"Стационарный смотритель" Пушкина и "Старосветские помещики" Гоголя

«СТАНЦИОННЫЙ СМОТРИТЕЛЬ» ПУШКИНА 
И «СТАРОСВЕТСКИЕ ПОМЕЩИКИ» ГОГОЛЯ^(*)

ДАНИЭЛА РИЦЦИ

1. О биографическом и литературном  аспекте взаимоотношений между  Гоголем и Пушкиным написано  много¹. Напомним о том, какие отношения связывали двух писателей, что позволит нам реконструировать ситуацию, релевантную для гипотезы, выдвигаемой в данной статье. Для ясности сформулируем ее сразу: речь идет о существовании связи между «Старосветскими помещиками» и «Станционным смотрителем», о двух текстах, которые, насколько нам известно, до сих пор не становились предметом непосредственного сопоставления.

Автор «Евгения Онегина» и молодой Гоголь, недавно переехавший в Санкт-Петербург, впервые встретились 20 мая 1831 года; точнее сказать, Гоголю наконец удалось — через Плетнева — лично познакомиться с поэтом, который уже в ту пору был живой легендой русской литературы. Летом того же года, когда Пушкин в Царском Селе работает над окончательной редакцией «Повестей Белкина», написанных в Болдине в сентябре годом ранее, а Гоголь дает частные уроки в Павловске, — они видятся чаще.

Несмотря  на отсутствие документальных свидетельств, у нас есть все основания полагать, что, беседуя о литературе, писатели говорили и об этом прозаическом произведении Пушкина, тем более что именно Гоголя Пушкин просил передать рукопись Плетневу. «Повести Белкина» были опубликованы в сентябре 1831 года одновременно с первой частью «Вечеров на хуторе близ Диканьки». В это время Гоголь уже пишет вторую часть книги, и одобрение Пушкина служит для него поддержкой. Более того, их дружба обретает ту форму, которая сохранится вплоть до смерти поэта: Пушкин внимательно следит за творческой эволюцией Гоголя, защищает его, поощряет, становится для него советником и другом, идейным руководителем, бесспорным литературным авторитетом². Гоголь ему доверяет и, став уже признанным писателем, ищет и даже просит его помощи³. Словом, взаимоотношения между ними позволяют говорить о духовной и литературной преемственности, о которой Томашевский писал: «Почти все основные вещи Гоголя были написаны в период его общения с Пушкиным и под непосредственным руководством Пушкина <…> Система Гоголя выросла из системы Пушкина»⁴.

Можно утверждать, что влияние поэта сказалось в том изменении художественного стиля, которое наблюдается у Гоголя к концу 1832 года и свидетельствует о его переходе от романтического фольклоризма «Вечеров» к новому этапу, который был представлен сборником «Миргород» и для которого характерна (если не считать «Ивана Федоровича Шпоньки и его тетушки») вдвойне новаторская — с точки зрения реализма и историзма — проза, которая именно в эти годы появляется и на художественном горизонте Пушкина. Отметим также, что Гоголь приступил к «Старосветским помещикам»⁵, одновременно работая над статьей «Несколько слов о Пушкине», в которой засвидетельствована его «преданность» Пушкину, охарактеризованному как «явление чрезвычайное, и, может быть, единственное явление русского духа» [VIII, 50].

В этом контексте представляется вполне правдоподобным, что в начале своего творческого пути Гоголь обращался  к творчеству Пушкина — более или менее осознанно — и как к подлинному репертуару-парадигме литературных приемов.

Принято полагать, что из этого репертуара Гоголь черпал материал, получавший, впрочем, в дальнейшем совершенно иное стилевое и формальное оформление.

Считается, что обмен темами, реминисценциями, мотивами между двумя писателями был по сути односторонним: идею «Ревизора» и «Мертвых душ», как известно, Пушкин «одолжил» Гоголю, обнаружено также влияние «Пиковой дамы» на «Портрет»⁶, «Станционного смотрителя» — на «Шинель» (образ «маленького человека»⁷) и в целом пушкинской темы Петербурга — на различные тексты Гоголя⁸. Реминисценции из «Пиковой дамы» найдены также в «Мертвых душах»⁹, в «Портрете» обнаружен след «Сцены из Фауста»¹⁰, тогда как в «поэме» Гоголя история капитана Копейкина была прочитана как еще одна цитата из Пушкина¹¹, и так далее. «Евгений Онегин» стал идеальным образцом для «Мертвых душ» — так полагает Дональд Фангер, утверждающий, что «Pushkin’s meaning for Gogol went beyond incarnating a standard and functioning as internalized, qualitative ideal. His example also licensed a range of poetic aspiration»¹². Вадим Вацуро, возвращаясь к теме взаимосвязей между произведениями Гоголя и Пушкина, отметил в критических статьях обоих авторов концептуальные и даже буквальные совпадения и пришел к заключению, что «Гоголь брал от Пушкина многое, и, быть может, больше, чем принято считать»¹³.

Тенденция Гоголя «присваивать» себе более  или менее значительные элементы пушкинских произведений не укрылась от самого поэта, если верить воспоминаниям П. В. Анненкова: «В кругу своих домашних Пушкин говорил, смеясь: “С этим малороссом надо быть осторожнее: он обирает меня так, что и кричать нельзя"». Ср. интерпретацию этой фразы у Вацуро, который утверждает, что в данном случае Пушкин имел в виду не только непосредственно данные им самим советы Гоголю, но и все те случаи, когда молодой писатель использовал его тексты (письменные и устные, опубликованные и неопубликованные)¹⁴.

Таким образом, есть все основания говорить о сложном «пушкинском слое»  у Гоголя. Впервые, по нашему мнению, он появляется в «Старосветских помещиках», и это произведение представляет собой особый случай гоголевского «плагиата».

2. Гипотеза о тесной связи между двумя повестями, упомянутыми в заглавии, основывается на сходстве как их структурных элементов, так и отдельных деталей в повествовании. Совпадение фабулы обоих текстов, несмотря на принципиальное различие между стилистическими приемами и различие в сюжете, конечно, не является случайным. На фоне подобных аналогий сходство отдельных деталей, которое в другом случае можно было бы оставить без внимания, представляется знаменательным.

Общее между «Старосветскими помещиками»  и «Станционным смотрителем» заключается главным образом в соотношении между повествователем и повествовательным материалом, то есть в особенности «повествовательной инстанции», по терминологии Жерара Женетта¹⁵. В обоих текстах представлены два повествовательных уровня: первый — взаимоотношения между повествователем и персонажами (повествователь принимает участие в действии наряду с другими героями), второй уровень — история персонажей, в которой повествователь непосредственно не участвует, но оказывается в курсе дела. Тем самым, для обоих текстов характерна «внутренняя фокализация». «Внутренняя фокализация» будет фиксированной у Гоголя (повествование подается всезнающим повествователем), переменной у Пушкина (повествователь узнает от других персонажей о том, что произошло с ними — с их точки зрения — во время его отсутствия). Благодаря этому у Гоголя повествование проще, лишено flash-back и неожиданного поворота в финале, которые «оживляют» пушкинское повествование и благодаря которым вся рассказанная история видится в иной перспективе.

Итак, обе повести принадлежат  к «интрадиегетическо-гетеродиегетическому»  типу повествования: повествователь рассказывает историю, в которой он присутствует, но не участвует¹⁶. В обоих случаях функция повествователя сводится к «регистрации фактов»¹⁷: здесь нет самостоятельной повествовательной линии, в которой повествователь принимал бы участие.

Остановимся на возможных параллелях между двумя текстами.

Оба они начинаются с монолога повествователя, где дается контекст, в котором  будет разворачиваться повествование: характеризуются «станционные смотрители» и «помещики, которых в Малороссии обыкновенно называют старосветскими» [II, 13]. Отметим, что как у Гоголя (единственный случай в его творчестве), так и у Пушкина в названии содержится указание на социальные координаты повести, а вступительный монолог, где представители данного социального слоя охарактеризованы в соответствии с общественным мнением, по сути является комментарием к заглавию.

Переход от общих рассуждений к описанию конкретного случая, то есть собственно к предмету повествования, происходит постепенно, в памяти самого повествователя; в обоих случаях воспоминания об описываемых людях и событиях живы и бережно хранимы: Пушкин — «есть у меня приятели из почтенного сословия смотрителей. В самом деле, память одного из них мне драгоценна <…> Вижу, как теперь…» [89–90]¹⁸; Гоголь — «Я до сих пор не могу позабыть двух стариков прошедшего века, которых, увы! теперь уже нет, но душа моя полна еще до сих пор жалости… [II, 14] Я вижу как теперь… [II, 25]».

Начало  рассказа в прямом смысле этого слова  обозначено повествователем; в обоих  случаях, упомянув об обстоятельствах, в которых он познакомился с главными героями, повествователь обращает внимание читателя на этот переход, используя  аналогичную формулу: Пушкин — «Но обращаюсь к моей повести» [89]; Гоголь — «Но обратимся к рассказу» [II, 14].

У Гоголя мир, в котором живут главные  герои, изображен как мир замкнутый, автономный микрокосм. Это очевидно из пространного и подробного описания образа жизни Афанасия Ивановича и Пульхерии Ивановны. В пушкинской повести мир Самсона Вырина и Дуни также представляет собой микрокосм, структурно и идейно закрытый для контактов с внешним миром (почтовая станция — место, где дольше надобности не задерживаются). Лаконичное замечание Самсона Вырина о Дуне («Дочка-с, да такая разумная, такая проворная, вся в покойницу мать» [90]) и указание на ее трудолюбие свидетельствуют о том, что она играет роль хранительницы домашнего очага. Как пишет Вацуро, почтовая станция в пушкинской повести — это крошечный идиллический мир, с бальзаминами на окнах и пестрыми занавесками, мир, где царит устойчивая патриархальная этика, в силу которой блудный сын должен непременно вернуться в отчий дом¹⁹.

Совпадает также развитие действия во времени. В обоих произведениях в определенный момент происходит временной скачок: несколько лет спустя повествователь случайно оказывается там, где когда-то были по своему счастливы его персонажи: Пушкин — «Прошло несколько лет (потом уточняется: “три или четыре года" — Д. Р.), и обстоятельства привели меня на тот самый тракт, в те самые места. Я вспомнил дочь старого смотрителя…» [91]; Гоголь — «Пять лет прошло с того времени <…> я, будучи в тех местах, заехал в хуторок Афанасия Ивановича навестить моего старинного соседа…» [II, 33–34].

Тем временем в жизни главных героев произошли большие изменения. Несмотря на то что повествователи узнают о  случившемся по-разному (путешественник из «Станционного смотрителя» узнает о судьбе Дуни от самого Самсона, тогда как всезнающий повествователь в «Старосветских помещиках» не указывает источник своих сведений о смерти Пульхерии Ивановны, при которой он явно не присутствовал), — у них остается схожее впечатление от встречи. Упадок, в который пришел дом, и удручающий вид оставшегося в нем хозяина поражают повествователя, который мысленно сравнивает нынешнюю ситуацию с той, свидетелем которой раньше был: Пушкин — «<…> стол и кровать стояли на прежних местах; но <…> все кругом показывало ветхость и небрежение <…> Это был точно Самсон Вырин; но как он постарел! <…> я смотрел на его седину, на глубокие морщины давно небритого лица, на сгорбленную спину…» [91]; Гоголь — «Когда я подъехал ко двору, дом мне показался вдвое старее, крестьянские избы совсем легли на-бок, без сомнения, так же как и владельцы их <…> Я с грустью подъехал к крыльцу <…> Навстречу вышел старик. Так это он! <…> он согнулся уже вдвое против прежнего <…> Я вошел за ним в комнаты; казалось, все было в них по-прежнему; но я заметил во всем какой-то странный беспорядок, какое-то ощутительное отсутствие чего-то <…> Во всем видно было отсутствие заботливой Пульхерии Ивановны» [II, 34–353]. Словом, все осталось без изменений, но вместе с тем не осталось ничего прежнего в наполовину уменьшившемся микрокосме, где главный персонаж в обоих случаях переживает свое «cupio dissolvi».

В обоих микрокосмах конец счастью  наступил в результате вторжения  внешней силы. В своей известной  работе Лотман²⁰ видит в серой кошке Пульхерии Ивановны носительницу «инфекции», проникнувшей из внешнего пространства; заметим, что мошенническое вторжение гусара, который задерживается на почтовой станции намного дольше, чем обычный проезжий, должно быть также рассмотрено как нарушение норм микрокосма. Бегство Дуни и смерть Пульхерии Ивановны, тем самым, представляются равноценными как с точки зрения их места в причинной связи, так и с точки зрения выполняемой ими функции.

В обоих случаях за приездом повествователя следует то, что можно назвать  «восстановлением недостающего компонента»: оно представлено у Пушкина обстоятельным  рассказом Самсона Вырина о том, что случилось с его дочерью²¹, у Гоголя — безудержным плачем, которым разражается Афанасий Иванович, когда на стол подают любимое блюдо покойной жены. В «Старосветских помещиках» уже сообщено о том, как умерла Пульхерия Ивановна, и этим обусловлена существенная разница в поведении двух повествователей: в «Станционном смотрителе» повествователь жадно расспрашивает о Дуне, тогда как в «Старосветских помещиках» повествователь избегает говорить о покойной. Тем самым в «Старосветских помещиках» «восстановление недостающего компонента», занимая схожее место в развитии сюжета, обладает своим, отличным от пушкинского, удельным весом. У Гоголя оно отмечено при помощи, так сказать, цитаты по контрасту: поведение Афанасия Ивановича в коротком и совершенно неожиданном отступлении описывается как противоположное поведению Самсона Вырина. Пушкин пишет: «<…> Я надеялся, что пунш разрешит язык моего старого знакомца. Я не ошибся: старик не отказался от предлагаемого стакана <…> На втором стакане сделался он разговорчив» [91]; после рассказа о Дуне Пушкин продолжает: «Таков был рассказ приятеля моего, старого смотрителя, рассказ, неоднократно прерываемый слезами <…> Слезы сии отчасти возбуждаемы были пуншем…» [96–97]. У Гоголя: «<…> и плач дитяти поражал меня в самое сердце. Нет, это не те слезы, на которые обыкновенно так щедры старички, представляющие вам жалкое свое положение и несчастия; это были также не те слезы, которые роняют за стаканом пуншу; нет!» [II, 36].

«Восстановление недостающего компонента» и боль персонажа вызывают у повествователя чувство сострадания, выраженное Пушкиным с обычной лаконичностью: «С ним расставшись, долго не мог я забыть старого смотрителя, долго думал я о бедной Дуне…» [97]. Сострадание гоголевского повествователя облекается в сложную форму отступления-размышления о любви, обращенного к читателю и развивающегося в двух временных планах: сначала рассказывается история (можно сказать, притча) о влюбленном, который, потеряв любимую, приходит в отчаяние, предпринимает попытку самоубийства, но потом утешается [II, 33–34]; затем следует небольшое рассуждение: «Что же сильнее над нами: страсть или привычка?» [II, 36], по сути заключающее в себе центральную идею всей повести. Следует подчеркнуть, что тема эта — пушкинская, и потому описание семейства Товстогуб может быть спроецировано на описание супружеской жизни Лариных²², тем более что за плечами Афанасия Ивановича и Пульхерии Ивановны, олицетворяющих любовь-привычку — уже основательно забытая любовь-страсть, упоминающаяся в начале повествования: «Все эти давние, необыкновенные происшествия давно превратились или заменились спокойною и уединенною жизнию» [II, 16] (курсив мой — Д. Р.).