог Хуан Линц идентифицировал традиционализм и апатию в качестве специфических черт массовой психологии при авторитарных режимах[25]. Сегодня российские социологи подтверждают, что население озабочено социальной защищенностью гораздо больше, чем политическим участием, и на этом основании российский режим зачастую характеризуется как “традиционалистская система”.

Даже беглый обзор  воззрений на российскую политику, а также применяемых к ее анализу  определений и типологий приводит в недоумение. Из всего вышесказанного можно предположить, что мы имеем  дело с системой, которая одновременно является олигархической, плутократической, авторитарной, плебисцитарной, традиционной, бюрократической, псевдодемократической и патримониальной. В ходе последующего изложения все эти характеристики и дефиниции будут подвергнуты критическому анализу. 

Демократия  под вопросом: при Ельцине “дефектная”, при Путине “сверхуправляемая”

Классический подход требует сопоставления конституционного порядка с конституционной практикой. Подобный тест на демократию наиболее важен для режимов, находящихся в состоянии транзита. Специалисты по транзитологии, в частности Адам Пшеворский, разработали дополнительные критерии демократичности, включенные в так называемое “минималистское” определение демократии. Согласно Пшеворскому, демократия по сути своей означает способность людей разрешать конфликты, не убивая друг друга. Кроме того, при ней должна быть гарантирована открытая политическая конкуренция, наличие которой проверяется по простому показателю: могут ли правящие партии проигрывать выборы[26]. Оба критерия способны принести пользу при анализе трансформации российской политической системы от советского режима к эрзац-демократии, наблюдаемой сегодня.

Все президентские системы, появившиеся на постсоветском пространстве, коренятся в горбачевской перестройке. Реформы конца 1980-х резко ослабили центр. Когда в марте 1990 года с монополией КПСС на власть было покончено, институт президентства использовали для заполнения образовавшегося вакуума и укрепления пошатнувшегося влияния Москвы. Но на деле результаты этих экспериментов оказались прямо противоположными тем, которые ожидались. Руководство союзных республик принялось копировать новое установление, надеясь, что президентство поможет в обретении национального суверенитета и, в конечном счете, политической независимости. А российское политическое начальство во главе с Борисом Ельциным рассматривало президентскую модель в качестве необходимого условия, гарантирующего демократическое будущее.

Влиятельные фигуры, работавшие над текстом Конституции Российской Федерации 1993 года - в основном эксперты в области права, - намеревались учредить в России смешанную парламентско-президентскую республику. Так, Сергей Шахрай, выступавший одним из основных творцов конституционного проекта, спустя пятнадцать лет признавался, что надежды возлагались именно на такую сбалансированную систему, а не на сильное президентство. Валерий Зорькин, председатель Конституционного суда, неоднократно указывал на аналогию между российским конституционным порядком и полупрезидентской моделью французской Пятой республики. Впрочем, другие российские специалисты настаивали на необходимости жесткой президентской власти - с тех позиций, которые потом разделяли и сами российские президенты[27]. Они ориентировались на модель Соединенных Штатов, но при этом проигнорировали присущее ей центральное значение принципа разделения властей. В итоге то, что получилось, воспроизводило русскую культурную традицию моноцентричной власти.

Противоречивые оценки Конституции проистекали из жарких споров по поводу ее дизайна. Борьба за гегемонию, развернувшаяся между законодательной и исполнительной властями в тот период, поставила страну на грань гражданской войны. В начале октября 1993 года здание парламента в Москве было подвергнуто танковому обстрелу; переход к открытому насилию опрокидывал минимальные условия демократии, обозначенные Пшеворским. Следующей катастрофой стало поражение демократических сил на первых парламентских выборах, состоявшихся в декабре 1993 года. Каждое из этих событий самым серьезным образом подрывало шансы на появление в России эффективно работающей демократии. Ельцин и “молодые реформаторы”, между тем, приступили к выстраиванию предельно рыночной экономики, и в таких условиях сильное президентство казалось им лучшей гарантией демократического развития. Российские руководители той поры разделяли наивное убеждение, что рынок сам по себе, автоматически может привести к демократии[28].