Естественные и гражданские права человека

* * *

Пожалуй, самым выразительным свидетельством подспудного воздействия правозащитного образа мыслей на все отсеки и этажи застойного коммунистического общества оказался умственный склад партийных инициаторов перестроечного процесса.

Идейные лидеры перестройки (М.С.Горбачев, А.Н.Яковлев, В.Н.Медведев) были реформистами-эклектиками, одушевлявшимися расплывчатым идеалом  «социализма с человеческим лицом». Свою конкретную политико-социальную и экономическую стратегию они  отыскивали на ощупь, «методом проб и  ошибок». И если, оглядываясь назад, мы все-таки обнаруживаем в их суждениях  и поведении известную концептуальную последовательность, то ее вернее всего  было бы определить как последовательность приближения к сахаровскому либерализму.

Гласность и плюрализм; признание  решающей значимости глобальных проблем; стремление довести разрядку до прочного консенсуса по ключевым требованиям  выживания; приоритет общечеловеческих ценностей (под которыми, если договаривать до конца, подразумевались ценности либеральные) – все эти установки, получившие где-то к 1988-1989 году значение аподиктических постулатов политики, воспроизводили то, что было выстрадано и декларировано правозащитным  движением. Именно в нем лежали истоки «нового мышления», о котором последние партийные вожди СССР говорили с такой торжественной таинственностью.

Перестройка как стадия становления  народовластия, гражданского общества и рыночной экономики заслуживает  самой придирчивой критики. Но это ни в малой степени не колеблет ее специфических, нестадиальных достоинств: как эпоха первичной либерализации общественной жизни она самоценна и всегда будет вызывать восхищение. Надежных средств и инструментов хозяйственного, социального и культурного прогресса «архитекторы перестройки» не изобрели. Но вот условия возможности любого прогресса (его минимальные нормативные предпосылки) были очерчены ими достаточно точно.

Полемика, развернувшаяся в нашей  прессе в 1995 г. в связи с юбилеем  перестройки, отчетливо выявила  следующий знаменательный факт: ни один из сколько-нибудь серьезных аналитиков не смог удержаться от социального  и политико-прагматического осуждения  «правления Горбачева», – и вместе с тем ни один из них не поставил под сомнение значимость перестройки  как усилия свободы, начавшегося  «сверху».

Сознание неперерешаемости либеральных перестроечных начинаний появилось не вчера; оно отчетливо и властно заявило о себе уже четыре года назад (подчеркну: уже после того, как общество осенью 1990 г. прошло через первое горькое разочарование в эффективности, да и просто в честности социально-экономической программы, проводившейся в жизнь коммунистами-реформаторами).

* * *

Даже самая краткая (пусть двух-трехстраничная) справка по истории прав человека в России, написанная в конце ХХ столетия, была бы не вправе обойти молчанием даты «19-21 августа 1991», – трех суток народного противостояния антиперестроечному путчу.

В литературе последних лет августовские дни нередко определяются как  «демократическая революция». Эта трактовка, возможно, убедительна для тех, кто  пестовался в школе марксистского  историзма и согласен видеть последнюю  разгадку человеческих действий в их стихийно-объективном результате (социальном или властно-политическом). Но стоит  встать на нормальную позицию гуманитарного историка, судящего о событиях прежде всего по тому смыслу, который они имели для их реальных участников, и определение «демократическая революция» разом обнаружит свою сомнительность.

Начнем с того, что непосредственные мотивы, которые привели людей  на площадь перед Российским Белым  Домом, были весьма разнородными (это  важно подчеркнуть в противовес последующей мемориально-исторической лакировке и мифологизации августовских событий). Как показывает Р.Г.Апресян в очерке «Народное сопротивление августовскому путчу», ополченцами двигало и желание «не быть больше быдлом», и отвращение к беспомощной наглости членов ГКЧП, и взрывное возмущение танками на улицах столицы, и молодежно-студенческий кураж, и даже желание «выпить в кругу хороших людей» (что потребовало огласить «баррикадный сухой закон»). Лишь часы совместного стояния подчинили это пестрое множество духу и дисциплине ненасильственного сопротивления, – привели к солидарности, которую сотни непохожих людей будут вспоминать впоследствии как лучший и благороднейший момент всей прожитой жизни.

Но что отсутствовало среди  побуждений, управлявших добровольцами  августа, так это – дальний  социально-политический расчет. В массе  людей, ставших в оцепление Белого дома, не нашлось бы и десятка  таких, поведение которых определялось надеждой на сокрушение господства КПСС и переход власти в руки демократии. Сопротивление народа имело прежде всегоантирегрессивный смысл: люди готовы были без оружия идти на танки, чтобы предотвратить возвращение сталинско-брежневского режима. Легитимная власть, гласность, гражданские свободы, нарождающийся правопорядок, – вот что отстаивалось ими в порядке конституционно-гражданской обороны, – отстаивалось стоически, независимо от какого-либо прагматико-политического расчета, по формуле «борьбы без надежды на успех». Не боевикам революционной Красной Пресни (тот же район, 1905 год) наследовали участники оцепления, а прежде всего тем, кто с 1965-го в день Сталинской Конституции выходил к памятнику Пушкину в знак солидарности с политическими заключенными; тем, кто скорбно выстаивал в пикетах у зданий, где вершились андроповско-брежневские судилища; тем, кто в августе 1968 г. пришел к Лобному месту на Красной площади, чтобы выразить отчаянный протест против введения советских войск в Чехословакию. Это была правозащитная акция, но только охватившая десятки тысяч людей и вылившаяся в сооружение баррикад. Народный либерализм вновь (впервые после революции) заявил о себе как внушительная нравственно-политическая сила. Ополчение у Белого дома (несколько тысяч человек в ночь с 19 на 20 августа, не менее 50 тысяч – в ночь с 20 на 21-е) было столичным гребнем конституционно-правового «кораллового рифа», простертого по всей стране. На попытку верхушечного государственного переворота она ответила саботажем региональных администраций, протестами народных депутатов и депутатских собраний всех уровней, забастовками в Мурманске, Ленинграде, Горьком, Перми, Свердловске, Челябинске, Новокузнецке, Воркуте. И не допустила при этом «ни одного митинга, пикета или публичного жеста в защиту ГКЧП».

Действие защитников Белого дома было либерально-консервативным в той  мере, в какой уважение к либеральным  ценностям успело превратиться в  традицию; оно было, если угодно, и  либерально-патриотическим, поскольку  в годы перестройки идея прав человека впервые совместилась с понятиями  отечества, российского гражданства  и российского призвания (многие в те дни понимали и высказывали, что если наша страна не отстоит  этого универсального, космополитического кодекса свобод, то по-иному может  пойти сама мировая история). Но никакого революционно-демократического смысла оборона Белого дома в себе не несла. Со строго нравственной точки зрения, обязательной в оценке истории, последующее  завоевание власти политиками, действовавшими под флагом демократии, так же мало может быть зачтено в заслугу  героям августовских баррикад, как  более позднее популистское или  олигархическое перерождение этих политиков  поставлено им в вину.

* * *

Период становления президентско-парламентской демократии в России стал временем завершения долгой, трудной, прерывной борьбы за государственное признание неотчуждаемых прав личности, шедшей в ХХ столетии.

В самый канун своего крушения СССР заявил о себе Декларацией прав и  свобод человека, принятой Съездом  народных депутатов 5 сентября 1991 г. Вскоре, 22 ноября 1991 г., документ аналогичного рода под названием «Декларация прав и свобод человека и гражданина» был вотирован Российской Федерацией. При появлении на свет Декларации эти не были почтены вниманием СМИ. «Да и теперь, за пятилетней давностью и в другой уже стране, – с оправданной горькой иронией замечает правовед И.М.Степанов, – отношение к ним куда менее заинтересованное, чем к американским и французским Декларациям конца XVIII в. Между тем это не только исторические памятники, несущие в себе симптомы крупных сдвигов в политическом сознании советского общества, но и как-никак «первоисточники» постсоветских «позитивных конституционных хартий».

Декларации сентября-ноября 1991 г. –  плод продумывания международных гуманитарно-правовых документов и вместе с тем прямой нормативный отблеск «августовских  дней». Честь и достоинство человека утверждаются в них аксиологически и вместе с тем в духе «правозащиты»: как высшая ценность общества и безусловный предел для государства. Формулы этого утверждения полагаются затем в основу гуманитарных статей ныне действующей Конституции РФ, принятой всенародным голосованием 12 декабря 1993 г.

Один из самых тревожных политических симптомов последних полутора-двух лет – это публицистическое соревнование оппозиционных партий в осуждении  дефектов новой конституции. И правый, и левый радикализм близки сегодня к замыслу принципиального ее пересмотра. В выступлениях Г.А.Зюганова конституция аттестуется не иначе, как «мертворожденная», «дегенеративная», «подражательная», «заемная», «подогнанная под запросы вполне определенного лица».

Трудно спорить с тем, что  наш действующий Основной закон  несовершенен. Это приходится признать прежде всего по части статей, определяющих (а) отношение основных ветвей власти (президентской, законодательной, исполнительной и судебной); (б) федеральное устройство России. Горький опыт последнего пятилетия позволяет увидеть, сколь слаба у нас «конституционная страховка» против президентского авторитаризма, с одной стороны, и против самовластия «региональных баронов– с другой. Можно назвать еще и немало других неудач и пробелов, допущенных законодателем.

И все-таки трудно придумать сегодня  позицию более неправомерную и опасную, чем стратегия общей дискредитации конституции 1993 г.

Правовед, далекий от восхищения архитекторами  нашей нынешней государственности, заявляет тем не менее: «То, что Конституция  России документ высокой демократической  пробы, — факт очевидный».

Позволю себе задержаться лишь на некоторых аспектах Конституции  Российской Федерации, подтверждающих эту оценку и особо существенных для рассматриваемой мною темы.

Формулировки прав человека, фигурирующие в тексте Конституции (это признано авторитетной международной экспертизой), являются одними из наиболее развитых и проработанных в мировом гуманитарном праве. Некоторые из них имеют акцентированно антитоталитарный смысл и звучат как формулы отречения от прошлого. Преамбула Декларации выдержана в естественно-правовом и децессионистском стиле, наиболее подходящем для выражения того, что Декларация в целом представляет собой документ народной воли, которая вполне свободно, но вместе с тем клятвенно и навечно, связывает себя признанием личного достоинства граждан.

Знаменательна и существенна Статья 18: «Права и свободы человека и  гражданина являются непосредственно  действующими. Они определяют смысл, содержание и применение законов, деятельность законодательной и исполнительной власти, местного самоуправления и  обеспечиваются правосудием».

Эта формула соответствует основному  духу русского либерализма конца XIX – начала ХХ века, отстаивавшего  возможность и необходимость  «судить закон с точки зрения права», и вместе с тем является новаторской по отношению к устоявшимся  «российским стереотипам» законодательной  практики.

Во-первых, «здесь впервые в нашей  истории дана формулировка, которая  ставит права человека выше правомочий любых иных субъектов общественной жизни» . Или, если говорить на философско-правовом языке, субъективное личное право как безусловная ценность возносится над всеми нормативными требованиями, исходящими от социальных, партийных, религиозных объединений, и над самой «державной властью», – этой давней политической святыней России.

Во-вторых, впервые в отечественной  истории Конституция – по крайней  мере в гуманитарном разделе – понимается как закон прямого действия. Для применения ее формул не надо ждать издания специальных законов, сообщающих декларациям «практическую силу». Через институт конституционной жалобы (прежде совершенно не известный России) гуманитарные статьи могут прямо привлекаться к оценке действий любой властной инстанции.

Конституция Российской Федерации (повторю  это еще раз) – документ далекий  от совершенства. Вместе с тем есть все основания утверждать, что  ее гуманитарный раздел представляет собой одно из самых серьезных  завоеваний отечественной политической культуры. Он фиксирует нормы уважения к человеческому достоинству, вынашивавшиеся дореволюционным либерализмом, выстраданные мучениками ГУЛАГа, вновь забрезжившие в окопах Отечественной войны, вновь обретшие категорическую декларативную энергию в правозащитном движении последней четверти нашего столетия.

О социально-политической компетенции  законодательной власти позволительно  судить по изменениям, которые она предлагает внести в текст Конституции. Но вот уровень ее правосознания и степень ее верности демократии скорее всего придется оценивать по критерию сохранности российской Декларации прав человека и гражданина, по способности признавать и отстаивать эту Декларацию в статусе неперерешаемого раздела нашего Основного закона.

Управляющие и управляемые в партийном строительстве

В социомеханическом формализме¹ управление, понимаемое как упорядочивание информации, управление коммуникацией, выделение директивного (прямого) и индикативного (обратного) информационного потока, рассматривается как атрибутивное качество социосистемы², возникающее вместе с ней. Если этот подход справедлив, то в любом человеческом сообществе может быть выделен управляющий модуль. Этот модуль будет ассоциироваться с определенными субъектами, исполняющими по преимуществу управленческие виды деятельности³ и занимающими по отношению к обществу позицию Пользователя (в общем случае, коллективного).

Развитие этого модуля – смену субъектов управления, смену характера управления, изменение  информационных потоков, охватываемых контуром управления – назовем политической жизнью общества.

Политическая жизнь общества обуславливается, во-первых, диалектическим противоречием между управляющими и управляемыми (это противоречие можно назвать классовым⁴: в традиционной и индустриальной фазе классы различались, прежде всего, по отношению к средствам производства, способу и объему присвоения совокупного общественного продукта – имущественные классы по К.Марксу; в архаичной и когнитивной фазе классовые противоречия носят исключительно информационный характер и никоим образом не сводятся к имущественным) и, во-вторых, сложной системой противоречий внутри самого контура управления.