Природа фантастического в творчестве Гоголя

   В повестях «Нос» и «Шинель» изображены два полюса петербургской жизни: абсурдная фантасмагория и будничная реальность.

   Повесть «Шинель». Что можно сказать о ней? В ней, несомненно, присутствует тема маленького человека. Надо сказать, что у Николая Васильевича она носит особый характер: наряду с материальным обнищанием своего героя он показывает обнищание и опустошение души, и это при том, что сама душа в его понимании вечна, и ничто не способно полностью уничтожить её. В подтверждение этому на последних страницах повести мы встречаем странную личность «в виде чиновника, ищущего какой-то утащенной шинели и под видом стащенной шинели сдирающей со всех плеч, не разбирая чина и звания, всякие шинели…»

   В повести «Шинель» справедливость с помощью фантастики восстанавливается только после смерти герою, а не в реальной жизни, где совершается несправедливость. У несчастного и беззащитного человека отнимают его последнюю радость. «В департаменте не оказывалось к нему никакого уважения. Молодые чиновники подсмеивались и острили над ним, во сколько хватало канцелярского остроумия, сыпали на голову ему бумажки, называя это снегом. Ни одного слова не отвечал на это Акакий Акакиевич, как будто никого и не было перед ним. Только если уж слишком была невыносима шутка, он произносил: «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?». Шинель была ему как жена, он так любил её и был в хорошем расположении духа, когда чувствовал её на своих плечах. Никому не было до него дела, до того, что эта крохотная радость, единственная, может быть, в его жизни. Он не обращал внимания на издевки, насмешки своих сослуживцев, но того, что у него отнимают единственную и последнюю радость, он пережить не смог. И только после смерти Башмачкин обретает способность мстить за свою растоптанную душу.

   «Маленький человек», «вечный титулярный советник» Акакий Акакиевич Башмачкин становится частью петербургской мифологии, приведением, фантастическим мстителем, который наводит ужас на «значительных лиц». Казалось бы, вполне обычная и бытовая история – о том, как была украдена новая шинель, - вырастает не только в ярко социальную повесть о взаимоотношениях в бюрократической системе петербургской жизни «маленького человека» и «значительного лица», оно перерастает в произведение-загадку, ставящее вопрос: что такое человек, как и зачем он живёт, с чем сталкивается в окружающем его мире.

    Вопрос этот остаётся открытым, как и фантастический финал повести. Кто такой призрак, наконец, нашедший «своего» генерала и навсегда исчезнувший после того, как сорвал с него шинель? Это мертвец, мстящий за обиду живого человека; больная совесть генерала, создающего в своём мозгу образ обиженного им, погибшего в результате этого человека? А может, это только художественный приём, «причудливый парадокс», как считал Владимир Набоков, утверждая, что «человек, которого приняли за бесшинельный призрак Акакия Акакиевича – ведь это человек, укравший у него шинель»?

   Как бы то ни было, вместе с привидением в темноту города уходит и весь фантастический гротеск, разрешаясь в смехе. Но остаётся вполне реальный и очень серьёзный вопрос: как в этом абсурдном мире, мире алогизма, причудливых сплетений, фантастических историй, претендующих быть вполне реальными ситуациями обычной жизни, как в этом мире человек может отстоять своё подлинное лицо, сохранить живую душу? Ответ на этот вопрос Гоголь будет искать до конца своей жизни, используя для этого уже совсем иные художественные средства.

   В повести «Нос» у Гоголя полностью снят носитель фантастики – персонифицированное воплощение ирреальной силы. Но сама фантастичность остаётся. Отсюда впечатление загадочности от повести. Даже ошарашивающей странности.

   Перечень попыток найти причину таинственного поведения носа Ковалёва мог бы составить большой и курьёзный список. Ответа найти пока не удалось. Да и вряд ли удастся. Пожалуй, уж больше смысла в словах самого Ковалёва: «И пусть бы уже на войне отрубили или на дуэли, или я сам был причиною; но ведь пропал ни за что ни про что, пропал даром, ни за грош!...»

   Смысл событий «Носа» - в их неспровоцированности. Нет их прямого виновника. Нет преследователя. Но само преследование остаётся.

   Необычайность гоголевской повести вступает в её отношения к тайне. Романтическая фантастика неотделима от тайны, от поэтики тайны. Обычно повествование начинается с какого-либо странного необъяснимого события, то есть читатель с первых строк ставится перед тайной. Напряжение тайны возрастает всё больше и больше, пока в загадочном не открывается наконец воля или влияние носителя фантастической силы. В произведениях с завуалированной фантастикой протекает аналогичный процесс идентификации фантастики со сверхъестественной силой, с той разницей, что сохраняется возможность второго («реального») прочтения. В тех же случаях, когда фантастический план в ходе повествования уступал место реальному, снятие тайны также происходило с помощью реально-причинных (подчас даже бытовых) объяснений.

   Как же соотносится с этими различными формами существования тайны гоголевская повесть?

   «Нос» принадлежит к тем произведениям, которые ставят читателя перед тайной буквально с первой фразы. «Марта 25 числа случилось в Петербурге необыкновенно-странное происшествие». Если необыкновенное, значит, будет разъяснение, разгадка? Нос ведёт себя так, как подобает «значительному лицу», имеющему чин статского советника: молится в Казанском соборе, прогуливается по невскому проспекту, заезжает в департамент, делает визиты, собирается по чужому паспорту уехать в Ригу. Откуда он взялся, никого, в том числе автора, не интересует. Любое, даже самое бредовое, предположение не исключается. Главное в другом – в «двуликости» носа. По одним признакам, это точно реальный нос коллежского асессора Ковалёва, но второй «лик» носа – социальный, который по чину стоит выше своего хозяина, поэтому чин видят, а человека – нет. В одном месте Гоголь одновременно играет обоими ликами носа: полицейский, «который в начале повести стоял в конце Исаакиевского моста» (то есть тогда, когда нос, завёрнутый в тряпку, был брошен в воду), говорит, что «принял его сначала за господина. Но, к счастию, были со мною очки, и я тот же час увидел, что это был нос» и т.д. Никакой художник не сможет проиллюстрировать эту метаморфозу, потому что он заведомо призван сделать зримым то, что должно оставаться неуловимым и неразъяснённым. Фантастика «Носа» - тайна, которой нет нигде и которая везде.

   Тайна достигает своего апогея, а разрешения её всё нет. Наконец, в финале, где существовала последняя возможность раскрыть карты, повествователь вдруг отходит в сторону и начинает изумляться вместе с читателем: «Чепуха совершенная делается на свете. Иногда вовсе нет никакого правдоподобия».

   Изменяется в повести и функция слухов. «Между тем, слухи об этом необыкновенном происшествии распространились по всей столице и, как водится, не без особенных прибавлений… Скоро начали говорить, будто нос коллежского асессора Ковалёва ровно в 3 часа прогуливается по Невскому проспекту…Сказал кто-то, что нос будто бы находился в магазине Юнкера… Потом пронёсся слух, что не на Невском проспекте, а в Таврическом саду…» и т.д. «Слухи помещены в необычный контекст. Они не служат средством завуалированной фантастики. Но они даны и не на фоне только что отменённой фантастики. Слухи выступают на фоне фантастического происшествия, поданного как достоверное. Благодаря этому картина осложняется. Гоголь искусно сохранил силу таинственности, высмеивания авторов слухов, он открывал в жизни нечто ещё более неправильное и фантастическое, чем то, что могли предположить любая версия или любой слух.

   Тончайшая ирония гоголевской повести в том, что она всё время играет на ожидании разгадки романтической тайны, пародируя её поэтику и всё дальше и дальше заманивая читателя в ловушку. Одним ударом Гоголь порывает со всеми возможными формами снятия романтической тайны. И это логично: ведь он устранил носителя фантастики, в идентификации которой заключалось раскрытие тайны. Вместе с тем Гоголь далёк и от снятия тайны реальным планом, с помощью реально-причинных мотивировок.

   Эта повесть явилась своего рода апофеозом прославления носа как такового в творчестве Гоголя. К изображению же этого органа писатель часто (настолько часто, что это кажется немного странным) прибегал на протяжении всей своей литературной деятельности. Как раз на этой проблеме заостряет внимание в статье о Гоголе Владимир Набоков. Оказывается, носу у писателя отведена далеко не последняя роль. Образ носа, идея носа, всё, что связано с этим органом, преследовало Николая Васильевича до самой смерти. В описании Набоковым болезни писателя и его кончины нос наделяется какими-то роковыми, фатальными свойствами.

   Какова же дальнейшая судьба развития гоголевской фантастики? Вопрос этот является частью другого: есть ли в нефантастических произведениях Гоголя элементы, адекватные или близкие рассмотренным формам фантастики?

   Воздерживаясь пока от общих выводов, заметим лишь одно. Такие элементы уже не объяснить понятием чуда или тайны, проистекающих от прямого вмешательства носителя фантастики, от его воздействия из прошлого или же от какой-либо неизвестной причины. Они располагаются уже в плоскости не ирреального, но скорее странно-необычного.

   Очень часто описывается у Гоголя странное в поведении вещей. Указывается на какое-нибудь неожиданное свойство обыкновенных вещей, с подробным его описанием и – иногда – отказом дать приемлемое объяснение. В первый раз эта форма вводится в «Старосветских помещиках» - знаменитые поющие двери («я не могу сказать, отчего они пели»). Второй раз, в той же повести, - поведение дрожек. Затем Гоголь дважды воспользовался этой формой в «Мёртвых душах». Например, описание шарманки: «Шарманка играла не без приятности, но в середине её, кажется, что-то случилось: ибо мазурка оканчивалась песнью «Мальбург в поход поехал; а «Мальбург в поход поехал» неожиданно завершался каким-то давно знакомым вальсом. Уже Ноздрёв давно перестал вертеть, но в шарманке была одна дудка, очень бойкая, никак не хотевшая угомониться, и долго ещё потом свистела одна».

    Поведение вещей таково, что заставляет подозревать в них присутствие живого существа. Но невозможно указать на принимаемый ими единый образ или признак. Голоса дверей, звуки дрожек или часов, мотивы в шарманке следуют друг за другом в своём необъяснимом порядке. Отсюда характеризующий поведение вещей эпитет «странный».

     В произведениях Гоголя описывается и странное вмешательство животного в действие (в сюжет). Эта форма встречается лишь два раза, но она здесь особенно важна. В «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» в разгар событий происходит непредвиденное. Бурая свинья Ивана Ивановича – та самая, которую он хотел сменять на ружьё и «поцеловаться» с которой советовал ему Иван Никифорович, - эта свинья «вбежала в комнату и схватила, к удивлению присутствующих, не пирог или хлебную корку, но прошение Ивана Никифоровича…». В «Старосветских помещиках» возвращение и бегство «серенькой кошечки» имело роковое влияние на Пульхерию Ивановну… «Это смерть моя приходила за мною!» - сказала она сама себе, и ничто не могло её рассеять». Никакого отождествления животных и сверхъестественной силы в «Старосветских помещиках» или повести о ссоре – нет. Но именно от неё – их странное участие в людских делах. На мгновение открылась нить, ведущая от гоголевской фантастики к его нефантастическим и бытовым образам.

   Особое место занимают описания дорожной путаницы. В употреблении этой формы также видна нить, ведущая от фантастики. В «Мёртвых душах» Чичиков, составивший чёткий план визитов к помещикам, едет к Собакевичу, но сбивается с пути и попадает к Коробочке. Во втором томе Чичиков едет к Кошкарёву, а попадает к Петуху.     

   Очень часто фиксирует Гоголь странное и неожиданное в поведении персонажей. В «Мёртвых душах» Ноздрёв говорит, что Чичикову нужно было «приставить к одним вискам двести сорок пиявок, то есть он хотел было сказать сорок, но двести сорок сказалось как-то само собою». В лице же Мижуева представлена особая категория людей с неожиданными поступками. Они, «кажется, никогда не согласятся на то, что явно противоположено их образу мыслей… а кончится всегда тем, что в характере их окажется мягкость, что они согласятся именно на то, что отвергали…».

  Наконец, упомянём ещё о непроизвольных движениях и гримасах персонажей. Казалось бы, пустячная и случайная деталь – один из учителей в «Ревизоре» «никак не может обойтись, чтобы, взошедши на кафедру, не сделать гримасу. Но давайте обратим внимание на народно-поэтическую традицию. В народной демонологии непроизвольные движения часто вызываются сверхъестественной силой. «…Лихорадки прилетают на землю, вселяются в людей, начинают их трясти, расслаблять их суставы и ломить кости». В нефантастических произведения Гоголя нет сверхъестественной силы, а люди  легко попадают под власть непроизвольных  движений. В «Повести о том, как поссорился…» нос судьи «невольно понюхал верхнюю губу, что обыкновенно он делал прежде только от большего удовольствия. Такое самоуправство носа причиняло судье ещё более досады». Прокурор из «Мёртвых душ», «с несколько подмигивающим левым глазом, так, как будто бы говорил: «пойдём, брат, в другую комнату, я тебе что-то скажу». Персонажи не могут контролировать свои движения, хотя давно уже отступила на задний план сверхъестественная причина, вызывающая эти казусы. Вновь открывается нить, ведущая к собственно фантастическим образам Гоголя.

     Следует отметить общую особенность этих форм: в собственно фантастических произведениях Гоголя они, как правило, не встречаются. Они приходят фантастике на смену и в ряде случаев – в формах странного вмешательства животного в действия, дорожной путаницы, непроизвольных движений и гримас, странное поведение вещей – преемственно связаны с нею.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

  Николай  Васильевич Гоголь — исключительно самобытный, национальный писатель. Он создал пленитель­ный образ Родины, обращаясь не только к моти­вам народных преданий и легенд, но и к фактам действительной жизни. Сочетание романтическо­го и реалистического становится важнейшей осо­бенностью произведений Гоголя и не разрушает романтической условности. Описание быта, коми­ческие эпизоды, национальные подробности удач­но сочетаются с лирической музыкальностью, свойственной романтизму, с условным лиричес­ким пейзажем, выражающим настроение, эмоци­ональную насыщенность повествования. Нацио­нальный колорит и фантастика, обращение к преданиям, сказкам, народным легендам свиде­тельствуют о становлении в творчестве Николая Гого­ля национального, самобытного начала.

    Фантастическое для Николая Васильевича – одна из важнейших сторон народного миросозерцания. Реальность и фантастика причудливо переплетаются в его произведениях. Склонность к легендарно-фантастическому мышлению писатель считал показателем духовного здоровья людей.