Генетическая социология

  РУССКИЙ КОНСЕРВАТИЗМ К. ЛЕОНТЬЕВА.      
 
Судьба Константина Николаевича Леонтьева (1831 - 1891), русского философа и консервативно-религиозного мыслителя, а, по совместительству, ещё и дипломата, публициста, литературного критика, интересна тем, что бурные дискуссии касательно его политико-философских убеждений разразились уже после его смерти. 
О нём писали Бердяев и Мережковский, Струве и Розанов. При жизни этот человек, как и его произведения, оставался недостаточно известным, хотя был знаком с выдающимися людьми своего века - И. Тургеневым, В. Соловьёвым, Л. Толстым. В наше время частота обращений отечественных публицистов и философов к леонтьевским тезисам объясняется текущим политическим контекстом и биполярной системой идеологических координат российской политики «прозападный либерализм – суверенная демократия». Площадь покрытия этими двумя течениями захватывает и внешне обособившиеся участки политического спектра от коммунизма до радикализма, т .к. последние частично, но неизбежно примыкают в своих постулатах либо к либерализму, либо к консерватизму суверенной демократии. Расхожий либеральный штамп, будто сильные государственные механизмы и прочная вертикаль российской власти несовместимы с понятием индивидуальной свободы, больше похож на пропагандистский трюк. Свобода индивидуума возможна лишь в условиях безопасности, а гарантией безопасного существования служит только сильное государство. 
 
Именно так понимал индивидуальную свободу К. Леонтьев, для которого без сильной государственной власти не существовало России. Он стоял в жёсткой оппозиции секулярной идеологии европейского антропоцентризма, называя её антрополатрией, т.е. обожествлением человеческого. Неприемлемость европейского индивидуализма он усматривал в его предельно пустой буржуазности, обожествлении не достигшей высшего развития личности, как это было в Древней Элладе с её принципом калокагатии (гармонического сочетания нравственных и физических способностей), а рядового обывателя, серого, неприметного, ничем не выдающегося, и чьи ничем не выдающиеся интересы возводятся в перл создания. Вера в идеал Сверхличности сблизила философские убеждения Константина Леонтьева с философией Фридриха Ницше, и в чём-то с рассуждениями об идеальном герое шотландского философа Томаса Карлейля. 
 
Но их сходство не настолько разительно, как может показаться. Ницше был антихристианином. Карлейль в торжестве героического начала зашёл слишком уж далеко, отрицая вообще всякое право законодательно униженных социальных или этнических групп на изменение их статуса. Консерватизм Константина Леонтьева неотделим от православной религиозности (сам он впоследствии примет монашеский постриг) и даровании права каждому народу быть самим собой. Это здоровое охранительство этнического богатства России, которое сам К. Леонтьев называл «цветущей многосложностью» несовместимо с европейским эгалитаризмом, ликвидацией культурно-мировоззренческих границ и «вавилонском всесмешении» рас и народов: «Что такое племя без системы своих религиозных и государственных идей? За что его любить? За кровь? Но кровь ведь... ни у кого не чиста... И что такое чистая кровь? Бесплодие духовное! Все великие нации очень смешанной крови... Любить племя за племя - натяжка и ложь» (1). 
 
Тигель европейской цивилизации равнодушно переплавляет окситанцев, бретонцев, фризов, лужичан в средних европейцев – французов, немцев, и региональная этничность приносится в жертву наднациональной идеологии европеизма. Европейский эгалитаризм и демократизация – это путь к утере национальных корней, дорога к этнической безличности. Европа – кладбище национальных культур, но пьедестал для мещанских добродетелей. «Не ужасно и не обидно было бы думать», - сокрушался К. Леонтьев, - «что Моисей всходил на Синай, что эллины строили свои изящные акрополи, римляне вели Пунические войны, что гениальный красавец Александр в пернатом каком-нибудь шлеме переходил Граник и бился под Арбеллами, что апостолы проповедовали, мученики страдали, поэты пели, живописцы писали и рыцари блистали на турнирах для того только, чтобы французский, немецкий или русский буржуа в безобразной и комической своей одежде благодушествовал бы «индивидуально» и «коллективно» на развалинах всего этого прошлого величия?». Для К. Леонтьева почитание усреднённости подобно преступлению против цельной личности. 
 
К. Леонтьева иногда называют разочарованным славянофилом, вспоминая его фразу «славянство есть. Славизма нет», т.е. нет единой славянской идеологии. Он упрекал славян Европы за их короткую историческую память, когда избавленные Россией от иноземных захватчиков болгары или сербы приписывали основные батальные заслуги себе. Европейское славянство, по К. Леонтьеву, подпав под влияние западной культуры и западной идеологии, испытывало любовь не столько к русскому, сколько ко всему европейскому, что есть в русских. И тут же, после установленного русскими руками мира и спокойствия, забывало об этой любви. Как не вспомнить Ф. Достоевского и его «словцо о славянах». 
 
Но не только этим отличался консерватор К. Леонтьев от западно-либерального крыла российской политики. Да, он был прорусски настроенным интеллектуалом, отстаивал российскую имперскую идею, но никогда не опускался до узкого национализма (например, он выступал против русификации балтийских провинций) (2). В отличие от тогдашних либералов (да и сегодняшних тоже), величайшую угрозу он видел в ослаблении государственнического начала в русском народе. На примере Византии К. Леонтьев показал, как держава, какой бы мощью она не обладала, может превратиться в одночасье в закатившуюся звезду мировой политики, если утерян инстинкт государственности (3). Внешнеполитические интересы России, её история, её прошлое и настоящее, представляли для него эмпирико-моральную ценность. Можно даже сказать, что леонтьевский патриотизм зашкаливал… В бытность дипломатом он отвесил увесистую оплеуху французскому посланнику за презрительные отзывы о России. Импульсивно, несовместимо с дипломатическим этикетом, но те же этические нормы должны были бы сдержать и французского дипломата от произнесения в лицо русскому коллеге обидных слов. 
 
Личность К. Леонтьева неоднородна и многогранна. Н. Бердяев считал, что «ум его был по преимуществу эмпирический, а не метафизический», и обладал «дерзновенным радикализмом» (4). Диалектичность леонтьевских мыслей даёт повод и для их критики, и для их похвалы. Поэтому не будем, как убеждал нас о. Павел Флоренский, «замазывать противоречия тестом наших философем». Лучше извлечём из политико-философского наследия К. Леонтьева интеллектуально-эмпирическую пользу.