Отечественная война 1812 года глазами ее современников

 

3.2 Воспоминания  французского солдата, Ложье.

 

Бородино, 8 сентября. Еще  одна ужасная ночь! Проведя предыдущую в грязи, истребив, несмотря на всю  нашу бережливость, весь провиант до последней  крохи, мы остались без продовольствия: нечего есть, нечего пить. Колоча, куда многие кидались, чтобы избегнуть резни, запружена трупами, вода окрашена кровью. Нам пришлось расположиться среди мертвецов, стонущих раненых и умирающих. Усталые и изнуренные, мы не можем помочь им. Наконец, погода, прекрасная в течение всего дня, с наступлением ночи стала сырой и холодной. Большинство полков осталось без огня, его разрешили зажечь только в полночь, когда усталым людям, умирающим от голода, не оставалось другого средства от страданий, как согреться! 
Утром мы были изумлены; русская армия исчезла. Какое грустное зрелище представляло поле битвы! Никакое бедствие, никакое проигранное сражение не сравняется по ужасам с Бородинским полем, на котором мы остались победителями. Все потрясены и подавлены. Армия неподвижна, она теперь больше походит на авангард. Многие солдаты отправляются в окрестности искать пропитания или дров; другие стоят на часах, а некоторые наконец заняты подачей помощи и переноской раненых. Несчастных отправляют или в Колочский монастырь, в 4 верстах от поля битвы, или в соседние дома. Но места для всех не хватает. 
Часть утра Наполеон употребил на осмотр вчерашних русских позиций. 
Решительно ни на одном поле сражения я не видел до сих пор такого ужасного зрелища. Куда ни посмотришь, везде трупы людей и лошадей, умирающие, стонущие и плачущие раненые, лужи крови, кучи покинутого оружия; то здесь, то там сгоревшие или разрушенные дома. 
Огромная площадь трех главных редутов взрыта ядрами; на ней виднеются тела, разбросанные члены, глубокие ямы, вырытые снарядами, с погребенными на дне их трупами. Ясно видны те места, где разорвавшимся снарядом разбиты лафеты пушек, а кругом убиты все — люди и лошади. В некоторых местах битва была такой ожесточенной, что трупы нагромождены там кучами. Солдаты роются не только в мешках, но и в карманах убитых товарищей, чтобы найти какую-нибудь пищу. Говорят, что Наполеон велел переворачивать трупы офицеров, чтобы определить, чем они убиты. Почти все изранены картечью. Трудно представить себе что-нибудь ужаснее внутренних частей главного редута. Кажется, что целые взводы были разом скошены на своей позиции и покрыты землей, взрытой бесчисленными ядрами. Тут же лежат канониры, изрубленные кирасирами около своих орудий; погибшая тут почти целиком дивизия Лихачева, кажется, и мертвая охраняет свой редут. 
Иногда под кучами мертвецов завалены раненые, призывов и стонов которых никто не услыхал в течение ночи. С трудом извлекают некоторых из них. Одежда и оружие — все покрыто грязью и кровью; штыки согнулись от ударов по лошадям. 
Пасмурное небо гармонирует с полем битвы. Идет мелкий дождь, дует резкий однообразный ветер, и тяжелые, черные тучи тянутся на горизонте. Всюду угрюмое уныние. 
Не один император объезжает поле сражения: генералы, офицеры, солдаты, движимые любопытством, молча бродят везде, осматривая с изумлением каждый кусочек земли. Они смотрят друг на друга, как бы изумляясь, что еще живы. Незнакомые начинают разговаривать, каждому хочется рассказать, что с ним случилось за этот день. Вокруг рассказчиков образуются кружки слушателей; разговор оживляется, и картинные рассказы несколько оживляют это унылое место. [3]

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

3.3 Воспоминания  французского солдата, Ларрея.

 

Две трети всех раненых  прошли через наш госпиталь, который  вся армия знала и благодаря  сделанному извещению и потому еще, что он находился близ главной  квартиры. Едва только я успел окончить необходимые приготовления, как  раненые стали появляться массами. 
Я делал трудные операции без перерыва до поздней ночи следующего дня. Работу затрудняла очень холодная, временами туманная погода. Северные и северо-восточные ветры, дувшие весь этот месяц, были очень холодны; приближалось равноденствие. Ночью с большим трудом удавалось держать передо мной зажженную восковую свечу, в которой я, впрочем, нуждался только при наложении на кровеносные сосуды лигатуры... 
Раны, полученные в этом сражении, были тяжелые, так как почти все они были причинены артиллерийским огнем, раны от ружейных пуль были получены в упор и на очень близком расстоянии. К тому же, как мы неоднократно замечали, русские пули были гораздо крупнее наших. 
Большая часть артиллерийских ран требовала ампутации одного или двух членов. В течение первых суток я сделал до 200 ампутаций. Исход их мог быть вполне благоприятным при наличии у наших раненых убежища, соломы для постелей, одеял и достаточной пищи. Всего этого мы были, к сожалению, лишены, а местности, где бы мы могли добыть нужное, были далеко. 
Прежде всего недостаток перевязочных средств принудил нас оставлять больных в окрестных деревнях, в том числе и в Колочском монастыре, где их больше всего скопилось. 
Пребывание кавалерии в лесном районе, занятом ранеными, истребило весь запас фуражу, и мы с большим трудом могли найти количество соломы, чтобы хотя на первые дни уложить раненых. 
Небольшой запас муки, имевшийся в армии, скоро был съеден. Раненые остались при конине, картофеле и капусте, из которых им варили суп. Скоро и эта пища иссякла, а проезду наших обозов мешали казаки, наводнявшие дороги. Повсюду мы терпели недостаток в белье и корпии. Многие предметы первой необходимости, как-то: хлеб, муку, пиво, медикаменты, белье для перевязок — можно было бы привезти из мест, где мы отыскали запасы их, и высшее начальство, согласившись с моим представлением, дало соответствующий приказ. Но обыкновенно выполнение таких приказов затрудняется тем, что в том замешано слишком много чиновников. Время шло, а раненые не получали того, надеяться на что они имели полное право. 
Хирурги, единственные утешители этих несчастных, вынуждены были стирать сами — или заставлять делать это при себе — белье, уже употребленное для перевязок, чтобы таким образом иметь возможность менять его ежедневно. Именно хирургам, их неутомимому труду и искусству обязана большая часть раненых своим спасением... [ 3]

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

3.4 Воспоминания  русского солдата, Тихонова.

 

От самого Дорогобужа француз обходил нас  с правого фланга, от того и под  Бородином у нас пуще всего  за правый фланг опасались, и настроили  там шанцев видимо, не видимо. Сказывали, будто Багратион бранился со Штабными и говорил: «Чего вы за правый фланг  страшитесь? Вы берегите левый фланг!»  Да его не послушали.

В Бородине хороший  мост, как следует на почтовом тракте. Забери только между сваями лесом, да завали соломою и землею, вот тебе и плотина. За день, а много за два, набралось бы в реке столько  воды, что не то что через Колочу, а и через Войню, без мостов проходу не было бы. У нас все реки так.

За год перед  тем, как меня в рекруты сдали, прорвало у нашей мельницы плотину, так не то что весь покос с телегами ездили и колес, бывало, не замочишь, а ребятишки бродили, рубашонок  не поднимали. Перед первым Спасом мельник  сделал помощь, поправил плотину: в  два дня набралось столько  воды, что не то что в брод перейти, а стали с лугов лошадей перегонять: так одна, слепая, лошадь, завертелась на середине и утонула. Укрепи только получше Бородино, да и гляди, как Наполеон без мостов через реку перебираться станет.

Багратионовские шанцы сам видел. Так, дрянь, и шанцами стыдно назвать. В Тарутине сказывали, будто Шевардинский редут и Раевского шанцы такие же были: ров мелкий, в колено, амбразуры до земли, и лезть через них ловко, и каждого солдата внутри видно.

Коновницын  повел нас к Багратионским шанцам часу в восьмом, коли не позднее. Подошли наши две бригады, а третья в кустах была, построились, ударили в штыки: французы заметались как угорелые (смеется). Француз храбр. Под ядрами стоит хорошо, на картечь и ядра идет смело, против кавалерии держится браво, а в стрелках ему равного не сыщешь. А на штыки, нет, не горазд. И колет он зря, не по-нашему: тычет тебя в руку или в ногу, а то бросит ружье и норовит с тобою вручную схватиться. Храбр он, да уж очень нежен.

Бутурлин говорит, что около Багратионовских шанцев, как Багратиона ранили, свалка была. Свалка была и перед тем, и после. То наша пехота оправится, вперед пойдет, то кавалерия наша пойдет выручать пехоту, то французские шассеры наскочат на пушки, пойдут артиллеристов рубить. Горькая, сударь, артиллерийская служба, самая тяжелая. Палят по ним из пушек больше, чем по ком-либо, и стрелки их донимают, подбивают пушки, ящики взрывают; а тут либо пехота навалит, либо конница наскачет; ружья нет, отбивайся как знаешь, а то жди: «Отцы, мол, родные, выручьте!»

Вся беда не в  свалке, а в том, что к Багратиону резервы подходили по частям. Когда  мы подошли, у него, кроме Воронцова  да Неверовского, и народу больше не было. За нами перестроились они, опять пошли в дело. Там подошли сводные гренадеры, как нас уже отбили; опять мы все полезли вперед, и опять без толку. Гвардейцы пришли поздно, и через овраг не переходили. Самое поганое дело подводить резервы по частям: только народ даром губить. Резерв надо вводить разом.

Как Багратиона ранило, переводить нас за овраг  начал Коновницын, этак около полудня. Дохтуров приехал после. Пехота французская  за овраг не переходила, а отлеживалась за шанцами и за кустиками; кавалерия  перескакивала и за овраг, бросалась  на нас, а больше на гвардейцев, да те их так угостили, что долго они  потом помнили, каково гвардию атаковать. Кирасиры и шассеры заносились Бог знает куда. У нас капитана ранило, так унтер-офицер с четырьмя солдатами понесли его на перевязку, и я был в носильщиках. Встречали мы убитых французских кирасиров за второй линией.

Семеновская улица идет поперек поля сражения, от француза под горку. С полевого конца там тоже шанцы были. Сказывали, что шанцы француз занял, да гренадеры его оттуда выгнали.

Как перешли  мы за овраг, жарил в нас француз  из пушек часа полтора страсть  как, а там много полегче стало, а этак, около вечерен, и совсем мало стали палить из пушек; палили, особенно наши, до темной ночи. А тут приказание привезли, чтобы завтра атаковать француза. Мало его осталось, повалили мы его страсть что: он очень густо стоял, нашим пушкам ловко было палить; наших зарядов много меньше пропадало, чем французских, да мы и стояли пореже. Повалил он после полудня у нас много народу, но все не столько, сколько мы у него.

Коновницын, сударь, был такой генерал: что на смотру, что на ученьи, что на полковом празднике, что в деле, всегда одинаковый. Ловкий и распорядительный был генерал, спокойный. А ты видишь, что начальник спокоен, ну и сам не сомневаешься ни в чем.

Про Дохтурова  у нас говорили, что коли он где станет, надобно туда команду с рычагами посылать, а так его не сковырнешь. Стойкий был человек, веселый такой и добрый. Старый служака, еще с Суворовым ходил, а пожалуй, и Румянцева помнил. Всего, значит, насмотрелся, ни чем его не удивишь.

Начальство  под Бородином было такое, какого не скоро опять дождемся. Чуть бывало кого ранят, глядишь, сейчас на его место двое выскочат. Ротного у нас ранили, понесли мы его на перевязку, встретили за второй линией ратников. «Стой! — кричит нам ротный (а сам бледный как полотно, губы посинели). — Меня ратнички снесут, а вам баловаться нечего, ступайте в батальон! Петров! Веди их в свое место!» Простились мы с ним, больше его не видали. Сказывали, в Можайске его французы из окна выбросили, от того и умер. А то поручика у нас картечью ранило. Снесли мы его за фронт, раскатываем шинель, чтоб на перевязку нести. Лежал он с закрытыми глазами: очнулся, увидал нас и говорит: «Что вы, братцы, словно вороны около мертвечины собрались. Ступай в свое место! Могу и без вас умереть!» Как перешли мы за овраг, после Багратиона, стали мы строиться. Был у нас юнкерок, молоденький, тщедушный такой, точно девочка. Ему следовало стать в 8-м взводе, а он, возьми, да в знаменные ряды и стань. Увидал это батальонный командир, велит ему стать в свое место. «Не пойду я, — говорит, — Ваше Высокоблагородие, в хвост, не хочу быть подлецом: хочу умереть за Веру и Отечество». Батальонный у нас был строгий, разговору не любил; велел он фельдфебелю поставить юнкера на свое место. Взял его, раба Божьего, Иван Семенович за крест^[2], ведет, а он туда же, упирается. Когда б не такое начальство, не так бы мы и сражались. Потому что какое ни будь желанье и усердье, а как видишь, что начальство плошает, так и у самого руки опускаются. А тут в глаза всякому наплевать бы следовало, если бы он вздумал вилять, когда он видит, что отрок, и человеком его назвать еще нельзя, а норовит голову свою положить за Веру и Отечество. Да вилять никто и не думал. [9 ]

 

 

 

 

 

 

 

 

 

3.5 Воспоминания  графа Воронцова.

 

24-го  впереди Бородинской позиции  близ Шевардинского редута я поддерживал с четырьмя батальонами 27 дивизию; мы потеряли там довольно много народу.  
В день главного сражения на меня была возложена оборона редутов первой линии налевом фланге, и мы должны были выдержать первую и жестокую атаку 5-6 французских дивизий, которые одновременно были брошены против этого пункта; более 200 орудий действовали против нас. Сопротивление не могло быть продолжительным, но оно кончилось, так сказать, с окончанием существования моей дивизии. Находясь лично в центре и видя, что один из редутов на моем левом фланге потерян, я взял батальон 2-й гренадерской дивизии и повел его в штыки, чтобы вернуть редут обратно. Там я был ранен, а этот батальон почти уничтожен. Было почти 8 часов утра, и мне выпала судьба быть первым в длинном списке генералов, выбывших из строя в этот ужасный день.  
Мой дежурный штаб-офицер Дунаев заменил меня, а мой адъютант Соколовский отправился за последним находившимся в резерве батальоном, чтобы его поддержать. Он был убит, а Дунаев тяжело ранен. Два редута потеряны и снова отняты обратно. Час спустя дивизия не существовала. Из 4-х тысяч человек приблизительно на вечерней перекличке оказалось менее 300, из 18-и штаб-офицеров оставалось только 3, из которых, кажется, только один не был хотя бы легко ранен. Эта горсть храбрецов не могла уже оставаться отдельной частью и была распределена по разным полкам.  
Вот все, что я могу сказать о себе лично и о моей дивизии по отношению к кампании 1812 года. Мы не совершили в ней великих дел, но в наших рядах не было ни беглецов, ни сдавшихся в плен. Если бы на следующий день меня могли спросить, где моя дивизия, я ответил бы, как граф Фуэнтес при Рокруа, указав пальцем назначенное нам место: «Вот она». [10 ]

 

 

 

 

 

 

 

 

 

4. Причины поражения армии Наполеона.

      В чем причины поражения армии  Наполеона? Почему Наполеон проиграл  войну?

Ответ на этот вопрос опять же двояк.

Брать точку зрения победителей, то тогда Наполеон ошибался, вырабатывая  свою стратегию для борьбы с русскими, не учёл множества факторов, поверил  в миф о своей непобедимости  и стал самонадеянным, не оценил самоотверженность  российского народа «дубины народной войны», и конечно, решающую роль сыграли  полководцы.

А вот объяснения побеждённых:

1)Ужасные  погодные условия. Тема климатических трудностей вообще одна из наиболее популярных в письмах французских солдат. Практически в каждом втором документе упоминается погода за последние дни, но описания эти носят характер коротких сообщений без особых подробностей. Большинство авторов ограничиваются только фразами «начались морозы», «все покрылось снегом» и т.п. Многие явно пытались не испугать своих домашних и объясняли, что «мороз еще не очень силен, как днем, так и ночью», что «вчера погода была хорошая, снег еще не смерзся». Но были и такие, кто рисовал мрачную картину. «Мы идем уже по щиколотку в снегу – отмечал г-н Маршал – и сейчас довольно холодно, поэтому я заканчиваю письмо». Генерал Маршан уже 15 октября сообщал жене, что погода заметно испортилась. В послании к г-ну Дантану , его сын более чем откровенно описывал страдания французской армии в России: «…теперь я, как и весь батальон, вынужден спать на снегу, а сейчас уже чрезвычайно холодно. Позавчера много французов было найдено мертвыми на дороге или около нее».[3]