Теоретические взгляды на воспитание и детское чтение

Нельзя не почувствовать, что свое положение при очевидной его ненормальности Прошка воспринимает как роковое, постепенно перестает оценивать ситуацию, свои возможности. Но время шло, колесо вертелось и... «ненависть к Алексею Ивановичу тоже прошла...». Равнодушие, инертность, рабское принятие бесправия, ужаса как объективной нормы — в этом истинная смерть еще при кажущейся (якобы) жизни... Прошка продолжал работать, несмотря даже на то, что Алексей Иванович уговаривал его отдохнуть. Мальчику было совестно есть «чужой хлеб» даром... А колесо делалось с каждым днем все тяжелее и тяжелее... «От натуги у Прошки начинала кружиться голова, и ему казалось, что вместе о колесом кружится вся мастерская. По ночам он видел во сне целые груды граненых драгоценных камней... Хуже всего было, когда эти камни радужным дождем сыпались на него и начинали давить маленькую больную грудь, а в голове начинало что-то тяжелое кружиться, точно там вертелось такое же деревянное колесо, у которого Прошка прожил всю свою маленькую жизнь.

Потом Прошка слег... Через две недели его не стало».

Углубление сознания предрешенности подчеркивается и тем, что параллельно с существованием Прошки читатель наблюдает жизнь  его ровесника, мальчика из богатой  семьи.

Барыня Анна Ивановна привела своего сына Володю в мастерскую, где она покупала драгоценности. Этим визитом барыня надеялась пробудить у инертного сына интерес хоть к какому-то делу. Нет, разумеется, не к работе в мастерской. Пробудить интерес к действию, а дело достойное Володя мог выбрать сам. Чтение, например, усердное учение... Анна Ивановна из числа так называемых добрых барынь. Она и Про-шке готова помочь: пусть ходит в воскресенье учиться... Она не жалеет для Прошки котлетку, когда тот пришел по просьбе барыни развлечь ее сына. «Паучок» из мастерской чувствовал себя смущенным, как попавшийся в новую ловушку зверь. «Он молча разглядывал комнату и удивлялся, что бывают такие большие и светлые комнаты...» Две контрастные детские судьбы... Одна не изменяет другую, ибо — такова объективная реальность: каждому — свое.

...Анна Ивановна готова  помочь «всем бедным детям», только, разумеется, не в ущерб своим  привычкам жить в благополучии. Об этом говорят сцены из жизни ее сына, поразившие Прошку сильнее сказки: «Неужели это все твои игрушки?— спрашивает он барчонка. — Мои, но я уже не играю, потому что большой... А у тебя есть игрушки?» Прошка засмеялся... У него — игрушки!.. Какой смешной этот барчонок, решительно ничего не понимает!»

Лишение детства —  объективная предопределенность для  крестьянских и городских детей, родившихся в бедности, — ведущий мотив и рассказа «В глуши», очень характерного для Мамина-Сибиряка. «Деревня Шалайка засела в страшной лесной глуши, на высоком берегу реки Чусовой. Колесная дорога кончалась в Шалайке, а дальше уже некуда было и ехать. Да никто и не приезжал в Шалайку...» — так спокойно информационно начинается повествование о жизни людей практически обреченных, ибо они не могли никуда поехать, ничего и никого увидеть, кроме тех, кто испокон века жил в этой самой Шалайке — происхождения от одного прадеда:

«Значит, прадед-то наш  прозывался Шалаем, вот и вышли  все Шалаевы, по прадеду, значит... ...для  чего нам, батюшка,

фамилии? Живем в лесу с испокон веку и друг дружку знаем...» Шалаевцы любили свою деревню, как можно любить то, чем ты живешь, то, кроме чего у тебя ничего нет и быть не может...

Жил в этой деревне  и мальчик Пимка. Шел ему уже  десятый год, а значит, пришла пора думать и готовить себя к мужицкой работе, как все до него. И после него, очевидно, будет так: быть готовым ехать в лес, в курень, где проводят зиму шалаевские мужики, выжигают для себя и для продажи уголь... Здесь та же обреченность, что и в судьбе Прошки, та же безысходность, предопределенность и, увы, — выработавшаяся долгим временем несопротивляемость. Пимке исполнилось десять лет, когда отец оказал: « — Ну, Пимка, собирайся в курень... Пора, брат, и тебе мужиком быть». Пимка, конечно, боялся той жизни в курене, в лесу, далеко от дома, студеной зимой... Но так надо было. Так было и будет... «Мать еще с лета заготовила будущему мужику всю необходимую одежду: коротенький полушубок из домашней овчины, собачьего меха «ягу», «пимы», собачьи «шубенки», такой же треух-шапку — все как следует настоящему мужику». Мать, конечно, жалела Пимку. Но и она знала одно — так надо, так было всегда... Пимка по-детски испытывал и чувство радости — едет как взрослый, со взрослыми... В первую же ночь в курене Пимка понял, как все тяжело: «Работа бьыа тяжелая у всех, и ее выносили только привычные люди. Дроворубы возвращались в балаган, как пьяные, — до того они выматывали в себе руки и спины. Углевозы маялись дорогой, особенно в морозы, когда холодом жгло лицо. А всего хуже бьыо жить в курных, всегда темных балаганах, да и еда бьыа самая плохая: черный хлеб да что-нибудь горячее в придачу, большею частью — каша. Где же мужикам стряпню разводить». Уже через несколько дней Пимка ощутил власть холода и тяжелого труда, неуютность и страх «смышлястого зверя», волка. Но, может быть, самым непреодолимым были не эти страхи, а привычная убежденность неизбежности и неизменности этой такой не по-людски трудной жизни. Уверенность малых и старых, что перемены и новшества, уменьшающие тяготы бытия, якобы безнравственны. Почти девяносто, а может и больше лет, прожил дед Тит, а и он — вместе с другими мужиками, и он убежденно заявляет, что боится изменений:

«...Напьюсь это я  твоего чаю, наемся штей да каши, поеду  по чугунке али на пароходе, а  кто же работать-то будет? Я побегу от черной работы, ты побежишь, за нами ударится Пимка и вся Шалайка, ну а кто уголья жечь будет?.. ...Грешно и слушать-то. Работать не хотят, вот главная причина, а того не знают, что Бог-то труды любит. Какой же я есть человек, ежели не стану работать? Всякая тварь работает по-своему, потому и гнездо надо устроить и своих детенышей выкормить».

Д.Н.Мамин-Сибиряк был  обеспокоен необразованностью, непросвещенностью  народа. Темнота сознания — самый  страшный бич. Он и сам работал  учителем, и отца своего ценил за его предрасположенность к всеобщему  просветительству. «...Его образ жизни стоит перед моими глазами и навсегда останется лучшим примером для всех нас... Папа так любил всех бедных, несчастных и обделенных судьбой;

папа так хорошо, таким  чистым сердцем любил науку и  людей науки; папа так понимал человеческую душу даже в ее заблуждениях; наконец, папа так был чист душой и совершенно чужд стяжательских интересов и привычек к ненужной роскоши...» — рассказывает писатель в очерках «О себе самом». С особой тщательностью при этом он рисует картины домашних чтений художественной литературы, периодических изданий, в частности журнала «Современник», что само по себе говорит о направленности чтения и бесед в семье автора очерков. Может быть, с этим в известной мере связана некоторая поэтизация патриархальной, точнее, почти языческой близости многих героев Мамина-Сибиряка с природой. Нарушение этой близости писатель рассматривает как серьезную причину сознания роковой обреченности, что является одним из ведущих мотивов сборника рассказов «Детские тени» (1894). Это сборник произведений о положении детей городской бедноты. Бледные, худенькие, жалкие на вид, они напоминают цветы, выросшие в подвале без солнца. Картины убогого детства нарисованы на фоне серого, тусклого, жалкого городского пейзажа.

Герои ряда рассказов — бедные крестьяне-рыбаки, охотники, обитатели зимовок, заброшенных в глухих местах, — в суровой природе Урала находят несравнимый источник душевной устойчивости. Так, деревня Емели-охотника («Еме-ля-охотник») находится среди непроходимых лесов. Ее окружают топи и лесные трущобы. В деревне нет даже улицы. Ее заменяет тропа, которая вьется между избами. Да улица и не нужна, так как ни у кого из жителей нет телеги. Избушка Емели «совсем вросла в землю», глядит на свет всего одним оконцем. Крыша на избушке давно прогнила; от трубы остались только обвалившиеся кирпичи. Лишь крайняя нужда заставляет деда Елеску («Зимовье на Студеной») пойти в сторожа на зимовье, «от которого верст на сто жилья нет». Он терпит холод и голод, не получает обещанной помощи от богатых купцов, обманувших его. Но терпит! Не ропщет. В прошлом у Елески была семья. Она вымерла в холерный год вместе с половиной деревни. Трагична гибель Елески, замерзшего во время зимней стужи на пути в деревню, куда он шел, потеряв-растратив силы, необходимые, чтобы выносить одиночество. Трагична, но как бы закономерно естественна.

Герои этих и других рассказов  овеяны глубокой симпатией автора. Он поэтизирует их привлекательность: добродушие, трудолюбие, отзывчивость на чужие страдания. Елеска ухаживает за тяжело больным охотником-вогулом, оказавшимся в глухом лесу без всякой помощи. Сердечная доброта Емели проявляется и в случае на охоте: он не решился стрелять в маленького олененка, зная, с каким самоотвержением любая мать защищает свое дитя. Емеля вспомнил во время встречи с олененком, как мать его внука Гришутки пожертвовала собой ради спасения сына: прикрыла его своим телом, когда хищники грызли ее ноги... Люди, о которых пишет Мамин-Сибиряк, отличаются каждый своим особым пониманием природы, хотя все они чувствуют ее краски, голоса, запахи. Все внутренне как бы слиты с дыханием леса, реки, неба... Рассказ о любви старика Тараса («Приемыш») к спасенному лебедю подобен лирической песне. Тарас не просто знает все места вокруг своего жилья верст на пятьдесят. Он душой постиг «всякий обычай лесной птицы и лесного зверя». Он любуется птицей, счастлив в общении с природой, ценит ее открытость, непостижимое богатство ее красок, ее способность успокоить, насладить голодающую по ласке душу: «Тарас жил на Светлом уже сорок лет. Когда-то у него были и своя семья и дом, а теперь он жил бобылем. Дети перемерли, жена тоже умерла, а Тарас безвыходно оставался на Светлом по целым годам.

— Не скучно тебе, дедушка? — спросил я, когда мы возвращались с рыбной ловли. — Жутко одинокому-то в лесу...

— Одному? Тоже и скажет барин... Я тут князь князем живу. Все у меня есть. И птица всякая, и рыба, и трава. Конечно, говорить не умеют, да я-то понимаю все. Сердце радуется в другой раз смотреть на божью тварь... У всякой свой порядок и свой ум...»

Старик был доволен  своим Приемышем, и все разговоры  в конце концов сводились к  нему:

«— Гордая, настоящая  царская птица, — объяснил он. —  Помани его кормом, да не дай, в другой раз и не пойдет, свой характер тоже имеет, даром что птица...»

Рассказ старика о  том, как лебедь, его Приемыш, тяжело расставался, улетая со стаей своих  сородичей, открывает трепетное, противоречивое состояние души человека, способного к большой любви: «Мой-то Приемыш сначала сторонился от диких лебедей: подплывет к ним и назад. Те гогочут по-своему, зовут его, а он домой... Дескать, у меня свой дом есть. Так три дня это у них было. Все, значит, переговаривались по-своему, по-птичьему. Ну, а потом, вижу, мой Приемыш затосковал... Вот все равно как человек тоскует. Выйдет это на берег, встанет на одну ногу и начнет кричать. Да ведь как жалобно кричит... На меня тоску нагонял, а Собель-ко, дурак, волком воет. Известно, вольная птица, кровь-то сказалась...» Улетел лебедь, издав по-своему крик прощальный. Старик и собака его Собелько страдают, но оба понимают: каждому живому существу свое предназначение.

Близок к рассказу «Приемыш» интонационно и по замыслу рассказ «Богач и Еремка». Здесь как бы в роли выхожен-ного лебедя — зайчишка с переломленной лапкой: его не стал брать зубами охотничий умный пес Еремка; в него не смог выстрелить старый опытный охотник Богач, хотя жил он именно тем, что продавал заячьи шкурки. Победа истинного великодушия над всеми другими прагматическими расчетами — основная мысль рассказа, его пафос — в способности человека и собаки любить слабого, нуждающегося в защите...

Писатель передает природную  предрасположенность человека к защите слабых. Это состояние души, эта особенность человеческого отношения к природе и ко всему окружающему в названных произведениях передается прежде всего через чувства и конкретные действия стариков и детей, продиктованные этими чувствами. Так подчеркивается природ-ность, естественность человеческой предрасположенности: в детстве и старости человек открытое, естественнее в чувствах и мыслях, в действиях. Вот и маленькая деревенская девочка Ксюша («Богач и Еремка») не может удержать свой восторг при виде пойманного Богачом зайца: «Ах, какой хорошенький зайчик, дедушка! — восклицает она. — Беленький весь, а только ушки точно оторочены черным». Она тут же придумывает ему имя «Черное ушко» и затем любовно и радостно ухаживает за ним. Весть о хромом зайце облетает всю деревню, и подле избушки Богача собирается толпа ребят, которые просят: «Дедушка, покажи зайчика!» А главное — все стараются покормить, укрепить силы зайца; кто несет морковку, кто молоко...

Заметим, что в роли главного врачевателя зайчонка выступает человек, сам определивший себя защитником сада от зайцев: «Богач считал себя чем-то вроде чиновника над всеми зверями, птицами и насекомыми, нападающими на сады». Ох, как он и его верный друг собака Еремка ждали дня, когда можно начать охоту, погнать и поймать зайцев: «Любишь зайчика-кубаря поймать?» — дразнил охотник собаку, когда они вышли охотиться. Собака понимала своего хозяина, как и другие «друзья человека» в иных произведениях Мамина-Сибиряка. Здесь собака, как птица в рассказе «Приемыш», получает идущую от сердца языческую характеристику: «Пес умный и прегордый, хоть и пес. Как-то Богач побил его совсем напрасно, так тот потом едва помирился...» И вот перед Ерем-кой долгожданный заяц. « — Бери его!.. Кусь!.. — закричал Богач. Еремка не двигался. Подбежав близко, Богач понял, в чем дело: молоденький зайчонок лежал с перешибленной передней лапкой. Богач остановился, снял шапку и проговорил:

— Вот так штука, Еремка!»

Да, ни охотник, ни собака не смогли бить, ловить, хватать, убивать лежачего. Раненый заяц нуждался в помощи. Охотники — человек и собака — дают прекрасный урок читателю. Актуальный урок... И далее развитие событий покоряет не остротой, а теплотой, лаской, добротой. Собака, как и ее хозяин, полны заботы о зайце. Оба ласковы с ним, не выпускают на улицу, чтобы там его не поймали, не убили. А когда заяц убежал в первый раз, Еремка помчался спасать его. Не найдя, «вернулся домой усталый, виноватый, с опущенным хвостом... лег у самой двери и прислушивался к каждому шороху. Он тоже ждал. Обыкновенно Богач разговаривал с собакой, а тут молчал. Они понимали друг друга...».

История закончилась  более грустно, чем в «Приемыше». Черное ушко сбежал. Богач надеялся, что с наступлением зимы зайчишке станет холодно, голодно, страшно, и  он вернется. «Но выпал первый снег, а Черное ушко не показывался... „Что же это в самом деле: уж нынче и зайцу нельзя поверить, не то что людям...» Пошли было охотник и собака на охоту. Но Еремка сидел под горой на своем месте, не реагируя на зверушек: «Еремка не мог различить зайцев... Каждый заяц ему казался Черным ушком...» Богач оставляет любимую работу: «Не могу больше... — коротко объяснил он».

К рассмотренным рассказам  близки многие очерки Мамина-Сибиряка. Очерк «На шихане» до 1917 года издавался не раз под названием «Савка». Здесь нарисован образ «вольного человека» — охотника, отбившегося от крестьянской работы. В прошлом Савка был несправедливо осужден, попал в тюрьму, откуда бежал, ушел в «разбойники» и был грозой целой округи. Трудно было узнать недавнего «разбойника» в «небольшого роста, худеньком, сутуловатом... мужичонке, подпоясанном каким-то оборванным ремешком». В очерке раскрывается его душевное превосходство над представителем власти во время охоты, в которой участвует Савка. Немец, управляющий заводом, убивает дорогую собаку, которая, погнавшись за зайцем, не смогла его поймать. Савка в негодовании бросается на немца, приговаривая: «...пса губить, живодеры, мошенники!» Избитый до крови немцем, он так изливает чувство возмущения: «Зачем он ее порешил без вины? Не могу я этого самого зверства видеть, потому что во мне все нутро закипает... Ох, везде неправда, везде... это самое зверство». Савка тоже любит природу, ценит, видит ее красоту. «Ты бы весной послушал, что в лесу делается», —-обращается он к рассказчику: «Стоишь этак, стоишь, прислушиваешься, а лес кругом тебя точно весь живой: тут птица поет, там козявка в траве стрекочет, там зверь бежит».