Особенности речи современной молодежи

Содержание

Введение…………………………………………………………….3-4

Глава 1.Глобальное стилистическое снижение и усиление экспрессивности публичного общения на рубеже столетий………………………...5-10

Глава 2. Просторечие как доминанта обыденного общения…….11-12

Заключение ………………………………………………………….13

Список литературы………………………………………………….14

Введение

Проблема комплексного анализа “языка молодежи” — это проблема междисциплинарного плана: социолингвистического, психолингвистического и лингвокультурологического. Основной предмет научного анализа и научно-практического мониторинга — “язык молодежи” — это своеобразный культурный концепт с характерной концептосферой, включающей определенные представления о возрасте и особенностях речевого поведения молодых людей как части говорящего по-русски современного городского социума. В научном смысле это условная социолингвистическая категория с некоторыми относительными очертаниями: лингвистическими (субстандартные языковые предпочтения, экспрессивное общение, полиглоссия), социальными (возраст носителей: от подросткового, 13-14 лет, до старшего молодежного, примерно 35-37 лет) и коммуникативно-функциональными (акцентированное стремление к отказу от общепризнанных норм и традиций, тяготение к новому, популярному, экстравагантному). Наиболее естественный языковой вход в концептосферу языка молодежи — специфический лексикон, популярный у разных молодежных групп, однако реальное описание концептосферы “язык молодежи” осложняется целым рядом дополнительных социальных и культурологических факторов употребления молодежного лексикона — прежде всего варьированием типовых признаков речи коллективного субъекта в зависимости характера воспитания, образования и социального статуса отдельных его представителей, ср., например, городских школьников, учащихся профтехучилищ, речь студентов-филологов, студентов технических вузов или факультетов, артистической молодежи, солдат и матросов, молодых людей из современного бизнеса, инженеров, программистов и т. п.

Условность категории “язык молодежи” выражается и в употреблении слова “язык”. Поскольку на самом деле речь идет не о каком-то особом языке или его разновидности и даже не о социальном подъязыке, а о некоторой лексико-фразеологической подсистеме в пределах всего корпуса современной общеупотребительной лексики и фразеологии русского языка, подсистеме специфических номинаций и экспрессивов, считающихся молодежными. Кроме того, могут быть зафиксированы также и некоторые фонетические тенденции и грамматические предпочтения обыденной молодежной речи.

Все вместе это можно квалифицировать как существование и развитие самостоятельного молодежного дискурса — конгломерата собственно лингвистических, социолингвистических, лингвокультурологических факторов, дающих представление о единой когнитивной концептосфере — речи молодых людей.

При этом следует иметь в виду, что живая речь молодежи в целом отличается полифункциональностью, т. е. включением в общение самого широкого реестра средств выразительности и образности: нормативных и ненормативных, разговорно-сниженных и диалектных. Но особенно популярны в молодежной среде единицы общеупотребительного субстандарта: просторечия и жаргонов. Можно сказать, что особенности речевой коммуникации молодых людей нового времени вполне вписываются в общие языковые процессы, но при этом выделяются в них усиленными, акцентированными, а в некоторых случаях и исключительными проявлениями в рамках общего языкового и культурного процесса. В этом смысле важно проанализировать такой актуальный и общий для всего социума процесс современного языкового развития, как глобальное снижение и усиление экспрессивности публичного общения.

Глава 1.Глобальное стилистическое снижение и усиление экспрессивности публичного общения на рубеже столетий

Проблема “языка молодежи”, или особенности языкового кода, используемого в публичном общении современной молодежью, — составная часть общей проблемы глобального снижения и “экспрессивации” публичной речи.

Глобальное стилистическое снижение живой речи, а как следствие, и языка в целом — это очевидный и объективно признаваемый процесс развития русской (и не только русской) языковой культуры. Этому процессу закономерно способствовал целый комплекс исторических причин: социальных, политических, эстетических. С одной стороны, снижение происходило вместе с формированием к концу XIX — началу ХХ веков новой социально-этнической формации — городского мещанства и его собственной культуры: промежуточной между традиционно-народной и книжно-элитарной, т. е. массовой, популярной, городской, так называемой “третьей культуры” и соотносимым с ней массовым городским просторечием с его ненормированностью, наддиалектностью, открытостью системы и нестабильностью.[Толстой Н. И. «Язык и народная культура: Очерки по славянской мифологии и этнолингвистике», Издательство "Индрик", 1995 – 512 с.: 16-17]

С другой стороны, снижению высокой книжно-письменной культуры способствовали и представители самой элитарной культуры, которые периодически обращались к низким сферам языка и культуры то как к особым средствам экспрессивного самовыражения, то как к средствам рекреативного эстетического развлечения. В. Шкловский писал, что “Пушкин употреблял просторечие как особый прием остановки внимания, именно так, как употребляли вообще русские слова в своей обычно французской речи его современники” [Виктор Шкловский «О теории прозы», Издательство "Советский писатель", 1983 – 384 с: 24]. Ю. Лотман отмечал факты использования в 20-х годах XIX столетия многочисленных “арготических неологизмов” в речи гвардейской аристократии (средоточия образованности, культуры и свободолюбия), в том числе и таких ныне широко известных выражений, как пропустить за галстук, немного подшефе, натянуться как зюзя и пр. [Юрий Лотман, «Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства (XVIII — начало XIX века)», Издательство « Искусство – СПб» 1993 – 539 с: 431-434]. Известны и многочисленные стихотворные опыты на эротические темы с использованием низкой и в том числе обсценной лексики таких поэтов, как А. Пушкин, А. Полежаев, М. Лермонтов, Ап. Григорьев, А. Блок.

В результате всех этих взаимонаправленных процессов, социальных “снизу” и эстетических “сверху”, некогда промежуточная, вторичная, структурно синкретичная городская массовая культура приобретает невиданный размах и уже сама начинает влиять на русскую культуру вообще. К началу ХХ столетия происходит, по словам Д. С. Мережковского, “унижение высокого”… в пользу серединного, посредственного... продолжается постепенное оседание почвы, даже не столько “унижение”, сколько понижение “высокого”… тихое оседание культурной почвы, неодолимое торжество неодолимой посредственности в русской литературе — в одной ли русской?..” [Мережковский Д.С. «Завет Белинского. Религиозность и общественность русской интеллигенции.» Издательство «Прометей», 1915 - 48 с.: 6].

Так ли прав Мережковский, и так ли драматично “унижение высокого”? Разумеется, экспансия массовой городской культуры спустя столетие не только не прекратилась, но и усилилась. Воздействие низкого на всю культуру вообще, включая и высокую элитарную, отразилось также и на языке и на представлении о нем. И в авангарде этого глобального процесса несомненно находится молодая часть говорящих по-русски. Беспредел, кайф, крутой, балдеть, тусоваться и т. п. так называемые молодежные жаргонизмы настойчиво тяготеют к лексической норме — сниженному слою разговорной речи. В то же время нельзя не отметить и то обстоятельство, что, начиная с 1990-х годов, процесс вторжения в публичное общение сниженной речи, жаргонизмов, традиционных вульгаризмов и матизмов, а также но­вей­ших иноязычных заимствований стал массовым и всепроникающим. И в авангарде этого процесса закономерно была и остается молодая часть говорящих по-русски. В результате наметились некоторые серьезные изменения и в сфере книжно-литературной речи.

Одним из таких кардинальных изменений оказалось перерождение газетно-публицистического стиля, который фактически перестал быть книжным, как это принято считать, и максимально приблизился по форме к обиходному общению: и устная речь радио и телевидения, и письменные тексты газетно-журнальных публикаций настойчиво имитируют сниженную бытовую коммуникацию. Так, в передаче радиостанции “Маяк” [апр. 2003 г.] сообщалось об улетном телесериале, который рекомендовалось посмотреть всем. Молодая журналистка центрального телевидения с гордостью сообщила в мартовской праздничной передаче, что в России есть настоящие мужчины и что они сделают всех [“Первый канал”, 8 марта 2003 г.]. О кинофестивале журналисты молодежной газеты пишут как о тусовке звезд, в рекламной радиопередаче о Таиланде туристам обещается полный кайф, а в утренней развлекательной радиопередаче все того же “Маяка” ведущая, молодая особа, заявила, что писатель А. Арканов любит стёб [23 апр. 2003 г.]. Еще более показательны заголовки газет и журналов:

Жак Ширак пошел по бабам.[Мегаполис-Экспресс 22.10.2001]; Новая бродилка. [Итоги 21.08.2001]; Обжираловка. [Московский комсомолец 4-11.07.2001]; Вдарим по кодеинчику! [Московский комсомолец 17.11.1994]; Конкурировать без дураков. [Известия 23.05.2002]; МПС не тянет [Коммерсантъ 6.11.2001]; Самураи нам помогут — за ними не заржавеет. [Аргументы и факты 15/00]; Показал япону мать. [Аргументы и факты 31/01]; Прочти и офигей! [Gaudeamus 30.09-14.10.2001]; Вам, салабоны! [Санкт-Петербургские ведомости 22.02.2002].

Отметим, что заметная часть приведенных изданий если и не называется молодежной, то несомненно рассчитана именно на молодого и современного читателя.

Заметному снижению подверглась и официально-деловая речь, разумеется, прежде всего устная. Если в советское время она испытывала сильное влияние партийного канцелярита и штампов письменной формы языка, т. е. воздействие как бы “сверху”, то в последние годы официальные выступления деловых людей и высших государственных чиновников гораздо чаще окрашиваются “снизу”: сниженными коллоквиальными словами или оборотами, притом часто жаргонно-просторечного происхождения, ср.: капиталка, коммуналка, социалка, конкретика, получать откат, наезжать на мелкий бизнес, вложиться в недвижимость, вычислить конкурента, дожать министерство, задействовать резервы и др.

Кажется, единственной функционально-стилистической сферой книжного языка, не охваченной стихией снижения и вульгаризации, остается научная речь. Но некоторая стилистическая либерализация наблюдается и здесь: не только устные, но даже письменные тексты научного стиля речи, ориентированные по своей содержательной и функциональной природе на точность, стилистическую нейтральность, на отторжение экспрессии и эмоциональной образности, очень часто обнаруживают включения, характерные скорее для стиля обиходного общения, чем для строгого научного повествования. Таковы, например, и некоторые тексты, опубликованные в научных материалах Х Конгресса МАПРЯЛ:

Язык обеспечивает наиболее естественный доступ к сознанию… Когнитивной лингвистике приходится в какой-то степени уходить от семиотических проблем, не сомневаясь ни на секунду, что язык представляет собой знаковую систему…Утверждение в лингвистике, творимой на русском языке, направления, которое может быть названо концептологией, обязано некоторому недоразумению.

Примеры отхода от традиционной “стилистической чистоты” книжных стилей можно продолжить, однако, следует ли все эти факты расценивать только отрицательно? Газетные публикации, близкие по форме повествования к живой разговорной речи, могут быть остроумными и яркими, и читатель, бесспорно, это ценит. Официальная речь чиновника воспринимается лучше, если содержит уместные коллоквиальные включения, а не только строго деловые обороты. Экспрессия и образность научного текста вовсе не обязательно противоречат логике научной мысли (хотя, разумеется, сама по себе экспрессия не гарантирует успеха такого повествования). Иначе говоря, тексты, последовательно выдержанные в пределах определенных языковых стратов и функциональных стилей, далеко не всегда оказываются идеальными, и коммуникативный успех говорящего/пишущего зависит уже не от гомогенности стиля текста и жесткого следования норме, а от целого комплекса условий. Очевидно, что моноцентричная иерархическая модель языка, представленная в стратах Н. И. Толстого, на самом деле никогда не была единственной. Как об этом справедливо пишет Г. Н. Нещименко, ей всегда противостояла “бинарная система этнического языка”, существовавшая наряду с моноцентрической стратификационной. Первая модель отражает системное представление о культуре и языке, это векторная, литературоцентричная модель с четкими функциональными границами и ориентацией на норму. Вторая система — коммуникативная, функциональная, зависящая от целей и ситуаций общения и подчеркнуто дивергентная, разнонаправленная, смешанная. Если первая ориентирует говорящего/пишущего на кодифицированный литературный язык, на эталоны языковой правильности с апеллированием к традиционным авторитетам художественной словесности (“от Пушкина до Чехова”), то вторая реально отражает прагматику обиходного общения во всем его социокультурном и стилистическом разнообразии и в ориентации на определенные коммуникативные задачи. Поэтому стилистически чужеродные включения в тексты СМИ, в официальные публичные выступления или в научные публикации следует оценивать не по факту этой чужеродности, а исключительно по коммуникативно-прагматической целесообразности. Ориентация общения только на моноцентрическую модель культуры и языка длительное время была в русле идеологических интересов тоталитарного общества, которое было заинтересовано в жестком иерархическом представлении культуры и языка (известная идея классовой борьбы, каноны “партийности литературы”, идеологическое единство общества, плановая экономика и “плановая” культура…).

Кардинальные социально-политические реформы российского общества сделали явным то, что существовало и развивалось de facto. Стало очевидным: язык художественной литературы перестал, как это было до середины ХХ столетия, выполнять роль ориентира и тем более эталона не только для устной обиходной речи, но и для речи публичной вообще. Более того, живая публичная речь сама стала ориентиром для развития разговорного языка. А поскольку публичная речь нового времени звучит почти исключительно через каналы средств массовой информации, то и сами СМИ стали занимать место языкового авторитета для значительной части российского социума. В то же время очевидно, что хотя язык СМИ и претендует фактически на роль “законодателя речевой моды”, но он не может быть образцом для подражания, ориентиром для сохранения языковой нормы, ибо по своим коммуникативным задачам, по целевым установкам газетно-публицистическая речь в поисках экстремальной выразительности всегда будет выходить за пределы норм, как языковых, так и этических. И особенно это характеризует СМИ, специально ориентированные на молодежь.

Глава 2.Просторечие как доминанта обыденного общения.

Глобальное снижение и усиление экспрессивности живой речи вообще и речи молодежи в частности питается, разумеется, за счет низких сфер языка. Публичная речь все более приближается к речи обыденной, к так называемому городскому просторечию в его новом качестве и новом понимании: “простая” речь, т. е. раскрепощенная, незамысловатая, не ограниченная системно-языковыми, этическими или эстетическими нормами. Использование этого термина связано с некоторыми неудобствами, поскольку в русской лингвистической традиции рассматриваются две разновидности просторечия.

Первая — социальное просторечие, т. е. речевые ошибки малообразованных людей, чаще пожилых, обычно негородского происхождения, тех, кто говорит “как может”, например: звo’нит (вместо правильного “звони’т”), шo’фер (вместо нормативного “шофёр”), ехай (вместо “поезжай”), обратно (вместо “опять”), культурный (в значении “вежливый”), а также влазить, извиняюсь, ндравиться, отсюдова, тверёзый, завсегда выпимши и т. п. Впрочем, некоторые из таких просторечных, в традиционном понимании, ненормативных единиц периодически используются в бытовой речи носителей литературного языка как популярные экспрессивные имитации простонародности, для преднамеренного снижения, комического упрощения повествования. Таковы, например: аванец, балабонить, брательник, давеча, маленько, папаня, обнова, титька, фатера, фря, шанец, за бесплатно, ходить на двор и т. д.

Вторая разновидность просторечия, противопоставленная социальной, —функционально-стилистическое просторечие, природа которого заключается в сознательном, преднамеренном использовании субстандартных единиц — грубых, вульгарных или непристойных слов и идиом (включая и некоторые простонародные имитации) для выражения особой экспрессии снижения и упрощения речи, для резко негативной оценки, эпатирования собеседника, для языковой игры и пр., например: бабёшник, босота, впендюриться, встояка, огроменный, подъелдыкивать, причапать и многие другие, которые несомненно являются наддиалектными, общерусскими, но при этом остаются субстандартными, не входят в сферу литературного лексикона, хотя и тяготеют к разговорной норме. Однако закономерность развития языка такова, что некоторые просторечные единицы в живом и массовом употреблении постепенно становятся разговорно-сниженными, литературными и активно пополняют языковой стандарт. Такими, например, стали слова болтать, буянить, горб, зачастую, ладно, мудрить, наверняка, парень — в относительно недавнем прошлом бывшие низкими, собственно просторечными.