Зарождение концепции «симфонии властей» во время правления Константина Великого

Зарождение  концепции «симфонии властей» во время правления Константина  Великого.

В противоположность  государственному абсолютизму Рима, Византия провозгласила идею соподчинения целей государства и Церкви, теснейший  союз между этими двумя учреждениями при юридической независимости того и другого. В византийском законодательстве Церковь всегда отличалась от государства как особый общественный организм, имеющий особую, отличную от государственной задачу, признавалась учительницей веры и установительницей церковных канонов, имела право церковного управления и суда по церковным делам, причем власть императора не простиралась на сферу церковных отношений — на изложение догматов веры, учреждения богослужения и богопочтения, на установления церковных канонов. В вопросе о взаимоотношении Церкви и государства Византия не только ограничила принцип всемогущего и всепоглощающего государства (quod principi placuit, legis habet vigorem),¹но и на первый план выдвинула идею Церкви, провозгласила превосходство церковного канона над гражданским законом, власти церковной над светской, учения церковного над принципами общественно-политической жизни.² По византийскому воззрению, государство лишь постольку выполняет свое назначение, поскольку оно проникается духом церковного учения, поскольку оно оцерковляется.  Именно Византии принадлежит историческая заслуга провозгласить идею оцерковленного государства, раскрыть возвышенное учение о том, что государство должно усовершить принцип справедливости, каким оно живет, по руководству высшего принципа любви, каким живет Церковь, — должно быть теократической монархией, в которой государственный принцип становится действенным лишь в той мере, в какой проникается учением Церкви, а носитель светской власти не может стоять впереди представителя власти церковной.³

С задатками отмеченной системы  взаимоотношения Церкви и государства  история знакомит нас во время правления Константина. Историк Евсевий Кесарийский свидетельствует, что император Константин Великий, достигнув единодержавия, смотрел на себя как на «служителя Божия», получившего власть от Творца для того, чтобы «воспитываемый под его влиянием род человеческий призвать на служение священнейшему закону и, под руководством Высочайшего Существа, возрастить блаженнейшую веру».⁴ При встрече с представителями Церкви на I Вселенском соборе император Константин, по свидетельству историка Руфина, сказал им: «Бог поставил вас священниками и дал вам власть судить мои народы и меня самого, поэтому справедливо, чтобы я подчинился вашему приговору: мне и в голову не придет быть судьей над вами».⁵

Именно Евсевий Кесарийский  наметил основные контуры той системы взаимодействия факторов государственной жизни в христианской империи, которая впоследствии получила название "симфонии". Сущность этой концепции - уподобление земной империи "Царству Божьему". Реализацию христианских начал обязана обеспечить в земной жизни государственная власть - император, совместно с церковью. Церковь легитимирует государственную власть, санкционирует государственное принуждение, а государство предоставляет церкви свою силу для охраны и воплощения в жизнь норм церковного учения.

Дальнейшее развитие теории "симфонии" было дано в византийском законодательстве и церковных канонах. Представление  о церкви и монархе как двух различных властных учреждениях коренится в библейской максиме "отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу". ⁶Поскольку задачей монарха является практическое устроение жизни для обеспечения деятельности церкви, а задача последней - забота о "душах", то из сферы компетенции светских властей автоматически изымается церковное управление, разрешение вопросов вероучения, то есть все непосредственно относящееся к сфере культа. На основании слов апостола Павла о суде церкви отправление гражданского правосудия также в той или иной мере оказывается в ведении церкви. Все указанные области пребывают в сфере действия канонического права. Последнее рассматривается как стоящее выше по отношению к гражданскому законодательству. Логическим следствием этого является необходимость согласования гражданского законодательства с нормами канонического права, то есть в конечном счете с учением церкви.

Особенностью данной системы может  считаться ее принципиально "неюридический"⁷ характер, отсутствие как ее четкого формального закрепления, так и каких-либо санкций за нарушение этой "неписанной конституции" со стороны монарха. Впрочем, нарушение "симфонии" самодержцем может лишить его власть церковной санкции, и, как следствие, избавить народ от необходимости подчинения этой власти. "Симфония", в отличие от западного принципа разделения властей, предполагает не взаимное уравновешивание факторов государственной жизни, но их слияние в единой воле самодержца. Эта воля является не произволом абсолютного монарха, но представляет собой юридическое оформление народного волеизъявления, делающего правом то, что является таковым с точки зрения народного правосознания, воспитанного на христианских ценностях.

Начало поворота в религиозной политике Римской  империи обозначил Миланский  эдикт 313 г., изданный от имени Константина и Лициния. Эдикт давал христианам право открыто отправлять свой культ и владеть имуществом, возвращал конфискованное во время гонений имущество и запретил привлекать христиан к участию в общественных языческих жертвоприношениях. Значение этого эдикта состоит в самом факте изменения религиозной политики Римской империи, которая теперь поворачивалась от конфронтации с христианством к сотрудничеству с ним. Настоящие же условия для христианизации обеспечивал не столько сам Миланский эдикт, как таковой, сколько последующие меры Константина и его последователей, причем, не столько по его реализации, сколько по его дальнейшему развитию.

Религиозная политика Константина  была частью его общей политики, направленной на укрепление системы  домината и авторитарных начал в системе управления. Главной целью императора, несомненно, было создать наиболее выгодный для государства союз с христианством. Однако подлинного понимания государственных задач со стороны христиан можно было достигнуть лишь в том случае, если государство обеспечило бы церкви достаточно благоприятное положение в государстве. Вместе с тем, зная о прежнем положении церкви и ратуя за религиозный мир и внутреннюю стабильность в государстве, Константин не мог не понимать, что привилегии христианства не должны были выходить за пределы привилегий других религий.

Значение мероприятий  Константина в пользу христианства и общая оценка его религиозной  политики могут быть рассмотрены  с разных сторон. С политической точки зрения выгоды союза с христианством за время правления Константина еще не стали очевидными, и даже вмешательство в дела церкви вполне вписывалось в рамки традиционных императорских обязанностей. А с точки зрения христианской церкви эти меры, несомненно, могут считаться подлинной революцией и поворотным пунктом в истории. Христиане не только получили императорское покровительство и патронаж, но помимо этого христианство вступило в принципиально новый альянс с римским государством, в котором императорская власть способствовала обеспечению единства церкви и открывала целую эпоху христианизации Римской империи.

Рассмотрим  подробнее время правления Константина  Великого и его обращение к христианству.

После самоубийства Максимиана и смерти Галерия в 311 году в империи  осталось четыре правителя, из которых каждый именовал себя августом и императором, не признавая верховных прав конкурентов, но был готов к образованию коалиций, направленных против общих соперников. Это были святой Константин, власть которого распространялась на заальпийский Запад, сын Максимиана Максенций, имевший резиденцию в имперской столице Риме и правивший в Италии, Испании и Африке, Лициний, контролировавший Балканы и примыкавшую к ним территорию центральной Европы, и, наконец, Максимин Даза, который держал в своих руках азиатские провинции и Египет – самую населенную и богатую часть имперской территории. С точки зрения легитимности, восходящей к конституировавшему новый порядок управления империей акту Диоклетиана и его преемников, законными правителями могли считаться Константин, Лициний и до известной степени Максимин Даза, который, вероятно, имел право на титул цезаря, но не августа, в то время как Максенций справедливо рассматривался соперниками как тиран, что на юридическом языке той эпохи обозначало узурпатора.

Не признаваемый августами Константином и Лицинием Максенций обрел союзника в лице обладавшего сомнительными правами Максимина Дазы. На этот союз их обоих подталкивало также отсутствие опоры в населении подвластных им стран. Даза обнаружил себя заядлым врагом Церкви, а в его власти находились самые христианизированные провинции империи, к тому же местные язычники, с ужасом наблюдавшие преследование своих соседей и часто добрых друзей христиан, не сочувствовали гонениям – кровожадные фанатики составляли среди них исключение. Максенций же был ненавидим подвластным ему народом ввиду действительно тиранического режима, который он установил, особенно в Риме. «Завладев хищнически царственным городом, тиран, – по словам Евсевия, – непрестанно отваживался на нечестивые и злодейские поступки… У мужей отнимал законных жен и, обесчестив их, отсылал с позором назад к мужьям. Такие насилия совершал он не с незначительными и маловажными людьми, а с занимавшими первые места в римском сенате»⁸. Константин знал, что в Риме его встретят как освободителя от тирании. Евсевий, может быть и упрощая ситуацию в панегирическую сторону, так писал о причинах, побудивших Константина к войне против Максенция: «Потом он представил себе всю ойкумену как одно великое тело и, видя, что глава этого тела – царственный город Римской земли – терпит рабское притеснение от тирана, защиту его сперва предоставил властителям над прочими частями государства, как лицам, по возрасту старше себя. Но когда никто из них был не в состоянии оказать помощь свою Риму, так что желавшие попытаться постыдно оканчивали свое предприятие, Константин сказал, что жизнь ему не в жизнь, пока царственный город будет оставаться под бременем бедствий, и начал готовиться к уничтожению тирана».⁹

И вот тогда, в канун главного сражения, по версии Лактанция, «во время сна (in quiete) Константин получил вразумление (commonitus est), чтобы он изобразил на щитах небесное знамение Бога (coeleste signum Dei). Константин и сделал так, как ему было открыто: изобразил на щитах монограмму»¹⁰. Лактанций писал об этом событии год, два или три спустя, не позже 315 года, в сочинении «О смертях гонителей» («De mortibus persecutorum»), так что буквально по самым свежим следам.

Другое свидетельство принадлежит  биографу Константина Евсевию Кесарийскому, который вскоре после смерти равноапостольного императора писал о том, что, молясь Богу о даровании ему победы, «василевс получил удивительнейшее, посланное от Бога знамение, так что и поверить было бы нелегко, если бы говорил кто-то другой. Но нас с клятвой уверял в этом сам победоносный василевс, когда, спустя долго после того, мы писали настоящее сочинение и удостоились его знакомства и беседы… ”Однажды в полуденные часы дня, когда солнце начало уже склоняться к западу, – говорил василевс, – я собственными очами видел составившееся из света и лежавшее на солнце знамение креста, с надписью: "Сим побеждай!"”. Это зрелище объяло ужасом как его самого, так и все войско, которое, само не зная куда, следовало за ним и продолжало созерцать явившееся чудо. Константин находился, однако же, в недоумении и говорил сам себе: ”Что бы значило такое явление?” Но между тем, как он думал и долго размышлял о нем, наступила ночь. Тогда во сне явился ему Христос Божий с виденным на небе знамением и повелел, сделав знамя, подобное этому виденному на небе, употребить его для защиты от нападения врагов. Константин рассказал друзьям свою тайну и потом, созвав мастеров, умевших обращаться с золотом и драгоценными камнями, сел между ними и, описавши образ знамени, приказал в подражание ему сделать такое же из золота и драгоценных камней».¹¹

Видение креста стало толчком к  обращению Константина. Несмотря на христианское исповедание матери, он не был христианином с детства, но стал им. В какой момент? До известной  степени это был постепенный процесс, и все же в нем выделяются особенно важные моменты. И самым значимым из них было видение креста, предшествовавшее дарованной ему победе.

С этого момента святой Константин стал христианином, а если в своих  последующих государственных деяниях он не всегда обнаруживал это с исчерпывающей ясностью, то причиной этого и были политические расчеты, стремление не оттолкнуть от себя своих языческих подданных, которые до конца его жизни все еще составляли большинство в населении империи.

После Константина и вслед за Константином граждане и жители империи становились христианами иначе, чем во времена гонений.

Пробыв в Риме несколько месяцев, Константин отправился в Медиолан для  встречи с Лицинием, на которой  предстояло отпраздновать бракосочетание Лициния с сестрой Константина Констанцией, ранее уже помолвленными, и обсудить дальнейшие шаги по консолидации империи. Встреча состоялась в феврале 313 года. На совещании в Медиолане обсуждались вопросы о территориальном размежевании власти августов, о титуле Максимина (который не довольствовался званием цезаря, отверг дарованный ему его дядей Галерием и им же изобретенный титул сына августа (filius augusti) и в своих актах именовал себя августом – фактически Константин и Лициний в Медиолане обсуждали план совместных акций против него, о содержании которого можно лишь отчасти судить по последующим событиям, поскольку Максимин первым вступил в борьбу) и, наконец, о юридическом статусе христианских общин в империи и об основных принципах религиозной политики. Важнейший результат встречи – знаменитый Миланский эдикт, изданный от имени двух августов, но, разумеется, по инициативе Константина и, очевидно, в его редакции. Миланскому эдикту 313 года, как известно, предшествовали два других акта, которыми легализованы были христианские общины: эдикт от 30 апреля 311 года, изданный гонителем христиан Галерием совместно с Константином и Лицинием, и эдикт 312 года, изданный в Риме или также в Милане от имени также двух августов, – до нас он не дошел, и о факте его издания известно только по императорскому рескрипту на имя презида Никомидии, а о его содержании приходится судить уже по эдикту 313 года.

Текст Миланского эдикта помещен в латинском подлиннике в книге Лактанция «О смертях  гонителей» и в переводе на греческий  язык в «Церковной истории» Евсевия. Эдикт начинается со ссылки на изданный ранее акт о веротерпимости, который признается несовершенным: «С давних пор считая, что не следует стеснять свободу богопочитания, но, напротив, надо предоставить уму и воле каждого заниматься божественными предметами по собственному выбору, мы издали повеление как всем другим, так и христианам хранить свою веру и свое богопочитание. Но так как в указе, содержавшем это разрешение, были упомянуты неопределенно многие и различные вероисповедания, то, возможно, некоторые вскоре лишились возможности хранить свою веру. Когда же я, Константин август, и я, Лициний август, благополучно прибыли в Медиолан и обсуждали все, что относится к общей пользе и благополучию, то среди прочего, что сочли мы во многом полезным для всех, решили прежде всего издать постановление, которое поддерживало бы страх Божий и благоговение, то есть даровать и христианам, и всем свободно, по своему собственному желанию, выбирать веру, дабы небесное Божество, как бы Его ни называли, относилось благосклонно и к нам, и к подданным нашим». ¹²