Иван Крамской "Христос в пустыне"”

Итак, кого же изобразил художник? Только ли человека, который мучительно выбирает между добром и злом, между нравственностью и «животными инстинктами»? Человека своего тяжелого исторического времени, который решает отказаться от материальных благ ради других людей, как это бывало и с самим художником? Или же евангельского Христа, Спасителя, который сидит на камнях бескрайней пустыни, искушаемый дьяволом? Но тогда о чем он размышляет, почему так мучительно его раздумье? Какой выбор может Он совершать в эти минуты?

Картина впервые  была представлена зрителю на Второй выставке Товарищества передвижных художественных выставок, одним из идейных вдохновителей и организаторов которого был сам Крамской. «Христос в пустыне» была размещена в зале последней и должна была стать гвоздем выставки. Так и получилось. Постепенно у картины собралось много народу: люди спорили, восхищались, насмехались. Крамской был ошарашен: про его словам, нельзя было найти и трех людей, которые бы сошлись в понимании смысла полотна: «Картина моя расколола зрителей на огромное число разноречивых мнений». А тем временем, по словам самого художника, это была первая вещь, которую он «работал серьезно», «слезами и потом». А люди говорили, спорили, строили догадки, но никто не говорил «ничего важного», что могло бы помочь мастеру понять, что же он все-таки сделал.

Итак, за основу картины взят знаменитый евангельский сюжет о сорокадневном посте Иисуса Христа в пустыне и Его искушении дьяволом. Этот сюжет не самый редкий в мировой живописи, к нему обращался не один европейский художник. Однако в отечественном изобразительном искусстве к этой евангельской истории прибегали крайне редко, в основном изображая ее в небольших клеймах икон. Обычно смысловой упор в европейских картинах и в русской иконописи делался на внешнюю сторону события: везде изображался дьявол в виде страшного существа с рогами, чешуей и копытами, искушающего Христа. Спаситель же, в свою очередь, изображался, естественно, с соблюдениями всех канонов (в русской иконописи), безоговорочным Победителем, которому не стоило никаких усилий ниспровергнуть искусителя.

Иван Крамской же, одним из первых в светской живописи обращаясь к сюжету искушения Христа в пустыне, в процессе работы полностью переосмысливает обычную трактовку этой истории. Мы абсолютно уверены, что образ Христа и тема мучительного выбора прошла серьезную эволюцию именно в процессе работы над картиной. Как говорилось выше, эскизов к большому и такому сложному полотну было необычайно мало: одна глиняная голова, несколько этюдов головы с натуры, несколько рисунков рук и набросков драпировок и 12 небольших набросков самой композиции. Но посмотрим хотя бы на эти эскизы. На первом же варианте будущего полотна Христос изображен стоящим. Но, по-видимому, художник сразу же отказался от этого варианта. Почему? Потому что, судя по его письмам друзьям, он изначально хотел показать глубокое раздумье, мучительный выбор, душевную, внутреннюю работу человека, измучившую его. А фигура стоящего Спасителя не могла бы дать тех возможностей, которые в конце концов давала та поза Христа, которую Крамской нашел, благодаря то ли той самой «галлюцинации», то ли реальному человеку, которого художник заставал глубоко думающим, всегда в одной и той же позе.

Итак, история Евангелия, с детства знакомая любому современнику Крамского, встречается у всех евангелистов-синоптиков. По крещении Иисус возведен был Духом в пустыню (Мф. 4:1), находящуюся между Иерихоном и Мертвым морем. Одна из гор этой пустыни до сих пор носит название Сорокадневной. Там Иисус Христос должен был приготовиться к своему общественному служению постом и молитвою. По всей видимости, все сорок дней Спаситель совсем ничего не ел и «напоследок взалкал» (Мф. 4:2). И тогда приступил к нему дьявол и трижды искушал его: голодом, верой и гордыней. Архиепископ Аверкий (Таушев) в своем толковании на Четвероевангелие говорит о смысле этого искушения следующее: «В отношении к Божеству Иисуса Христа, это искушение явилось борьбой духа зла с Сыном Божьим, пришедшим спасти человека, за сохранение своей власти над людьми с помощью призраков счастья. <...> Главным же образом искушение направлено было против человеческой природы Иисуса, на которую дьявол надеялся простереть свое влияние, совратить ее на ложный путь». Два пути вело ко спасению человечества: тернистый путь на Голгофу, путь мучительного нравственного перерождения людей, путь страданий самого Христа и его последователей. И другой путь: путь воцарения его, как земного Царя, о котором так мечтали иудеи. «Дьявол как раз и хотел отклонить Господа от второго пути, попытавшись прельстить его по-человечески, легкостью пути первого, сулившего не страдания, а только славу» (архиепископ Аверкий).

Всем известно, чем  закончился выбор Христа из этих двух путей. Но непонятно вот что: а был ли сам выбор, и что же все-таки хотел сказать Крамской? Неужели здесь, в пустыне, во время поста и искушения дьяволом Спаситель должен был выбрать свой путь? Едва ли. По идее, хотя «выбор» и был сделан предвечно: Сын Божий воплотился в человека для того, чтобы принести людям Свое новое Учение, чтобы пострадать за людей и воскреснуть, чтобы вывести их из ада и указать путь к спасению, у Христа все же, по его человеческой природе, была свобода выбора, этот дар, которым обладает каждый человек. «Никто не отнимает ее (жизнь. — Примеч. автора) у Меня, но Я Сам отдаю ее: имею власть отдать ее, и власть имею опять принять ее» (Ин 10:17–18).Но все же сорокадневный пост и искушение были направлены вовсе не на то, чтобы Христос сделал свой выбор как Человек, а на то, чтобы показать дьяволу, что выбор Сына Божия уже сделан. Вот почему «Христос в пустыне» до сих пор вызывает столько вопросов, сомнений, предположений: зрителю разных эпох кажется, что Христос Крамского, уставший, изнеможденный Путник, со слипшимися губами, в рваном хитоне, слишком уж очеловечен, слишком уж мучителен его выбор, слишком тяжело его раздумье.

Интересно, что вся  фигура находится в тени, а одежда Христа написана вполсилы, чтобы ничего не отвлекало нас от рук и выражения лица Спасителя. Колорит картины ничем не примечателен, не ярок: все серое, приглушенное, кроме той далекой полоски света. Цвета одежды Христа канонические: зеленый и красный. Христа Крамской писал с трех разных натурщиков. Очень мало общего сохранил этот образ от первого варианта картины: Господь, почти иконографический Христос первого варианта полотна превратился в человека, измученного голодом, неимоверным душевным напряжением, физической усталостью, мучительным раздумьем, борьбой — с кем?

Очень интересна  композиция полотна, она играет далеко не последнюю роль в понимании смысла картины. Художник отбрасывает любые лишние детали и оставляет только два действующих «персонажа»: Христа, сидящего на камне, и бескрайнюю пустыню вокруг Него. Время суток, рассвет, тоже выбрано не случайно: тонкая розовая полоска на горизонте — это символ заканчивающейся ночи и рождения нового дня, новой жизни. Это дает нам право предположить, что изображенный на картине момент — это уже сорок первый день пребывания Христа в пустыне, конец поста и искушения и начало нового периода в его земной жизни. Но не только время суток говорит о том, что это за исторический момент: сама поза Христа, его лицо, его слипшиеся от долгого молчания губы, израненные о камни ноги, насмерть переплетенные от духовного напряжения пальцы рук, — все это говорит нам о том, что прошло уже немало времени с тех пор, как Спаситель отправился в пустыню.

Пустыня играет очень  важную роль в композиции полотна. Какое большое преимущество у горизонтального варианта картины: есть возможность написать эту безрадостную серую каменистую почву, где Человек среди камней кажется особенно одиноким и душевно, и социально. Пустыня на этой картине имеет несколько подтекстов: во-первых, это историческое место евангельских событий, во-вторых, это социальная и духовная пустыня не только времен событий Евангелия, но и того времени, в котором жил Иван Крамской. И в-третьих, пустыня несет религиозно-философский контекст: это место борьбы человека с собственной совестью, со своими страстями, место нравственного и духовного выбора. На самом деле пейзаж прописан довольно плохо: камни однотонны и одинаковы. Возможно, так получилось потому, что Крамскому пришлось больше работать не с натуры, а по фотографиям, которые ему присылал по его просьбе из Крыма младший друг, «гениальный мальчик», не доживший до 24 лет, пейзажист Федор Васильев. Но, может быть, не очень хорошо проработанный серый пейзаж сделан таким специально, чтобы акцентировать внимание зрителя на лице и фигуре Христа, чтобы противопоставить эту серую каменистую безнадежность розовой ленте рассвета, началу новой жизни.

Картина была принята  очень неоднозначно. Большинство  зрителей признавали, что «Христос в пустыне» — это новое, небывалое доселе явление в русской живописи. Но каждый зритель видел в Христе Крамского настолько разные смыслы и образы, что сам автор был сбит с толку. Художник был настолько измучен бесконечными нападками, насмешками, расспросами, требованиями объяснить смысл полотна, что стал противоречить сам себе. Это и понятно: десять долгих лет вызревал замысел картины, а теперь, после выставки, художник сам запутался и не мог решить для себя, что же все-таки он сделал. Написал ли Христа, Господа, в сорок первое утро, уже после его поста и искушения, приготовившегося к своему общественному служению, после предвечно сделанного выбора, или же написал Христа как Человека, мучительно выбирающего (!) между добром и злом, земными благами и крестным путем.

О чем думает его Христос? Всеволод Гаршин, писатель, друг живописца, хорошо принявший картину, спрашивал только у Крамского, который день изобразил художник: самое начало, первый день сорокадневного поста, или же рассвет сорок первого утра, когда уже «дьявол отошел от Него до времени» (Лк. 4:13). Павел Третьяков, впоследствии купивший картину для своего собрания, записал после выставки в дневнике: «По-моему, это самая лучшая картина в нашей школе за последнее время». Павел Михайлович догадался, что с Крамским произошел один из тех редких случаев, которые приключаются иногда с действительно талантливыми творцами, когда в лучших своих произведениях они оказываются умнее самих себя и не сами не могут оценить то, что они написали. Лев Толстой также очень хорошо принял картину, сказав, что это «лучший Христос», которого он знает. Очень интересен отрывок из письма Третьякова Толстому, где Третьяков рассуждает об образе Христа, созданном в это время разными художниками, и упоминает полотно Крамского: «Отвечая вам, глубокоуважаемый Лев Николаевич, забыл упомянуть еще следующее. Вы говорите, публика требует Христа-икону, а Ге дает Христа — живого человека. Христа-человека давали многие художники, из иностранных сейчас припомню только Мункачи; из наших Иванов (создавший превосходный тип Иоанна Крестителя по византийским образцам) и Ге в „Тайной вечере“ и в „В Гефсиманском саду“; но в „Что есть истина?“ Христа совсем не вижу. Более всех для меня понятен „Христос в пустыне“ Крамского; я считаю эту картину крупным произведением и очень радуюсь, что это сделал русский художник, но со мною в этом, может быть, никто не будет согласен».

Вот что писал  Иван Гончаров о «Христе в пустыне»: «Здесь нет праздничного, геройского, победительного величия — будущая судьба мира и всего живущего кроются в этом убогом маленьком существе, в нищем виде, под рубищем — в смиренной простоте, неразлучной с истинным величием и силой». Таким увидел на картине Христа этот писатель. Другие зрители спрашивали Крамского: «Это не Христос, почему вы знаете, что он был такой?» Художник потом говорил весьма загадочно: «На эти вопросы я позволял себе дерзко отвечать, но ведь и настоящего, живого Христа не узнали».

В конце концов, Крамской договорился до того, что стал доказывать атеизм Христа: «Мой Бог — это человек», «Мой Бог — Христос, потому что Он сам справился с дьяволом. Он черпает силу в Себе Самом...» А потом в письме к Всеволоду Гаршину Крамской говорит: «Итак, это не Христос. То есть, я не знаю, кто это. Это есть выражение моих личных мыслей».

Целый ряд толкователей картины (о чем упоминает, например, советский искусствовед Вагнер) выдвигал версию о том, что Христос Крамского делает выбор между «добром и злом». И, судя по тому, насколько серьезно и глубоко задумался Он на картине, этот выбор для Него весьма мучителен. Александр Бенуа (1870-1960), известный русский художник и искусствовед-теоретик, создатель общества художников «Мир искусства», работавший несколько позже Крамского, назвал его Христа неудачным, а самого художника не очень смелым продолжателем Александра Иванова: «В ... стремлении к содержательности и к искренности, но отнюдь не в своем неудачном Христе, Крамской является истинным, хотя и не смелым и не особенно глубоким продолжателем Иванова».

А сам Крамской часто говорил о некоем «иероглифе», через который он хотел выразить «свои личные мысли». Вот его Христос и стал тем самым иероглифом, который каждый новый зритель разгадывал и понимал по-своему, потому что сам художник в своих противоречивых высказываниях толком и не оставил точного ключа к расшифровке этого своего «иероглифа».

В картине  Крамского пустыня производит впечатление  холодного ледянящего пространства, в котором нет и не может быть жизни. Могучая вертикаль словно окаменевшей от дум фигуры Христа противостоит бесконечной шири пустыни. В его лице, особенно во взгляде, полном напряженной мысли, читается некая отрешенность, отсутствие реальности здешнего мира. Он изображен спиной к розовеющему горизонту, он может только угадывать восход. Утро возрождения наступило, но солнце еще не встало... Подобно тому, как посреди холода и мрака пустыни рождается свет, так внутри изображенного человека рождается воля к преодолению мрака и хаоса окружающей жизни. В картине нет места ясным и радостным тонам, как но места наивной светлой вере. Его вера обретается в мучительном борении духа, в противостоянии миру и самому себе.

Эстетика  картины находится в границах эпохи. Созданный Крамским образ  не божественен и не сверхесте-ствен. Имея земной облик, Христос воплощает идею невидимого мира, являя вместе с тем образ Божий. Крамской ищет изображение по отношению к собственному мыслимому образу, а не по отношению к абсолюту и тем более не к социальному или физическому типу. Он и не претендует на универсальность обретенного им в живописи идеала. В этом случае «правда лица» зависит не от эстетического канона, а от подлинности веры художника. А на вопросы зрителей: «Это не Христос, почему вы знаете, что он был такой? — я позволял себе дерзко отвечать, но ведь и настоящего, живого Христа не узнали», — писал Крамской. В начале 1873 года Крамской, узнав, что Совет Академии художеств решил присудить ему звание профессора за картину «Христос в пустыне», пишет письмо в Совет об отказе от звания, оставаясь верным юношеской идее независимости от Академии. Звание профессора Крамскому не было присуждено. Крамской получил несколько предложений продать картину. П.М. Третьяков стал первым, кому художник назвал свою цену — 6000 рублей. Третьяков сразу же приехал и приобрел ее не торгуясь.