Анализируя многие из стихотворений З. Гиппиус, невозможно не обратить внимание на их особую пространственную структуру

Анализируя многие из стихотворений З. Гиппиус, невозможно не обратить внимание на их особую пространственную структуру.

дается характеристика основного  значимого локуса в сборниках  «Собрание стихов. 1889-1903» и «Собрание  стихов. 1903-1909», которым является некое замкнутое пространство, сходное с кельей. «Келейное» пространство получает свою завершенность и моделируется через систему  образов молчания и молитвы,  а также образов лампады и свечи, окна, порога. Это пространство замещает «дом», обеспечивает изолированность, покой.

Я в тесной келье  – в этом мире.

И келья тесная низка.

А в четырех углах –  четыре

Неутомимых паука…  («Пауки»)

Стихотворение словно навеяно разговором Свидригайлова  и Раскольникова о загробной  жизни: «Нам вот все представляется вечность как идея, которую понять нельзя, что-то огромное, огромное! Да почему же непременно огромное? И вдруг, вместо всего этого, представьте себе, будет там одна комнатка, эдак вроде деревенской бани, закоптелая, а по всем углам пауки, и вот и вся вечность».

Символика "паука", характерная для сознания начала XX в. непосредственно зафиксирована  в дневниках В. Брюсова: "Мережковский защищал мнение, что муки ада будут  телесные, будут котлы с кипящей  смолой и комнаты с паукаим" (Брюсов В. Дневники. - Л., 1979. - С. 127).

Образ замкнутого пространства - тесной келий, в которой притаились пауки, символизирующие зло, навеян, по замечанию Ханзен-Леве, "гротескными  образами ада (вечности) Достоевского" [Ханзен-Леве, 1999. С. 107]. Паук, сидящий  в своей паутине, - центр мира; так возникает аналогия с картиной мироздания, и поэтому эта мифологема может рассматриваться в парадигме вечного ткачества паутины иллюзий1. На ассоциации с картиной вселенной указывает числовая символика четырех пауков. "Четыре паука" с их непрерывным плетением паутины и способностью к убийству сохраняют значение "непрерывного чередования сил, от которых зависит стабильность мира"

[Керлотт, 1994. С. 383]. Символика  числа "четыре" становится "знаком  единства низшей и высшей сфер  бытия" [Тресиддер, 2001. С. 170]. Человек в этом контексте лишь микрокосм, отражение огромной Вселенной, заключенной в каждом индивидууме.

Символика паука  несет смысл непрерывной трансмутации человека, превращенного в жертву1. Паук в поэзии Гиппиус, являясь лунным хтоническим животным, сохраняя власть над миром явлений, прядет нить человеческой судьбы2. Паутина, как вариант ткани, несет в себе идею творения и развития (колеса и его центра) . Число "четыре" ("...Они четыре паутины / В одну, огромную, сплели. / Гляжу - шевелятся их спины / В зловонно-сумрачной пыли...") [Гиппиус, 2001, т. 2. С. 513], являясь символом земного пространства, внешних, природных пределов "минимального осознания тотальности", в конечном счете, олицетворяет рациональность мира, столь чуждую, ненавистную лирическому субъекту поэзии 3. Гиппиус [Тресиддер, 2001. С.332].

    С уединенностью лирического героя связано своеобразие художественного решения времени и пространства в поэзии З. Гиппиус 1889-1909 гг.: окружающая его реальность не вещественна, но духовна. Определено, что пространство лирического героя Гиппиус многомерно, его образы входят в парадигму внутреннего-внешнего, своего-чужого, замкнутого-открытого, временного и вечного. «Келейное» пространство лирического героя соседствует с иными мирами — дольним и горным, причем возможен переход в любой из этих миров путем пересечения «границы» («окна», «порога», «двери»). Выход во внешнее пространство не радует и не освобождает героя: в его отношениях с природными  стихиями (воды, земли, воздуха и огня) наблюдается устойчивая статика, доминирует символика смерти: пруд «неподвижен», костер «безогненный», воздух — «мутный туман», земля — «могила открытая».

«Келейное» пространство лирического  героя антропоцентрично, на внешнем  уровне оно статично, на внутреннем — динамично. Формируется модель «пространства души», предстающей  в «оголенном» виде и стремящейся  к переходу в вечность: «Последним обнаженьем обнаженной / Моей душе — пределов больше нет» («Брачное кольцо», 1905 г.). Человеческая душа в представлении лирического героя Гиппиус имеет символическое пространственное выражение, предстает в образе храма.

Мы думаем, что новый  храм построим  
Для новой, нам обещанной, земли...  
Но каждый дорожит своим покоем  
И одиночеством в своей щели.  

Душа героя находится как  бы в «тройном заточении», существует на нескольких уровнях одновременно. Так, самый глубокий уровень «заточения»  — это «душа души» («Тварь», 1907 г.), второй уровень — душа в оковах «странного, тупо-злого, слепорожденного» тела («Час Третий», 1906 г.), не желающего иметь никаких «прозрений». И третий уровень — это добровольное «заточение» своей души в «келейном пространстве», которое охватывает весь мир: «Я в тесной келье — в этом  мире» («Пауки» 1903 г.). Подобное «заточение» души может иметь бесконечное множество уровней, последним из которых будет вечность. Лирический герой-созерцатель взглядом сопрягает отдаленный и близкий планы и таким образом  сообщает развитие действию. Пространственный разворот сочетается со стянутостью к центру («пространство души»), что обуславливает направление движения внутрь: «Я к монастырскому житью / Имею тайное пристрастие / Не здесь ли бурную ладью / Ждет успокоенное счастие?» («Не здесь ли?», 1904 г.).

Художественное пространство лирики Гиппиус характеризуется  статичностью, которая является одним  из основных средств утверждения  надвременного характера изображаемого. Внешнее движение не имеет никакого смысла без внутреннего преображения, внутренней метаморфозы. Значение имеет не перемещение в пространстве, а готовность самой души к чередованию смерти и нового рождения, ее способность «умирать и воскресать». Полнота существования лирического героя З. Гиппиус достигается в текстах благодаря наличию двусторонней связи «человек — мир».

Зовет меня лампада  в тесной келье,  
Многообразие последней тишины,  
Блаженного молчания веселье —  
И нежное вниманье сатаны.   
 
Он служит: то светильник зажигает,  
То рясу мне поправит на груди,  
То спавшие мне четки подымает  
И шепчет: «С Нами будь, не уходи!   
 
Ужель ты одиночества не любишь?  
Уединение — великий храм.  
С людьми... их не спасешь, себя погубишь,  
А здесь, один, ты равен будешь Нам.

Субъект у Гиппиус не только воспринимает мир, но и ощущает на себе взгляд со стороны мира, то есть пребывает в функции объекта. Возникает обратная перспектива: природа «смотрит» на человека: «Спеленут, лежу, покорный, / Лежу я очень давно; / А месяц, черный-пречерный, / Глядит на меня в окно» («Черный серп», 1908 г.). Внутренняя обратимость прослеживается на композиционном, словесном уровне,  выходит за пределы текста, делая амбивалентность доминирующим фактором текстов на концептуальном уровне. Лирический герой Гиппиус находится в поле сложных отношений, как бы внутри полярных субстанций с характерной для мира переходных состояний игрой противоположными смыслами.