Теория истории

УДК 93/94 ББК63 Р86

Рецензенты: доктор истор. наук, проф. Московского педагогического университета О. В. Волобуев, доктор истор. наук, проф. Московского педагогического университета Н, А. Проскурякова, доктор истор. наук, проф. Российского государственного гуманитарного университета В. А, Муравьев, доктор философ, наук, проф. Российского государственного гуманитарного университета  Я. Я. Козлова

Румянцева М. Ф.

Р 86        Теория истории. Учебное пособие/М. Ф. Румянцева, — М.: Аспект Пресс, 2002.— 319 с.

ISBN 5-7567-0182-6

Учебное пособие соответствует разделу «Теория истории» курса «Тео­рия и методология истории», предусмотренного Государственным образова­тельным стандартом высшего профессионального образования для специ­альностей «История» и «Историко-архивоведение». В пособии последовательно рассматривается развитие методов построения теорий исторического про­цесса в XVIII—XX вв., раскрывается социокультурная обусловленность сме­ны целей и способов историописания. Особое внимание уделено методу срав­нительно-исторического исследования как одной из методологических ос­нов построения исторического метарассказа. Специально анализируется кризис исторического метарассказа в ситуации постмодерна и раскрывают­ся возможности источниковедческой феноменологической парадигмы гума­нитарного знания в преодолении кризиса глобальных исторических постро­ений.

Для студентов и аспирантов, специализирующихся в области истории и других гуманитарных науках.

УДК 93/94 ББК63

ISBN 5-7567-0182-6

«Аспект Пресс», 2002

Все учебники издательства «Аспект Пресс» на сайте www. aspectpress.ru

Наши задачи

«Папа, объясни мне, зачем нужна история». С этого детского вопроса начинается знаменитая книга французского историка, одного из ос­нователей школы «Анналов» Марка Блока «Апология истории, или Ремесло историка»1. Ответ на этот вопрос люди ишут в течение веков. Примем и мы участие в этих поисках.

Но книга, которая у вас в руках, — учебная. Чему же мы будем учиться?

Первое, самое простое и очевидное, мы узнаем, как на вопрос о смысле истории отвечали в течение последних трех веков.

Поставив эту задачу, мы сразу заметим, что в ее формулировке есть двусмысленность, заложенная уже в самом слове «история». Оче­видно, что это слово имеет множество значений от «попасть в исто­рию» до «войти в историю». Что касается житейских историй, в кото­рые можно «попасть», то о них здесь речь не идет. А вот в какую историю можно «войти», «оставить свой след». С одной стороны, это сам «реальный исторический процесс». Почему в кавычках? Да пото­му, что для нашего сознания он существует только в виде историчес­ких представлений, исторического знания и, наконец, исторической науки. И то, каким образом историческая наука ослшсливает истори­ческую реальность, и придает истории смысл.

Затем вы вправе спросить: а почему только в течение последних трех веков — разве раньше люди не задумывались над этим вопросом? Конечно, задумывались. Но современный тип мышления европейца, основной чертой которого по праву считается историзм, сложился в XVII в., начиная с Галилея и Декарта, и проявился в своей истори­ческой составляющей в XVIII. Именно поэтому те типы историческо­го научного знания, которые сложились в XVIII—XX вв., продолжают сохранять актуальность. Современное научное историческое знание

1 Блок М. Апология истории, или Ремесло историка: Пер. с фр. 2-е изд., доп. М., 1986. С. 6.

укоренено в веке XVIII, в эпохе Просвещения, и сформировавшиеся тогда подходы не только не утратили своего исторического значения, но и продолжают господствовать не только в обыденном сознании, но и в умах многих историков. Например, такие распространенные «современные» заблуждения, что исторический факт объективен и самоценен, что историческое объяснение создается путем обобщения фактов, благополучно бытуют начиная именно с XVIII в.

В формулировке первой нашей задачи есть еще одна словесная ловушка. «Современный» — а где границы нашей современности? Уже не только в научную, но и в обыденную лексику вошли понятия «по­стмодернизм», «состояние постмодерна». В понимании того, что на рубеже XX—XXI вв. (или, выражаясь более возвышенно, на рубеже тысячелетий) мы находимся в ситуации перехода от исторического типа культуры (по крайней мере европейской) к иному типу культу­ры — и этот переход и есть состояние постмодерна, утверждают и существенные трудности языка. Ощущается непреодолимое противо­речие в высказывании: «современная ситуация — это ситуация пост­модерна». Особенно если мы вспомним, что modem в английском языке и moderne во французском — это и есть современный. Это противоречие описывает, например, Н. Н. Козлова. Размышляя о возможности по­дыскать адекватный смысловой перевод понятию «модерн», она пи­шет:

«Понятно, что Модерн представляет собой кальку с европейских язы­ков. К сожалению, адекватного русского языкового выражения пока не найдено. Перевод английского Modernity словом «современность» вводит в заблуждение. По-русски современность — то, что происхо­дит здесь и теперь»2.

Мне представляется, что суть проблемы не терминологическая, а ментальная. И в европейских, и в русском языках «модерн» или «со­временность» — это то историческое пространство, в котором чело­век себя идентифицирует.

Основной характеристикой состояния постмодерна является не­доверие к метарассказу, т.е. недоверие к тому целостному историчес­кому знанию, которое предлагают историки. О причинах и послед­ствиях кризиса метарассказа мы еще будем подробно говорить. Но из признания его как фактора современной реальности вытекают наши следующие задачи.

Поскольку мы с вами, как и значительная часть наших современ­ников, не склонны доверять той готовой исторической картине, ко­торую могут предложить историки, и без излишних размышлений «принять на вооружение» ту теорию исторического процесса, которая

Козлова Н. Н. Социально-историческая антропология. М., 1999. С. 100.

будет объявлена «единственно верной», то вторая наша задача по­нять, как и почему именно так, а не иначе писали историю, выстраи­вали свои теории историки и философы прошлого.

Кризис метарассказа, очевидно, ведет к предельной индивидуали­зации исторической памяти, что нарушает ее функционирование в ка­честве основы социокультурной идентичности со всеми предсказуемы­ми и непредсказуемыми последствиями. Отсюда третья наша задача — наметить возможные пути преодоления кризиса метарассказа.

До сих пор речь шла преимущественно о метарассказе. Под мета-рассказом (метанарративом) мы понимаем экспликацию целостных исторических представлений, как научных, так и ненаучных. Теория истории — это целостное, отрефлексированное (осмысленное) опи­сание исторического процесса, выполненное на научных принципах. Из этих «рабочих» определений следует, во-первых, что понятие ме­тарассказа шире, чем теория исторического процесса. Любая теория истории — это метарассказ, но не любой метарассказ обладает свой­ствами теории. Во-вторых, очевидно, что обыденные исторические представления взаимодействуют с теорией сложным способом: лю­бой профессиональный историк или философ — создатель теории — человек своего времени и в качестве такового не избавлен от обыден­ных исторических представлений своей эпохи. С другой стороны, на­учное знание в конечном счете, чаще через сложную систему опосре­довании, воздействует на массовое историческое сознание, хотя бы через школьный учебник.

Итак, суммируем наши задачи:

*   получить систематическое знание об основных теориях истори­ческого процесса, сформулированных в новое время, в XVIII—XX вв., об их социокультурной обусловленности, задачах, структуре и эти­ческих и политических следствиях;

*   на этой основе выработать понимание ментальных и теоретико-познавательных оснований различных исторических воззрений;

*   научиться осмысливать теоретическую основу любого истори­ческого исследования (в том числе и собственного), и даже в том случае, когда автор не осмысливает, в какой теоретике-познаватель­ной системе он работает; научиться проводить эпистемологическую экспертизу исторического метарассказа;

» предложить один из возможных способов преодоления кризиса метарассказа на основе источниковедческой парадигмы гуманитарно­го знания;

*   и наконец, продемонстрировать возможности предлагаемого метода в сравнительно-исторических исследованиях.

В соответствии с этими задачами в первом разделе учебного посо­бия рассматриваются цели и принципы построения теорий истори­ческого процесса; во втором — анализируются классические теории,

созданные в новое время и не утратившие своего значения; в тре­тьем — обосновывается источниковедческая парадигма сравнитель­но-исторических исследований и демонстрируются ее возможности в преодолении кризиса метарассказа.

В конце каждой главы приводится список литературы, включаю­щий, во-первых, произведения, анализируемые в разделе; во-вторых, литературу, помогающую усвоить материал раздела, и, в-третьих, литературу дополнительную, позволяющую шире взглянуть на обсуж­даемые в разделе проблемы. При этом из всей литературы настоятель­но рекомендуется знакомиться с теми произведениями, на основе которых описываются теории исторического процесса, поскольку это позволит читателю выработать свою точку зрения и тогда уже осоз­нанно, со знанием дела либо согласиться, либо оспорить приводимые автором учебного пособия интерпретации. Ведь предлагаемая вам кни­га — это именно учебное пособие, т.е. то, что должно помогать, спо­собствовать самостоятельной мысли.

Вопросы в конце глав имеют целью проконтролировать степень освоения материала. Ответы на поставленные вопросы вы сможете найти как в тексте главы, так и в рекомендуемой и дополнительной литературе. Излишне говорить о том, что эти ответы могут не совпа­дать друг с другом.

Задания делятся на две группы. Первая группа заданий подготав­ливает к работе над материалом следующих разделов. Вторая группа носит по преимуществу творческий характер (они помечены *) и при­зывает к самостоятельной исследовательской работе.

Настоящее учебное пособие — результат многолетнего чтения ав­тором лекционных курсов по теории и методологии истории на ка­федре источниковедения и вспомогательных исторических дисцип­лин Историко-архивного института Российского государственного гу­манитарного университета. Приношу свою благодарность за творческое сотрудничество и конструктивную критику моих построений профес­сорско-преподавательскому коллективу кафедры, и особенно Игорю Николаевичу Данилевскому, Роману Борисовичу Казакову, Ольге Ми­хайловне Медушевской, Виктору Александровичу Муравьеву, Си-гурду Оттовичу Шмидту, Юлии Эдуардовне Шустовой, а также докто­ру философских наук Наталье Никитичне Козловой. И отдельно — всем студентам Российского государственного гуманитарного университета и Переелавль-Залесского университета, в общении с которыми автор имела возможность не раз апробировать этот курс. Часть работы вы­полнена при поддержке РГНФ: Проект № 96-01-00422.

Раздел I

ИСТОРИЧЕСКИЙ МЕТАРАССКАЗ: ВОПРОСЫ КОНСТРУКЦИИ И ДЕКОНСТРУКЦИИ

Глава 1

Историческое сознание и историческая наука в ситуации постмодерна

О взаимоотношениях исторической науки и массового историчес-когосознания,а заодно и асоциальной ответственности професси­онального историка

О том, какие метаморфозы претерпевают эти взаимоотношения в переживаемой нами ситуации цивилизационного перехода, иначе именуемой «состоянием постмодерна»

О том, каковы задачи исторической науки в этой новой ситуации,а заодно и о том, почему задачи данного учебного пособия именно таковы, каковы они есть

...наша цивилизация всегда много ждаля от своей памяти.

Марк Блок

...мы считаем «постмодерном* недоверие в отношении метарассказов.

Жан-Франсуа Лиотар

Основное положение: в ситуации постмодерна сохраняются социокуль­турные задачи научного исторического знания: морально-этичес­кая, социальной идентификации, политическая, но они претер­певают качественные изменения под воздействием кризиса мета-рассказа.

Из воспоминаний аспирантской молодости. Год приблизительно 1982. В Институте истории СССР АН СССР встреча с тогдашним пре­зидентом Академии наук СССР академиком Анатолием Петрови­чем Александровым. Как всегда партком озабочен явкой сотруд­ников... Как всегда на встрече, кроме Александрова, выступает представитель рабочего класса — на этот раз молодая симпатич­ная женщина экзотической специальности — волочильщица (кто не знает, волочильщик делает проволоку). Звонким голосом она рассказывает нам о достижениях советской науки и заканчивает свое выступление замечательным пассажем: «Вы, советские уче­ные, в долгу перед народом. Почему ваши работы выходят такими маленькими тиражами?» Бурные аплодисменты. На этот раз абсо­лютно искренние, хотя заметим, что в те времена нормальный тираж издательства «Наука» был две-три тысячи экземпляров.

1. Предварительные размышления

При всей наивности выше приведенного призыва он, на мой взгляд, очень точно фиксирует, с одной стороны, претензии массо­вого сознания к профессиональной историографии (то, что достаточ­но точно передается избитым понятием «социальный заказ»), а с дру­гой — идеальную модель взаимодействия исторической науки и мас­сового сознания на протяжении XVIII (с момента формирования исторической науки в нововременном понимании), XIX и большей части XX вв. — до 60-х годов прошлого века, т.е. до начала цивилиза-ционного перехода, обычно характеризуемого как «состояние пост­модерна».

В эпохи глобальных социальных перемен обостряется интерес к обобщающим описаниям исторического процесса, к историческим метарассказам. Так было на рубеже XIX-XX вв., когда историки нача­ли осознавать недостаточность национальных историописаний, так про­исходит и сейчас. Это вовсе не означает, что историки реализуют лишь глобальные исторические построения всемирного охвата. Интерес к национальной истории все же преобладает, но коренным образом меняется ее видение. История страны уже не мыслится вне мирового контекста, без сопоставления с иными типами исторического разви­тия, без определения места собственной страны в мировой истории. В постсоветское время полки российских книжных магазинов посте­пенно заполнились такими трудами. Но, к сожалению, не все они выдерживают даже самую поверхностную критику. Наиболее уязвимы изыскания двух типов: на одном полюсе прямо заявляющие о своей принадлежности к сфере «теоретической игры» и не претендующие на выход за пределы чисто интеллектуальных конструкций, а на дру­гом — как раз претендующие на воссоздание «подлинной истории».

И те и другие социально опасны, поскольку в равной мере компроме­тируют историческую науку в общественном мнении. Первые тем, что в постмодернистском духе отрицают достижимость научной истины, вторые тем, что имплицитно содержат предположение о том, что если эта истина пока еще и не достигнута, то уж по крайней мере она может быть только одна и все прочие построения ложны. Оценивая степень социальной опасности подобных позиций, необходимо по­мнить, что то или иное понимание исторического процесса прямо или опосредованно выходит на массовое историческое сознание и на социально-политическую практику.

При осмыслении характера взаимодействия профессиональной историографии и массового исторического сознания в ситуации пост­модерна следует акцентировать внимание, во-первых, на специфике переживаемого культурного перехода и, во-вторых, на актуальных задачах профессиональной историографии в новых условиях.

Начнем с бесспорного (по крайней мере не часто оспариваемого) утверждения о взаимовлиянии массового исторического сознания и профессиональной историографии. Но также не вызывает сомнения и сложность механизмов их взаимодействия, обусловленная сложнос­тью индивидуально-психологических и ментальных процессов воспри­ятия исторического прошлого. При рассмотрении проблемы взаимо­действия массового исторического сознания и профессиональной ис­ториографии мы будем исходить из принципа «единства сознания», сформулированного Кантом и развитого в неокантианской эпистемо­логии. Это обусловливает необходимость выявления в первую очередь ментальных факторов, присущих как массовому сознанию, так и про­фессиональной историографии.

Под профессиональной историографией мы понимаем специаль­ную осознанную деятельность по получению научного, т.е. получен­ного на основе отрефлексированного метода и, следовательно, верифи­цируемого, знания о человеке и обществе в историческом целом.

Под массовым историческим сознанием мы понимаем представле­ния об историческом прошлом, формирующиеся у человека в обще­стве и отвечающие как его индивидуально-психологическим потребно­стям, так и потребностям функционирования общества как целостной системы. Таким образом, подчеркнем, что в массовом историческом сознании, признавая его нерасчлененность, аналитически можно выделить две составляющие — индивидуально-психологическую и соци-алоную. Признаком сформировавшегося массового исторического со­знания является представление об истории как о процессе, т.е. о влия­нии исторического прошлого на актуальное состояние общества.

Аксиоматично предполагается, что научное историческое знание добывает историческую «истину» и затем позиционирует ее в массо­вом сознании различными способами, через различные, в том числе и государственные (идеология, государственная система образования),

механизмы с ббльшим или меньшим успехом. Реально же взаимодей­ствие научного исторического знания и массового сознания является гораздо более сложным.

Далее будут обоснованы следующие утверждения.

Первое. В новое время (начиная с XVIII в.) в европейской культуре окончательно оформляется исторический тип мировосприятия. Исхо­дя из этого, можно сформулировать следующую модель взаимодей­ствия исторической науки и массового сознания: в массовом созна­нии формируется (часто неосознанное) представление о целях науч­ного исторического познания, требования к профессиональной историографии. Пути (способы, методы) достижения этих целей раз­рабатываются профессиональной историографией, на их основе выс­траивается некое историческое знание, которое и предлагается обще­ству как ответ на «социальный заказ».

Второе. В условиях цивилизациейного перехода в конце XX в. но­вовременная модель взаимодействия науки и массового сознания раз­рушается, что проявляется главным образом в «недоверии в отноше­нии метарассказов»1.

2. «Социальный заказ» и задачи исторической науки

Исходя из предположения, что именно социум порождает задачи, эксплицируемые профессиональной историографией, кратко остано­вимся на том, что ожидало массовое сознание от научного истори­ческого знания в новое время и отчасти продолжает ожидать.

Начиная с XVIII в. перед исторической наукой социум последова­тельно ставил следующие задачи.

Первая задача — давать нравоучительные примеры. Как писал лорд Болингброк (правда, со ссылкой на Дионисия Галикарнасского),

это философия, которая учит нас с помощью приме-

«история ров»2.

Болингброку вторит его младший современник Габриэль-Бонно де Мабли:

«История должна быть школой политики и нравственности»3.

Но обратим внимание: Мабли утверждает не только нравствен­ную, но и политическую задачу истории. Хотя в XVIII в., вплоть до

1 Лиотар Ж.-Ф. Состояние постмодерна: Пер. с фр. СПб., 1998. С. 10.

2 Болингброк. Письма об изучении и пользе истории: Пер. с англ. М., 1978. С. 11.

3 Мабли Г.-Б. де. Об изучении истории//Мабли Г.-Б. де. Об изучении истории. О том, как писать историю: Пер. с фр. М., 1993. С. 6.

10

Великой французской революции, история была связана с полити­кой преимущественно через нравственность лица, облеченного влас­тью. Именно поэтому монарх должен был быть «просвещенным», и именно поэтому Иеремия Бентам называет свой трактат «Введение в основания нравственности и законодательства» и обосновывает необ­ходимость базировать законотворчество на нормах морали, правда, выстраиваемой на принципах утилитаризма.

Последствия Великой французской революции, по-видимому, весьма неожиданные для ее вдохновителей с их просвещенческой верой в Ра­зум и утопическую возможность совместить «свободу» и «равенство», приводят к осмысления еще одной задачи научного исторического зна­ния: научная история, осмысленная как целостный процесс (хотя бы в национально-государственных границах), непосредственно должна служить выработке политических решений, стать основой законотвор­чества.

В 20-е годы XIX в. Огюст Конт приступает к созданию «социаль­ной физики» с целью доказать, что существуют такие же законы раз­вития общества, как «законы падения камня». Но еще более ярким свидетельством появления нового отношения к истории является фор­мирование исторической концепции происхождения права. Разнооб­разные по форме, но общие по сути формулировки нового подхода мы, естественно, обнаруживаем у историков права. Весьма резко ис­торическую концепцию происхождения права сформулировал, напри­мер, И. Д. Беляев, что, учитывая его славянофильское мировоззре­ние, легко объяснимо:

«Самостоятельное общество, пока оно самостоятельно, не может подчиниться чуждым законам, принесенным со стороны; подчинение чуждым законам есть уже явный признак падения общества. Законы должны вытекать из исторической жизни народа. Связь между зако­ном и внутреннею историческою жизнью народа так неразрывна, что ни изучение законодательства не может быть вполне понятно без изучения внутренней жизни народа, ни изучение внутренней жиз­ни — без изучения законодательства»*.

В этом высказывании проглядывает и третья задача историчес­кой науки, которая представляет для постсоветской России особый интерес: изучение «исторической жизни народа» или формирование национальной идентичности.

Таким образом, на протяжении XIX в. — века господства принци­па историзма и преклонения перед профессией историка сформиро­вались социальные ожидания от исторической науки и основные за­дачи историографии, сохраняющие свою значимость.

4 Беляев Я. Д. Лекции по истории русского законодательства. М., 1879. С. 1.

11

3. Ожидания массового исторического сознания

Очевидно, что и социальная память и научное историческое зна­ние формируют идентичность социума, в том числе и национальную идентичность. Современный английский историк Джон Тош, обраща­ясь к вопросам профессионального мастерства историка, в соответствии с целями своей книги четко разделяет понятия «социальной памяти» и научного исторического знания. Автор выделяет три черты социальной памяти, которые «обладают особенно серьезным искажающим эффектом»', традиционализм, ностальгия и вера в прогресс5. Для традиционализма ха­рактерна ориентация на авторитетные прецеденты. Для ностальгии свой­ственна идеализация прошлого в целом. Ну а вера в прогресс ведет к столь же бездумной идеализации будущего. Признавая, что социальная память оказывает влияние на собственно научное историческое позна­ние, поскольку ее механизмы воздействуют и на сознание историка как члена социума, Тош все же видит задачу профессиональной историо­графии в «противостоянии социально мотивированным ложным истолко­ваниям прошлого». В этом с ним можно было бы отчасти согласиться, если бы удалось не только описать отдельные методы, но и последо­вательно осмыслить механизм такого противостояния.

Любопытно сравнить рассуждения современного британского ис­торика с высказанным более ста лет назад взглядом немецкого фило­софа на типологию историописания. Фридрих Ницше также выделяет три подхода к истории; «монументальный», «антикварный» и «крити­ческий». «Монументальная» история описывает выдающиеся примеры прошлого, придавая им по сути вневременную ценность. «Антиквар­ная» же история, наоборот, благоговеет перед всеми проявлениями минувшей жизни, отрицая необходимость высказывания аксиологи­ческих суждений. И наконец, «критическая» история «привлекает про­шлое на суд истории»6.

Данная Ницше классификация равно применима как к обыден­ному мышлению дилетантов (сфера социальной памяти), так и к про­фессиональному мышлению историков-исследователе и (область ис­торической науки). Тяготение к тому или иному типу историописаний имеет, по мнению Ницше, как общекультурные, так и индивидуаль­но-психологические причины. К этому надо добавить, что степень и характер востребованности того или иного типа исторического зна­ния меняется от эпохи к эпохе.

«Монументальная» история, призванная давать примеры, образ­цы поведения, вполне соответствует целеполаганию научного исто-

5 Тош Д. Стремление к истине: Как овладеть мастерством историка: Пер. с англ. М., 2000. С. 22-29.

6  Ницше Ф. О пользе и вреде истории для жизни//Соч.: В 2 т. М., 1990. Т. 1. С. 158-230.

12

рического знания XVIII в., в духе Болингброка и Мабли. Это, по-видимому, самый старый и при этом наиболее устойчивый тип как научного, так и обыденного исторического мышления. Востребован­ность в эпоху рационализма именно «монументального» типа истори­ческого знания легко объяснить, если вспомнить, что это было время распространения атеизма, а значит и кризиса религиозной морали. В этих условиях любому думающему человеку, особенно находящему­ся в ситуации морального выбора, необходимы были примеры, обо­гащающие его индивидуальный жизненный опыт. А тенденция к эман­сипации человеческой индивидуальности при переходе от средневе­ковья к новому времени обусловливала требование достоверности, исторической конкретности таких примеров, что создавало у челове­ка иллюзию свободы морального выбора.

То, что Ницше называет «антикварной» историей, как мне пред­ставляется, формируется как феномен культурного бытия несколько позже, в связи с формированием исторического самосознания обще­ства. Хотя истоки «антикварной» истории следует также искать в ра­ционализме и атеизме XVIII в. Если сомнения в религиозной морали ведут к поиску рациональных оснований нравственности и к требова­нию от научного исторического знания достоверных нравоучитель­ных примеров, то сомнения в истинности религиозной картины мира ставят перед человеческой психикой еще одну проблему — проблему страха смерти. Именно «антикварная» историю берет на себя в значи­тельной мере функцию преодоления страха ограниченности земного бытия.

Для возникновения того способа историописания, который Ниц­ше называет «критическим», первым условием является восприятие истории как процесса, имеющего свою внутреннюю логику развития.

Таким образом, можно четко соотнести характеристики социаль­ной памяти, описанные Тошем, с типологией исторического зна­ния, предложенной Ницше: «монументальной» истории с традицио­нализмом, а «антикварной» — с ностальгическим характером соци­альной памяти. Что же касается «критической» истории, то сложно отрицать, что в последние два века механизм исторического развития осмысливался по-разному, но логика преимущественно обусловлива­лась «верой в прогресс».

И если в конце XX в. Тош пишет об «искажающих эффектах» со­циальной памяти, то в конце века XIX Ницше находит по сути анало­гичные изъяны в каждом из типов историописаний. «Монументаль­ная» история, по словам Ницше, «вводит в заблуждение при помощи аналогий». «Антикварная» история придает неподобающую ценность «мелкому, ограниченному, подгнившему». «Критическая» история часто превращается в «попытку создать себе a posteriori такое прошлое, от которого мы желали бы происходить, в противоположность тому про­шлому, от которого мы действительно происходим...».

13

Таким образом, то, что Тош называет характеристиками социаль­ной памяти, целесообразно рассматривать как ее функции. Каждая из этих функций востребована в той или иной мере либо всем обще­ством, либо отдельными социальными группами. Характер и степень востребованности каждой из них зависит от сложного комплекса как социокультурных, так и индивидуально-психологических причин. Именно из-за обусловленности характера исторического знания не только собственно социальными, но и психологическими причинами мы можем только отчасти согласиться с Тошем в том, что задача профессионального историка в «противостоянии социально мотивиро­ванным ложным истолкованиям прошлого». Преодолевая «ложное» ис­толкование прошлого, невозможно, по-видимому, отказаться от «со­циально мотивированного» исторического знания. И мы не случайно поставили слово «ложное» в кавычки. Ведь ложное выявляется только в сопоставлении с истинным, а взгляд историка также обусловлен как социальными, так и психологическими (а часто и идеологически­ми) причинами. Кроме того, историк обязан отвечать на социальный запрос и удовлетворять потребность в разных типах историописания.

Итак, сформировавшиеся в новое время механизмы взаимовлия­ния массового исторического сознания и профессиональной историо­графии продолжают действовать. Но вполне очевидно, что при этом они претерпевают существенную трансформацию или деформацию. Выбор термина зависит от того, как мы оцениваем постмодерн: как ситуацию цивилизационного перехода или как очередной «вывих» рубежа веков, несколько более одиозный, чем обычно, поскольку все-таки это еше и рубеж тысячелетий7. Я склоняюсь к первой точке зрения и поэтому буду говорить о трансформации.

Конечно, эта трансформация началась не сейчас. Мы прекрасно понимаем, что Карамзина читала вся читающая Россия, а моногра­фии, на маленькие тиражи которых так сетовала упомянутая в начале главы волочилыцица, вообще, на мой взгляд, не предназначены для чтения8. Но это означает, как minimum, усложнение механизма воздей-

7 Оба эти подхода отчетливо звучали на недавней международной конферен­ции «Культура в эпоху цивилизационного слома (понимание, объяснение, про­гнозирование)», проведенной Научным советом «История мировой культуры» РАН 12-14 марта 2001 г.

я Поскольку это утверждение явно нельзя оставить без комментария, чтобы не обидеть научное сообщество в лице авторов этих монографий, поясню. Я впол­не согласна с Кшлингвудом, который утверждал, что монография — порождение позитивизма в исторической науке. Но ведь позитивизм отводил истории роль «вспомогательной науки», поставщика материала для социологии. Поэтому моно­графия должна содержать легко извлекаемый материал. Кстати, именно на извле­чение информации, а не на чтение в собственном смысле нацелены и разнообраз­ные методики «быстрого чтения», столь необходимые, по мнению их разработчи­ков, именно научным работникам.

14

ствия профессиональной историографии на массовое историческое со­знание, появление в этой системе посредников в лице, например, идео­логии. И что любопытно, в XX в. наиболее яркие проявления воздей­ствия идеологии на массовое историческое сознание мы имели в гитле­ровской Германии и в сталинской России. И излишне напоминать роль в этом процессе, например, «Краткого курса истории ВКП(б)». Конеч­но, такая восприимчивость России и Германии к идеологизации — слож­нейшая проблема, требующая специального исследования. Но в рамках исследуемой нами проблемы обратим внимание на то, что еще Гегель в 20-е годы XIX в. подметил принципиальное различие в способах исто­риописания англичан и французов, с одной стороны, и немцев — с другой. Во введении к «Лекциям по философии истории» он пишет:

«...особенно важны те принципы, которые автор вырабатывает для себя отчасти относительно содержания и цели самих описываемых им действий и событий, отчасти относительно того способа, каким он хочет писать историю. У нас, немцев, проявляющаяся при этом реф­лексия и рассудительность чрезвычайно разнообразны: каждый ис­торик усвоил себе в этом отношении свою собственную манеру. Англичане и французы знают в общем, как следует писать историю: они более сообразуются с общим и национальным уровнем культу­ры; у нас же всякий стремится придумать что-нибудь особенное, и, вместо того чтобы писать историю, мы всегда стараемся определить, как следовало бы писать историю»9.

На мой взгляд, не будет излишне смелым интерпретировать на­блюдение Гегеля, что «англичане и французы... сообразуются с общим и национальным уровнем культуры», как утверждение более тесной (без особых идеологических посредников) связи массового исторического сознания и профессиональной историографии, свойственной этим народам. По-видимому, это же наблюдение приемлемо и для характе­ристики политической жизни, протекающей либо на основе устойчи­вых традиций, особенно в Англии, либо под существенным идеоло­гическим прессом.

4. Ситуация постмодерна

Что же произошло в конце XX в.? Редкий случай, когда можно четко обозначить границу если не цивилизационного перехода, то его начала: от модерна к постмодерну.

1968 год. В пятом номере журнала «Manteia» публикуется неболь­шая статья Ролана Барта под интригующим названием «Смерть авто­ра». Барт провозглашает:

9 Гегель Г.-В.-Ф. Лекции по философии истории. СПб., 1993. С. 60,

15

«Фигура автора принадлежит новому времени; по-видимому, она формировалась нашим обществом по мере того, как с окончанием средних веков это общество стало открывать для себя... достоин­ство индивида, или, выражаясь более высоким слогом, "человеческой личности"»10.

Новое время заканчивается, и в ситуации цивилизационного пе­рехода

«...обнаруживается целостная сущность письма: текст сложен из множества разных видов письма, происходящих из различных куль­тур и вступающих друг с другом в отношения диалога, пародии, спо­ра, однако вся эта множественность фокусируется в определенной точке, которой является не автор, как утверждали до сих пор, а чита­тель. Читатель — это то пространство, где запечатлеваются все до единой цитаты, из которых слагается письмо; текст обретает един­ство не в происхождении своем, а в предназначении...»11.

В 1980 г. Умберто Эко публикует роман «Имя розы», действие ко­торого начинается с приобретения автором книги 16 августа 1968 г. Это, конечно, совпадение. Совпадение ли? В духе постмодерна мы вполне можем усмотреть здесь корреляцию с прочими событиями это­го, 1968, года. Да и сам автор дает нам carte blanche, заявляя в одной из «Заметок на полях "Имени розы"»:

«Автору следовало бы умереть [выделено мной. — М.Р.], за­кончив книгу. Чтобы не становиться на пути текста»11.

Так какие это события?

1968 год. Студенческие волнения в Париже. Чего хочет вполне бла­гополучное французское студенчество? Напрашивается параллель с некоторыми тенденциями в российской «революционной» культуре 20-х годов XX в. Идеологи культурных преобразований в Советском Союзе призывали «сбросить Пушкина с корабля современности». Фран­цузские студенты буйно отвергали опыт своих профессоров. На мой взгляд, это не совпадение, а явления одного порядка: только в совет­ской России в 20-е годы в революционном пылу ошибочно приняли государственный переворот за формационный переход от капитализ­ма к коммунизму'3, а во Франции в 60-е годы эти требования зафик­сировали начало реального цивилизационного перехода.

10  Барт Р. Смерть автора//Барт Р. Избранные работы: Семиотика. Поэтика: Пер. сфр. М., 1994. С. 385.

11 Там же. С. 390.

12 Эко У. Заглавие и смысл//Эко У. Имя розы: Пер. с итал. СПб., 1997. С. 600.

13 Подробнее см.: Вильчек Вс. Прощание с Марксом (Алгоритмы истории). М.,

16

В те же самые 60-е годы расцветает движение хиппи, отрицавших исторически сложившиеся нормы существования социума и в социуме.

Социальная антропология придает существенное значение появ­лению в те же 60-е годы моды unisex, что свидетельствует о смешении гендерных ролей.

И наконец, в августе 1968г. «Танки идут по Праге... Танки идут по правде, которая не газета» (Е. Евтушенко). Окончательно ясно, что социализм можно удержать лишь силой оружия. Окончательно ском­прометирована грандиозная, весьма влиятельная в XX в. псевдоисто­рическая конструкция, которая якобы восходила к формационной теории Маркса—Энгельса (на самом деле имея с ней мало общего).

Вскоре эти, на первый взгляд, разноплановые явления начали ос­мысливаться социальными науками.

Само понятие «постмодерн» подразумевает некую реакцию на предшествующий длительный этап если не всемирной, то по крайней мере европейской истории. В сфере исторического познания новое вре­мя отличает осознание истории как целостного процесса, как правило, носящего телеологический характер. Постмодерн как своего рода «реак­тивное явление» (по выражению Дж. Тоша14) отличает разочарование в глобальных историко-теоретических построениях. Примечательно, что самые разные авторы, обращаясь к анализу современного состояния с самых разных эпистемологических, социальных и идеологических по­зиций, рассматривая различные аспекты современной как теоретико-познавательной, так и в целом социокультурной ситуации, формулиру­ют по сути сходные идеи. Сопоставим основные положения двух «зна­ковых» работ периода постмодерна. В 1979 г. Ж. Ф. Лиотар описывает «состояние постмодерна», наиболее существенной чертой которого (на что мы уже обращали внимание в самом начале) является «недо­верие в отношении метарассказов»]5. В 1989 г. Френсис Фукуяма публи­кует работу с явно полемическим названием «Конец истории?»16.

«Наблюдая, как разворачиваются события в последнее десятилетие или около того, трудно избавиться от ощущения, что во всемирной истории происходит нечто фундаментальное».

При этом Фукуяма констатирует нарастающее разнообразие оце­нок современного мира, наличие большого числа поверхностных кон­цепций, не позволяющих «отделить существенное от случайного. По его мнению, утверждение западной либеральной идеи является тем системообразующим фактором, который позволяет осмыслить совре­менный исторический процесс.

14  ТошДж. Указ соч. С. 174.

15 Лиотар Ж.-Ф. Указ соч. С. 10.

16 Фукуяма Ф. Конец истории//Вопросы философии. 1990. № 3. С. 134—148.

17

2 - 6867

«И все же растет понимание того, что идущий процесс имеет фунда­ментальный характер, внося связь и порядок в текущие события. На наших глазах в двадцатом веке мир был охвачен пароксизмом идео­логического насилия, когда либерализму пришлось бороться сначала с остатками абсолютизма, затем с большевизмом и фашизмом и, наконец, с новейшим марксизмом, грозившим втянуть нас в апокалип­сис ядерной войны. Но этот век, вначале столь уверенный в триумфе западной либеральной демократии, возвращается теперь, под конец, к тому, с чего начал: не к предсказывавшемуся еще недавно "концу идеологии" или конвергенции капитализма и социализма, а к не­оспоримой победе экономического и политического либерализма».

И надо признать, что спустя пару лет — с распадом в 1991 г. СССР — аргументация Фукуямы могла бы стать еще более убедительной. Ведь Фукуяма подчеркивает, что важна не практика либерализма, а победа либерализма как идеи, отсутствие реальной оппозиции западной ли­беральной идеи.

«Триумф Запада, западной идеи очевиден прежде всего потому, что у либерализма не осталось никаких жизнеспособных альтернатив. В последнее десятилетие изменилась интеллектуальная атмосфера крупнейших коммунистических стран, в них начались важные рефор­мы. Этот феномен выходит за рамки высокой политики, его можно наблюдать и в широком распространении западной потребительской культуры, в самых разнообразных ее видах: это крестьянские рынки и цветные телевизоры — в нынешнем Китае вездесущие; открытые в прошлом году в Москве кооперативные рестораны и магазины одежды; переложенный на японский лад Бетховен в токийских лав­ках и рок-музыка, которой с равным удовольствием внимают в Праге, Рангуне и Тегеране»17.

Фукуяма убежден в непреходящем характере происходящих изме­нений, несмотря на все разнообразие конкретных политических, со­циокультурных ситуаций, отклонений от предопределенного запад­ной моделью хода событий и национально-государственную специ­фику.

«То, чему мы, вероятно, свидетели, — не просто конец "холодной войны" или очередного периода послевоенной истории, но конец истории как таковой, завершение идеологической эволюции челове­чества и универсализации западной либеральной демократии как окончательной формы правления. Это не означает, что в дальней­шем никаких событий происходить не будет и страницы ежегодных обзоров "Форин Афферз" по международным отношениям будут

пустовать, — ведь либерализм победил пока только в сфере идей, сознания; в реальном, материальном мире до победы еще далеко. Однако имеются серьезные основания считать, что именно этот, иде­альный мир и определяет в конечном счете мир материальный»18.

Для нас важно, что хотя «конец истории» и не носит для Фукуя­мы апокалиптического характера, но он и не вызывает у философа радостных чувств. Восприятие настоящего Фукуямой далеко от того образа «светлого будущего», о котором мечтали гуманисты XVIII— XIX столетий.

«Конец истории печален. Борьба за признание, готовность рисковать жизнью ради чисто абстрактной цепи, идеологическая борьба, тре­бующая отваги, воображения и идеализма, — вместо всего этого — экономический расчет, бесконечные технические проблемы, забота об экологии и удовлетворение изощренных запросов потребителя. В постисторический период нет ни искусства, ни философии; есть лишь тщательно оберегаемый музей человеческой истории. Я ощущаю в самом себе и замечаю в окружающих ностальгию по тому времени, когда история существовала. Какое-то время эта ностальгия все еще будет питать соперничество и конфликт. Признавая неизбежность пост-.исторического мира, я испытываю самые противоречивые чувства к цивилизации, созданной в Европе после 1945 года, с ее североатлан­тической и азиатской ветвями. Быть может, именно эта перспектива многовековой скуки вынудит историю взять еще один, новый старт?»19.

Обратим внимание на используемый Фукуямой образ — «музей человеческой истории», вызывающий ассоциации с хранилищем от­дельных предметов — исторических фактов, которыми можно любо­ваться, восторгаться или испытывать иные эмоции, понимая при этом, что все здесь собранное не имеет актуального практического смысла.

Характеризуя ситуацию постмодерна в искусствоведчески-публи­цистическом эссе, Г. Померанц отмечает:

«Целостную реальность, ускользающую от слов, постмодернизм от-рицает»Л.

Что же касается исторических представлений, свойственных пост­модерну, то в них, по мнению Г. Померанца,

«господствует незнание и нежелание знать, куда движется челове­ческое общество»'1.

Фукуяма Ф. Указ. соч. С. 134.

18

18 Фукуяма Ф. Указ. соч. С. 134-135.

19 Там же. С. 148.

20  Померанц Г. Авангардизм, модернизм, постмодернизм//Опыты: Литератур­но-художественный, научно-образовательный журнал. 2000. № 3. С. ИЗ.

31 Там же. С. 116.

19

Но если мы согласимся с Фукуямой, то вынуждены будем при­знать, что дело не в нежелании знать, «куда движется человеческое общество», а в том, что оно никуда не движется или, точнее говоря, не движется с точки зрения современного наблюдателя (вспомним школьный курс физики, раздел «Механика», в котором утвержда­лось, что движение — это перемещение тел относительно друг дру­га), а это в свою очередь означает, что его дальнейшее развитие мы не в состоянии осмыслить, пользуясь выработанным в новое время научным инструментарием, а значит, и адекватно описать в терминах исторической науки нового времени.

В 1999 г. во втором выпуске альманаха с характерным названием «Казус» появляется программная статья М. А. Бойцова «Вперед, к Ге­родоту!». Характеризуя специфику общественной роли истории в XX в., Бойцов видит одну из основных причин ее изменения в том, что «ока­залась скомпрометирована стержневая идея прогресса»22. На мой взгляд, можно отчасти согласиться с Бойцовым в том, что

«сомнения в наличии "подлинного" прогресса, помноженные на со­мнения в безграничности познавательных возможностей людского ра­зума, превращают в колеблющийся мираж те картины уютного буду­щего, что были убедительно набросаны в оптимистическом XIX в.».

Однако заметим, что не стоит путать восприятие истории как про­цесса и веру в прогресс как частную, возможную, но отнюдь не обя­зательную форму процесса. Напомним, что, например, Дж. Тош отно­сит веру в прогресс наряду с традиционализмом и ностальгией к наи­более распространенным заблуждениям массового исторического сознания23.

Перечисленные весьма разноплановые явления в научном мире свидетельствуют об одном — об окончании мегацикла исторического развития и о ситуации культурного перехода, что и воспринимается как «конец истории», т.е. конец такой метаистории, которая может быть описана в понятиях науки нового времени.

Итак, историческая наука, по-видимому, утрачивает одну из сво­их основных функций — функцию метарассказа, что и зафиксировал Бойцов в своем призыве. Правда, на мой взгляд, она утрачивает эту функцию, во-первых, лишь частично, а во-вторых, представление о «конце истории» может быть интерпретировано как очередное прояв­ление, казалось бы, преодоленного европоцентризма и в качестве та­кового скорее свидетельствует о «закате Европы», чем о «конце исто­рии». Но мы обратимся к другому аспекту кризиса метаистории — к индивидуализации исторического знания, усилению его индиви-

22  Бойцов М. А. Вперед, к Геродоту!//Казус-1999: Индивидуальное и уникаль­ное в истории. М., 1999. С. 20.

23  ТошДж. Указ. соч. С. 22-29.

20

дуально-психологи ческой и социально-интегрирующей (или дезин­тегрирующей при нарастании в нем отмеченных тенденций) функ­ций. Предвестником такого переноса акцентов выступил еще в конце XIX в. Ницше, который обратил внимание на индивидуально-психо­логическую мотивацию выбора способа историописания. Кризис ме­таистории, независимо от того, как мы его интерпретируем, неизбеж­но должен вести к «атомизации» исторического знания. И вслед за бой­цовским «Вперед, к Геродоту!» мы вынуждены будем воскликнуть: «Вперед (назад!), к Декарту», — и вернуться к его методам установле­ния истины. Налицо методологическая редукция, что весьма свойствен­но ситуациям культурного перехода. Но на этом возвратном пути к Де­карту мы вряд ли сможем одолеть рубеж XIX—XX вв., когда была выяв­лена специфика исторического знания как идиографического, а значит и несводимого к сумме отдельных, точно установленных фактов.

Таким образом, основной вопрос, который предстоит решить: оз­начает ли отказ от метаистории отказ от целостного научного знания? Оставим ли мы, последовав совету Бойцова, научному знанию лишь установление и описание фактов, а конструирование целостных пред­ставлений отдадим на откуп индивидуальному обыденному сознанию?

5. Социальная память и профессиональная историография в ситуации постмодерна

Опираясь на концепцию Ю. М. Лотмана, мы можем утверждать, что в новое время европейскому мировосприятию свойствен особый тип социальной памяти — казуальный по целеполаганию, письменный — по механизму. И именно он может быть охарактеризован как историчес­кий по социальной функции24. Казуальный характер исторической па­мяти имманентно предполагает возможность «переписывания истории», поскольку исторический метанарратив волей-неволей (осознанно/нео­сознанно) опирается на отобранные факты — «места памяти».

Ситуация постмодерна — это ситуация «конца истории». Причем хотя мы и ссылались на знаковую работу Фукуямы, но в контексте рассматриваемой проблемы не имеет принципиального значения, как понимать «конец истории»: в духе Канта как наступление «всемирно­го гражданского общества»; в духе Маркса, хотя в его терминологии это конец не истории, а предыстории человечества; в духе Шпенглера как «Закат Европы» и т.д. Важно лишь, что «конец истории» не носит апокалиптического характера. Поскольку мы вкладываем в понятие «история» определенный способ поиска идентичности, тесно связан-

24 См.: Лотман Ю. М. Альтернативный вариант: Бесписьменная культура или культура до культуры?//Лотман Ю. М. Внутри мыслящих миров: Человек—текст— семиосфера—история. М., 1996. С. 345.

21

ный с определенным, «письменным» историческим типом памяти, то «конец истории» означает лишь переход к новой идентичности. На мой взгляд, в состоянии постмодерна историческая память перестает быть основой идентичности. Ситуация напоминает, хотя и весьма от­даленно, «внеисторичную» историю эпохи Просвещения, когда ос­новной функцией исторической науки было давать достоверные при­меры, которые могут служить нравоучительным целям. Но с той ко­лоссальной разницей, что в эпоху Просвещения это были примеры, которые формировались научной историографией и предъявлялись обществу в качестве общезначимых. А в ситуации постмодерна каж­дый человек формирует свою индивидуальную идентичность в еди­ном культурном поле, рассматривая в качестве своих «собеседников» (современников, т.е. людей, находящихся с ним по сути в едином культурном пространстве) не только Гомера, Платона и Аристотеля, но и ЛаоЦзы и Конфуция. Происходит это потому, что в ситуации постмодерна уже не стоит задача «творить историю», история «сдела­на», она завершена и нужно не потеряться в ее поле.

В этом смысле показательно противоречие (скорее всего мнимое), которое мы обнаруживаем в построениях Бойцова. С одной стороны,

«история — прежде всего рефлексия общества, а потому будет су­ществовать, пока существует само общество».

С другой стороны,

«масс больше нет, а есть индивид, все более освобождаемый от ...со­циальных связей», «в итоге... развития техники и общества человек оказывается настолько... самодостаточен, что не испытывает жиз­ненной потребности ни в одной форме групповой идентификации»25.

Иными словами, общества более нет, а значит нет и истории.

Опираясь на концепцию Лотмана о взаимосвязи исторического типа памяти с письменностью, попытаемся быть последовательными. Если мы формулируем гипотезу о «конце истории» как о конце опре­деленного, исторического по сути и письменного по механизму типа памяти, то мы просто обязаны посмотреть, а что же с ним происхо­дит в ситуации постмодерна. Поставив вопрос именно так, мы вдруг обнаруживаем, что современная нам культура начинает становиться бесписьменной. Конечно, бесписьменной на свой лад, отличный от бесписьменной традиционной культуры. «Интеллектуальные истори­ки» призывают изучать черновики26. Но компьютер не оставляет чер­новиков! Компьютер оставляет нам только окончательный результат

2S Бойцов М. А. Указ. соч. С. 26~28.

к См., напр.: Экштут С. А. Пространство интеллектуальной истории: опыт историософского осмыслениях/Преемственность и разрывы в интеллектуальной истории: Материалы научной конференции. М., 2000. С. 3~8.

22

творческих усилий, да и это, по-видимому, временно. Явно намечается тенденция к увеличению доли электронных публикаций. Издательски­ми работниками высказывается мысль о нецелесообразности традици­онных публикаций (в виде книги) сборников статей — достаточно их «повесить» в Internet. Мы не высказываем здесь оценочных суждений (да и однозначная оценка здесь вряд ли возможна), однако напом­ним, что многие авторы связывали расширение возможностей истори­ческого познания именно с началом эпохи книгопечатания. Напри­мер, И.-Ф. Шиллер, размышляя о возможностях и границах научного исторического знания, связывает самое возможность исторического познания с возникновением письменности, но при этом отмечает:

«...письменные документы не вечны. Вследствие случайностей и разрушительного действия времени погибло огромное количество памятников прошлого и лишь немногие остатки минувшего дожили до века книгопечатания» [выделено мной. — М.Р.]27.

Таким образом, можно констатировать, что ситуация цивилизаци-онного перехода сопровождается соответствующим изменением типа памяти от исторического, служащего коллективной идентификации социума в историческом пространстве, к иному типу памяти, который служит идентификации индивидуума во всем пространстве культуры.

6. Сохраняется ли нравоучительная функция

научного исторического знания

в ситуации постмодерна?

Но мы забыли о наиболее устойчивой функции научной историо­графии — давать нравоучительные примеры. Может быть, хоть она оста­нется неизменной? Может быть, утратив доверие к метарассказу, обы­ватель продолжает свято верить в «объективные факты»? Ведь должно же у исторической науки (как науки, а не эссеистики) сохранится хоть какое-нибудь собственное целеполагание, после того как метарассказ, утрачивая верифицируемость, перестает быть собственно научным.

Одним из выражений тенденции к атомизации исторического зна­ния, проявившейся в последние годы, является наметившаяся колли­зия микро- и макроистории. «Микроисторик» зачастую остается в рам­ках «казуса», несмотря на программные заявления этого направле-нияг8, констатирующие необходимость широкого историко-культурного контекста, но не дающие адекватного метода его реконструкции.

27 Шиллер И.-Ф. В чем состоит изучение мировой истории и какова цель этого изучения//Шиллер И.-Ф. Собр. соч.: В 8 т. Т. VII. Исторические работы. М; Л„ 1937. С. 607.

24 См., в частности: Бессмертный Ю. Л. Что за «Казус»?//Казус-1996: Индиви­дуальное и уникальное в истории. М., 1997. С. 7-24.

23

В последние два-три года в российской историографии активно ведется дискуссия о соотношении микро- и макроистории. Причем, начиная с конференции 1999 г., специально посвященной этому воп­росу29, где возобладало мнение о принципиальном различии и, как следствие (хотя последнее и неочевидно), несводимости этих подхо­дов, историки существенно продвинулись если не в решении этой проблемы, то в генерировании разнообразных точек зрения, о чем, в частности, свидетельствует специально посвященный этой проблеме выпуск альманаха «Казус» за 2000 г.30. Сформулированные здесь пози­ции Н. Е. Колосова и Ю. Л. Бессмертного по-своему ограничивают поле разнообразных суждений о соотношении этих направлений современ­ной исторической науки. Колосов категорично утверждает «невозмож­ность микроистории* на том основании, что микроистория

«использует макроисторические понятия и, следовательно, имплицит­но отсылает к макроисторической проблематике...»31.

Аналогичное рассуждение мы обнаруживаем и у Дж. Тоша при обосновании необходимости теоретической рефлексии:

«На самом деле историки никогда не считали события прошлого абсолютно уникальными — это просто невозможно. Сами термины, которыми пользуются историки, уже предполагают определенную классификацию материала и предусматривают сравнения, выходя­щие за пределы непосредственной области их исследований»32.

Аргументация Копосова и Тоша напоминает об утверждении К. Поппера, что теория проникает в историческое исследование через терминологию33. И дальше у Копосова следует утверждение, к которо­му мы можем только полностью присоединиться:

«Единственный реальный выбор микроистории — между эксплицит­ной и имплицитной зависимостью от макроистории»34.

Но опять же неясен способ экспликации макроисторического контекста. А если он не эксплицирован, то так называемый про­фессиональный35 историк вкладывает в массовое сознание вместе

29 См.: Историк в поиске: микро- и макроподходы к изучению прошлого. М., 1999.

30 См.: Казус-2000: Индивидуальное и уникальное в истории/Под ред. Ю. Л. Бес­смертного и М. А. Бойцова. М., 2000.

31  Копосов Н. Е. О невозможности микроистории//Казус-2000. С. 33.

32  ТошДж. Указ. соч. С. 192.

33 См.: Поппер К. Нишета историцизма. М., 1993. С. 167.

34 Копосов Н. Е. Указ. соч. С. 33.

35 «Так называемый профессиональный историк» здесь вполне уместно, пото­му что одним из признаков нормального профессионализма и является умение эксплицировать контекст.

24

с «объективно» описанным «казусом» и неотрефлексированный контекст.

Что же касается конкретных советов, с чем стоит соотносить ис­следуемый «казус», то один из них звучит вполне постмодернистски:

«...главное... — это установка автора не на вписывание "своего" фрагмента прошлого во все расширяющийся круг заданных некими внешними теоретическими установками внешних связей, а на углуб­ленное выявление собственных свойств именно этого фрагмента "на фоне" индивидуального личного опыта исследователя» [выделено мной. — /И.Р.]3*.

Можно ли найти лучшее свидетельство целенаправленного разру­шения исторического метарассказа, да и исторической науки, имен­но как науки? Подчеркну, что эта констатация не носит оценочного характера, а только фиксирует одну из проявившихся в последнее время тенденций развития исторического знания. Если же оставаться в границах строгой исторической науки, то ее основополагающими принципами являются различение прошлого от современного, необ­ходимость реконструкции исторического контекста как в коэкзистен-циальном, так и в динамическом плане37.

И здесь уместно вспомнить, что редуцируемое до афоризма «ис­тория учит тому, что ничему не учит» высказывание Гегеля было на­правлено на размежевание с предшествующей ему историографией XVIII в., ориентированной как раз на «точное» воссоздание отдель­ных фактов, могущих служить нравоучительными примерами. Гегель пишет:

«...Следует в особенности упомянуть о моральных рефлексиях и о моральном поучении, которое следует извлекать из истории и для которого история часто излагалась. Хотя можно сказать, что приме­ры хорошего возвышают душу и что их следует приводить при нрав­ственном воспитании детей, чтобы внушить им превосходные правила, однако судьбы народов и государств, их интересы, состояние и пере­живаемые ими осложнения являются иною областью. Правителям, государственным людям и народам с важностью советуют извлекать поучения из опыта истории. Но опыт и историк учат, что народы и правительства никогда ничему не научились из истории и не действовали согласно поучениям, которые можно извлечь из нее» [выделено мной. — М.Р.]38.

36 Бойцов М. А. Указ. соч. С. 41.

37 См., напр.: ТошДж. Указ соч. С. 18-20. Правда, Дж. Тош пишет о принципе контекста и принципе развития, но я считаю целесообразным говорить о двух составляющих контекста — коэкзистенциальной и динамической (собственно ис­торической).

38 Гегель Г.-В.-Ф. Указ соч. С. 61.

25

И Гегель объясняет это следующим образом:

«В каждую эпоху оказываются такие особые обстоятельства, каж­дая эпоха является настолько индивидуальным состоянием [вы­делено мной. — М. Р.], что в эту эпоху необходимо и возможно принимать лишь такие решения, которые вытекают из самого этого состояния»39.

Фактически речь идет все о том же столь необходимом контексте.

К этой проблематике обращается Ю. Л. Бессмертный и размышля­ет о возможностях интеграции микро- и макроподходов40. Мне глубо­ко импонирует подход Бессмертного, который, с одной стороны, утверждает, что неверно сводить микроисторию к

«относительно малой величине исследуемого объекта, позволяющей изучать его предельно интенсивно, со всеми возможными подробно­стями, во всех его возможных связях и взаимодействиях».

Поэтому часто используемые образы: «использование микроскопа», «сужение... поля наблюдения», «уменьшение масштаба», «сокращение фо­кусного расстояния исследовательского объектива», — некорректны. С другой стороны, Бессмертный формулирует свое определение мик­роисторического подхода и говорит о нем

«как об "истории в малом" (а не "истории малого"), или же как об истории индивидуального опыта конкретных участников историчес­ких процессов (а не истории "условий их деятельности")...».

вие

Но и здесь автор сталкивается с той же самой проблемой — отсутст-

«эксплицитного обоснования эпистемологической потребности в микроанализе как в особом ракурсе исторического познания»41.

Отсутствие экспликации макроисторического контекста на фоне тенденции к атомизации научного знания требует к себе самого при­стального внимания, поскольку такой подход не только успел овла­деть умами отдельных историков, но и начинает внедряться в школь­ное образование, когда в виде эксперимента школьнику предлагается «написать» свой учебник истории, основываясь на некоторой, есте­ственно весьма фрагментарной, фактической и источниковой базе, отобранной (!) для него методистом. В конце концов все мы рискуем оказаться в ситуации такого школьника. А между тем этот подход не

39 Гегель Г.-В.-Ф. Указ соч. С. 61.

40  См.: Бессмертный Ю. Л. Многоликая история (Проблема интеграции мик­ро- и макроподходов)//Казус-2000. С. 52-61.

41 Там же. С. 52-53.

26

нов: мне приходилось с ним часто встречаться в практике преподава­ния периода перестройки, когда рухнула идеологическая модель со­ветской истории. Именно тогда (заметим, в ситуации полной расте­рянности, — чего стоит отмена выпускного экзамена по отечествен­ной истории в средней школе) и появилась эта тенденция — учить «подлинной истории» по хрестоматиям (!). Но стоит вспомнить, что и для перестроечного времени этот подход был далеко не нов. Он воз­вращает нас к рационалистической историографии первой половины XVIII в., когда историки видели свою задачу в том, чтобы предъяв­лять читателю точно установленные отдельные факты в качестве нра­воучительных примеров. Однако уже тогда лорд Болингброк заметил лукавство такой «подлинной истории»:

«...когда нам приводят примеры, то они как бы обращены к нашим чувствам и рассудку, что нам льстит. В этом случае знания словно исходят от нас самих: мы сами формулируем общее правило, ис­ходя из своего личного опыта, и уступаем фактам, противясь абст­рактным построениям» [выделено мной. — М. Р.]42.

Но в то же время социальная интеграция нарастает, общество усложняется, каждый индивидуум включен в неисчислимое множе­ство социальных связей или, как пишет Лиотар,

«каждый из нас живет на пересечениях траекторий многих этих час­тиц»"0.

Лиотар отмечает эту противоречивость социального бытия в со­стоянии постмодерна:

«Каждый предоставлен сам себе... "Самость" это мало, но она не изолирована, а встраивается в сложную и мобильную, как никогда, ткань отношений. Независимо от того, молодой человек или старик, мужчина или женщина, богатый или бедный, он всегда оказывается расположенным на "узлах" линий коммуникаций, сколь бы малыми они ни были»44.

7. Что делать?

Даже если мы согласимся с Фукуямой, что конец истории насту­пил, мы не можем не ощущать опасности дезинтеграции социума при утрате общей социальной памяти. К тому же вполне очевидно, что, по крайней мере в современной России и на постсоветском простран-

47 Болингброк. Указ. соч. С. 12. "ЛиотарЖ.-Ф. Указ. соч. С. 11. 44 Там же. С. 44-45.

27

стве, общество распадается не до уровня индивидуумов, а до уровня разнообразных групп (в частности национальных, религиозных), не-гативистски идентифицирующих себя путем противопоставления дру­гим. И в этих условиях преодоление кризиса метарассказа представля­ется весьма актуальной задачей.

В терминах синергетики ситуация постмодерна, по-видимому, мо­жет быть интерпретирована как точка бифуркации, что повышает со­циальную ответственность индивидуума, а реализация этой ответствен­ности возможна лишь на основе знания. Но какого знания? Можно ли «реабилитировать» научное историческое знание, когда под вопросом и сам перевод с современного языка на язык постмодерна понятия «исто­рическая наука». Даже самое «мягкое» определение исторической на­уки, не предполагающее ее соотнесение с реальностью, тем более с так называемой «объективной реальностью», предполагает все же общезна­чимость ее построений, хотя бы в конвенциональных рамках опреде­ленной историографической парадигмы. В ситуации преобладания ин­дивидуально-психологических аспектов функционирования историчес­кого знания меняется смысл репрезентации результатов познавательной деятельности: если мои рассуждения не претендуют на научную истин­ность как основу практической, социально значимой деятельности, то смысл ее сводится, с одной стороны, к саморефлексии, а с другой — к обращению к «Другому», который может использовать результаты моих размышлений при выстраивании собственной идентичности. Но при каких условиях все же можно сохранить научность передаваемого зна­ния? Убеждена, что только при экспликации метода.

В начале XX в. Н. И. Кареев подводит своеобразную черту под раз­витием европейского историзма XIX столетия. Выделяя гносеологи­ческую и социологическую стороны научного исторического знания, он пребывает в уверенности, что первая для «профанов» (под которы­ми он понимает «просто образованную публику») неинтересна, зато

«вопрос о сущности исторического процесса заинтересовывает вся­кого, кто способен видеть в окружающей его действительности лишь один из моментов исторической жизни»,

т.е. воспринимать историю как процесс, завершающийся в настоящем. При этом Кареев, вполне в духе XIX в., считает, что

«...наука интересуется тем, как совершался на самом деле [выде­лено мной. — М. Р.] ход истории... отказываясь при этом от всякой субъективной оценки прошлого...»45.

Позиция Кареева, к которой по сути присоединяются многие ис­торики не только XIX, но и XX в., вполне логична: историк предъяв­ляет социуму «подлинную историю», которая, выступая в качестве

Кареев Н. И. Историка (Теория исторического знания). Пг., 1916. С. 8.

28

общей социальной памяти, интегрирует этот социум, а раскрывать свою «профессиональную кухню» вовсе не обязательно.

Такая позиция была серьезно поколеблена уже Ницше, обратив­шим внимание на индивидуально-психологически и смысл историо-писания, а затем и Шпенглером, считавшим себя последователем Ницше и утверждавшим, что историк описывает исторический про­цесс так, как он его понимает, будучи человеком определенной эпо­хи. И их мысли нашли самый горячий отклик в широких кругах «про­сто образованной публики».

Конечно, вернуться к практике XIX в. уже не удастся, да и идео­логически навязываемый в течение большей части XX в. метарассказ нас вряд ли устроит. Но все же поиск выхода из кризиса метарассказа возможен — и в первую очередь путем методологической рефлексии. Современный профессиональный историк должен предлагать читате­лю не готовую историю, а своего рода Know How — «знаю, как это сделано». Э. Фромм отмечал, что для нового времени, в отличие от средневековья, характерно осознанное выстраивание вторичных со­циальных связей индивидуума с социумом46. В начале XXI в. истори­ческая наука должна предоставить человеку возможность выстраивать сознательно свои социальные связи не только в коэкзистенциальном, но и в историческом пространстве.

Итак, наша сверхзадача может быть сформулирована вполне пост­модернистски: провести деконструкцию исторических теорий, с тем чтобы уметь обнаруживать их составляющие в самых различных кон­фигурациях. Но, для того чтобы деконструировать теорию, надо знать, как она конструируется, о чем пойдет речь в следующей главе.

Подведем итоги:

•  европейской культуре нового времени свойствен исторический тип мировосприятия, порождающий потребность массового сознания в историческом метарассказе, а научного исторического знания — в научной теории исторического процесса;

•  на протяжении XVIII—XIX вв. формируются основные социо­культурные функции исторического знания: давать научно выверен­ные нравоучительные примеры, служить основой законотворчества и выработки политических решений, формировать социальную иден­тичность;

•  с конца 60-х годов отчетливо проявляется ситуация цивилиза-Ционного перехода, получившая название «постмодерн» и характери­зуемая кризисом исторического метарассказа;

29

См.: Фромм Э. Бегство от свободы: Пер. с англ. М., 1995.

*  кризис метарассказа ведет к трансформации социокультурных функций научного исторического знания, к смещению центра тяже­сти от социально-политических к индивидуально-психологическим задачам исторической науки, что обусловливает изменение взаимоот­ношений научного знания и массового исторического сознания;

*  кризис исторического метарассказа связан с индивидуализаци­ей исторического знания, что обусловливает в свою очередь нараста­ние дезинтеграционных тенденций в социуме;

* преодоление кризиса метарассказа возможно путем методологи­ческой рефлексии, позволяющей провести деконструкцию истори­ческих теорий и на этой основе понять степень их пригодности в со­временной социокультурной ситуации.

Литература

Настоятельно рекомендуемая

Лиотар Ж.-Ф. Состояние постмодерна: Пер. с фр. М.; СПб., 1998. Фукуяма Ф. Конец истории?//Вопросы философии. 1990. № 3. С. 134-155.

Реко мен дуе мая

Про А. Двенадцать уроков по истории: Пер. с фр. М., 2000. 334 с. ТошДж. Стремление к истине: Как овладеть мастерством историка: Пер. с англ. М., 2000.

Дополнительная

Бессмертный Ю. Л. Что за «Казус»?//Казус-1996: Индивидуальное и уни­кальное в истории. М., 1997. С. 7-24.

Бойцов М. А. Вперед, к Геродоту!//Казус-1999: Индивидуальное и уни­кальное в истории. М., 1999. С. 17-41.

Румянцева М. Ф. «Теоретическая игра» как способ исторического позна-ния//Мир психологии. 1998. № 4. С. 159-171.

Вопросы

1.  Каковы, по мнению Джона Тоша, наиболее распространен­ные заблуждения массового исторического сознания? А по вашему мнению?

2.  Назовите основные характеристики научного исторического знания.

3. Каков механизм воздействия научного исторического знания на массовое историческое сознание? А массового истори­ческого сознания на профессиональную историографию?

4.  Какие признаки цивилизационного перехода от модерна к постмодерну вы можете назвать?

qi

5.  Как меняются задачи исторической науки в ситуации пост­модерна?

6.  Как соотносится микро- и макроистория? Какие точки зре­ния на эту проблему вам известны? Какая из них кажется наиболее корректной?

Задания

1. Опишите «состояние постмодерна».

2.  Поищите признаки кризиса метарассказа в окружающей вас действительности и в научной и публицистической истори­ческой литературе последнего времени. Подумайте: нужно ли преодолевать этот кризис? Если не нужно, то почему? Если нужно, то можно ли его преодолеть? Если можно его пре­одолеть, то как?

3.  Как профессиональные историки (в том числе и будущие), вспомните, что вам известно о становлении исторической составляющей европейской ментальное™ и ее изменении на рубежах XVIII-XiX и XIX-XX вв. Например, как повлияла на умы Великая французская революция?

*4. Найдите в толковых словарях русского языка значения слова «история». Определите, какие из этих значений используют­ся в исторической науке. Используя русско-английский, рус­ско-французский и русс ко-немецкий словари (а по желанию или по возможности и другие), найдите эквиваленты разных значений слова «история» в европейских языках. Обобщите свои наблюдения. В дальнейшем они вам пригодятся при чте­нии специальной литературы на языке оригинала.

30

Глава 2

Принципы построения теории исторического процесса

О сомом распространенном заблуждении относительно того, как строятся теории

О том, что в основании любой теории можно обнаружить пред­ставления о природе человека

О том, что же все-таки изучает историк: прошлое, настоящее или будущее И о том, зачем нужны сравнительно-исторические исследования

Для философа здесь не может быть никаких иных

ориентиров, кроме следующих: так как он не может

предполагать у людей с их игрой в величие никакого

собственного разумного замысла, он мог бы попытаться

открыть в этом... бессмысленном чередовании человеческих

дел некий замысел... самой природы... Посмотрим, удастся

ли нам найти путеводную нить для такой истории, и

предоставим затем природе произвести человека, который

был бы в состоянии ее сочинить.

Иммануил Кант

Основное положение: в структуре исторической теории всегда присут­ствуют представления о цели исторического познания, о природе человека, об историческом времени и о движущих силах истори­ческого процесса, даже если ее автор не осмысливает некоторые составляющие теории.

Из воспоминаний середины 1990-х годов. Идет семинар по методоло­гическим проблемам изучения российской истории под руковод­ством А. С. Ахиезера. Разгар дискуссии. Слово берет профессио­нальный историк — старший научный сотрудник Института рос­сийской истории РАН и заявляет следующее: вы, философы, конечно можете обсуждать все эти теоретике-познавательные про­блемы, но у нас, историков (говорить от имени «мы» — не правда ли, знакомый дискурс?), другие задачи, мы еще не знаем всех фактов (!?) российской истории, например, XIX в. (кстати, доб­рая половина дискутировавших были как раз профессиональными историками).

32

1. Как не строятся теории

Одним из самых устойчивых заблуждений обыденного сознания является убежденность что теории создаются путем обобщения фак­тов. В основе этого убеждения лежит картезианская уверенность, что путем критического анализа можно установить с очевидностью «дос­товерные», «объективные» факты. Следующим шагом на этом тупико­вом пути будет мысль о критериях достоверности и объективности факта. И здесь мы встречаемся еще с одним не менее стойким заблуж­дением: аксиоматично предполагается, что факт достоверен, если он соответствует действительности или «объективной реальности». Логи­ческая ловушка захлопнулась: мы изучаем отдельные факты (вернее нам кажется, что факты, которые мы изучаем, отдельные, независи­мые друг от друга) с тем, чтобы воссоздать историческую реальность; проверяем (верифицируем) полученное научное знание о фактах пу­тем соотнесения с исторической реальностью, которую мы собира­лись описать при помощи устанавливаемых нами фактов, достовер­ность которых проверяем путем соотнесения с описываемой нами на их основе «объективной реальностью», etc.

Остроумно описал это исследовательское заблуждение русский философ рубежа XIX—XX вв. В. Ф. Эрн, рецензируя книгу немецкого богослова А. Гарнака «Сущность христианства», переведенную в 1907 г. на русский язык. Проследим логику В. Ф. Эрна,

«...Свои заключения, свою общую точку зрения он [Гарнак. — М. Р.] строит, имея в виду груды сырого материала, и старается всегда го­ворить только то, что говорят сами факты. Едва ли можно отыскать другой пример такого бережного и добросовестного отношения к источникам, как у Гарнака...

...Задавшись целью исторически определить существенные черты христианства, Гарнак действительно широко понимает свою задачу...

...Он говорит: "...Мы имеем тут депо не с 'учением', которое передается с однообразными повторениями или искажается произ­вольно, а с жизнью, которая вспыхивает с новой силой и горит своим собственным пламенем... христианскую религию мы можем уяснить только при помощи всесторонней индукции, охватывающей его во всей его истории".

Разберем критически эти мысли Гарнака.

Если вдуматься серьезно, можно без особого труда увидать, что Гарнак за данное здесь считает то, что, по его собственным словам, является для него только искомым: другими словами, тут совершает­ся перед нами очевидное исследовательское petitio principii. Хрис­тианам, т.е. людям, совершенно определенно {но вненаучным путем) знающим, что такое христианство, конечно, легко разобраться в исто­рии того, что называют историей христианства, из всей бесконечной суммы событий, движений, фактов крупных и мелких, составляющих

33

-6867

эту историю, квалифицировать как христианское только то, что вы­держивает этот внутренний критерий, имеющийся у них вследствие реальной их принадлежности к христианству и, повторяю, получен­ный ими вненаучным путем... Определенностью и безусловностью этого критерия они проверяют и дополняют недостаточность и услов­ность своих исторических знаний, а не путем истории создают этот критерий. Такая точка зрения требует философского оправдания...

Совершенно иначе обстоит дело с точкой зрения Гарнака.

Он задается целью определить существенные черты Евангелия по данным истории. Если он хочет их только определить (т.е. еще только отыскать), то, значит, они еще неизвестны. Следовательно, не­известное, т.е. нечто такое, познание чего он может приобрести только из данных истории (ибо религиозно-философское рассмотрение он отвергает решительно и принципиально), он должен найти в бесконечно сложной и запутанной куче фактов, которую представляет из себя история, если к ней подходить без определенных и вполне ясных вопросов. Только представить себе ясно, что из этого получается.

Во-первых, чго он будет искать? Во-вторых, где, в каком месте истории! В-третьих, по каким признакам в бесконечной массе имею­щегося перед ним материала он будет различать то, что ему нужно?

...Таким образом, если подойти к методам Гарнака критически, то обнаруживается полная их негодность и философская бесприн­ципность, и если из его книги получается в конце концов одно из самых замечательных произведений, имеющих предметом своим пер­воначальное христианство, — то это достигается не строгим приме­нением этих негодных методов, а, наоборот, полным их игнорирова­нием...»1.

Немного подумав, мы будем вынуждены согласиться с В. Ф. Эр-ном и неизбежно придем к очень простой мысли, что, несомненно, до начала исследования в голове историка уже есть некоторые пред­ставления, которые заставляют его обращаться к исследованию тех или иных вопросов, искать и отбирать определенные источники, из­влекать из них вполне определенную информацию, излагать ее так, а не иначе и т.д. Поэтому реальный выбор осуществляется не между «пустой головой» и сознанием, в котором в единстве существуют зна­ния и представления, а между осмысленной, логически выстроенной исследовательской гипотезой и описанным выше заблуждением... Этот феномен неоднократно описан разными мыслителями — от филосо­фов до писателей.

«Вопреки своему сознательному замыслу социология не могла избежать и не избегла участи быть социальной философией; но эта

' Эрн В. Ф. Методы исторического исследования и книга Гарнака «Сущность христианства»//Соч. М., 1991. С. 245-264.

34

философия, будучи неосознанной, обычно является вульгарной и ба­нальной, духовно и научно не углубленной и необоснованной; в ней по большей части преобладают течения, давно преодоленные фило­софской мыслью, но утвердившиеся в общественном мнении толпы, вроде эволюционизма, дарвинизма, материализма или же популяр­ного этического идеализма и т.п.».

С. Л. Франк2

«Когда писатель (и вообще художник) говорит, что, работая, не ду­мал о правилах, это означает только, что он не знал, что знает правила. Ребенок отлично говорит на родном языке, но не мог бы описать его грамматику. Однако грамматик — это не тот, кто единственный зна­ет правила языка. Их превосходно знает, хотя об этом не знает, и ребенок. Грамматик — единственный, кто знает, почему и как знает язык ребенок».

У. Эко3

Но если теория строится не путем обобщения «объективных», раз и навсегда установленных фактов, то как же соотносятся факты и теория? Не вносим ли мы свою предвзятость в теоретическую конст­рукцию?

На этот вопрос почти двести лет назад ответил Гегель:

«...между прочим, мы не должны дать обмануть себя историкам-специалистам, потому что они, особенно пользующиеся значитель­ным авторитетом немецкие историки, делают то, в чем они упрекают философов, а именно — допускают априорные вымыслы в истории... ...мы можем формулировать как первое условие необходи­мость верного понимания того, что является историческим; но такие общие выражения, как "верное" и "понимание", двусмысленны. Даже обыкновенный заурядный историк, который, может быть, думает и утверждает, что он пассивно воспринимает и доверяет лишь данному, и тот не является пассивным в своем мышлении, а привносит свои категории и рассматривает при их посредстве данное; в особенно­сти разум должен не бездействовать, а размышлять, когда дело идет о всем том, что должно быть научным; кто разумно смотрит на мир, на того и мир смотрит разумно; то и другое взаимно обусловливают друг друга»-1.

Последуем совету Гегеля: попытаемся разумно взглянуть на стро­ение теорий исторического процесса.

2  Франк С. Л. Духовные основы общества. М., 1992. С. 21.

3  Эко У. Рассказывание процесса//Эко У. Имя розы. СПб., 1997. С. 602.

4 Гегель Г.-В.-Ф. Лекции по философии истории. СПб., 1993. С. 65.

35

2. Из каких структурных элементов строится теория и что в ней главное

Можно выделить два типа теоретических построений: философ-ско-умозрительные и собственно исторические. Философско-умозри-тельные теории (их классические примеры — теории Канта и Марк­са—Энгельса еще будут нами рассмотрены) логически выводятся из системы аксиом и на этапе формирования вообще не касаются исто­рических фактов. Факты, точнее, возможность интерпретации ранее полученных знаний на основе сформулированной теории, выступают как способ ее проверки. Собственно исторические теории (например, философия истории Г.-В.-Ф. Гегеля) строятся путем обобщения ис­торического материала на основе сформулированной гипотезы.

Конечно, не все авторы теорий исторического процесса строго последовательны в своих построениях. Но все же в основе любого исследования лежат если не строгая теория, то хотя бы смутные тео­ретические представления. Каким образом они обнаруживают себя в тексте научной статьи или монографии? — Через используемую исто­риком терминологию, через понятийный аппарат исследования.

Приведем наблюдение К. Поппера:

«Среди теорий, которые служат предпосылками политической исто­рии, имеются и социологические концепции — например, социология власти. Но историк, как правило, не осознает этого. Он не исполь­зует их как универсальные законы, помогающие проверить частные гипотезы. Эти теории неявно содержатся в его терминологии [выделено мной. — М. Р.]. Говоря о правительствах, нациях и армиях, он пользуется, как правило бессознательно, «моделями», полученными с помощью научного или донаучного социологического анализа»5.

Например, если вы называете «поход за зипунами» Степана Рази­на крестьянской войной, то, по-видимому, вам не удалось избежать воздействия теории классовой борьбы как двигателя истории. Слож­нее обстоит дело с таким понятием, как «Великая Октябрьская соци­алистическая революция». На уровне идеологии все понятно: «комму­нисты» называют то, что произошло в России в октябре 1917 г., рево­люцией, «антикоммунисты» — переворотом. Но, с точки зрения исторической теории Маркса, это событие можно скорее назвать го­сударственным переворотом (захват власти большевиками), чем ре­волюцией, поскольку оно не привело к смене общественно-экономи­ческой формации.

Итак, не все теории строго выстроены. Иногда ее исходные поло­жения не осознаются самим автором и мы их можем воссоздать лишь

Поппер К. Нищета историцизма: Пер. с англ. М., 1993. С. 167.

36

гипотетически, ориентируясь на социокультурные условия, в кото­рых создавалась та или иная историческая теория.

Со времен О. Конта не вызывает сомнения, что в структуре социо­логической теории выделяется социальная статика и социальная ди­намика, т.е. в состав теории входит осмысление структуры общества и характера и причин его развития. В узком смысле под теорией истори­ческого процесса можно понимать только вторую из названных со­ставляющих социологической теории, т.е. характер и причины разви­тия. Но тут же встает вопрос: развития чего? Ответ: «развития социу­ма» — мало конкретен и требует выяснения его структуры, т.е. обращения к «социальной статике». Иногда под социологической тео­рией понимают анализ в первую очередь социальной структуры, а анализ социальной структуры в развитии называют теорией истори­ческого процесса. Не суть важно. В конце концов о терминах не спо­рят, о них договариваются. И мы договоримся понимать теорию исто­рического процесса предельно широко и включать в нее анализ как субъекта исторического процесса, в качестве которого может высту­пать и индивидуум и социум, так и его, этого субъекта, развития. Не менее очевидно, что составляющие социальной структуры могут по­ниматься по-разному, как классы, сословия или иные социальные группы, но при всем многообразии подходов, несомненно, «мини-мальной» социальной единицей является человек. И в этом смысле он может рассматриваться в качестве универсального (в смысле вклю­ченности в любую теорию) субъекта исторического процесса.

Но как это ни парадоксально, немногие авторы уделяют специаль­ное внимание анализу социальной природы человека как субъекта ис­тории, а тем временем — это важнейшее основание любой теории ис­торического процесса. Например, наиболее распространенный тип тео­рий исторического процесса — стадиальные теории, предполагающие, что все народы проходят одни и те же ступени исторического развития. Для них характерно представление о неизменности и одинаковости со­циальной природы представителей разных социумов. Напротив, пред­ставления о ментальных различиях разных народов имманентны циви-лизационным теориям. А в таких классических образцах историко-тео-ретических построений, как теории Канта и Маркса—Энгельса, представления о природе человека выступают в качестве аксиомы, на основании которой выстраивается вся теория.

Специальное внимание к представлениям о природе человека в историко-теоретических конструкциях имеет смысл еще и потому, что свойственный нашему времени методологический плюрализм со­провождается мощными интеграционными тенденциями в гумани­тарном знании. Но плюрализм подходов явно затрудняет интеграцию, что естественно актуализирует проблему взаимопонимания ученых. Одно из используемых гуманитариями понятий — субъект. Как и лю­бое понятие метаязыка гуманитарного знания, оно по-разному трак-

37

туется учеными разных специальностей. А в сфере исторического зна­ния данное понятие по-разному раскрывается в различных теорети­ческих построениях.

Здесь необходимо кратко пояснить, почему, размышляя о субъекте истории, я предпочитаю говорить о человеке не как о субъекте истори­ческого процесса, а о включении представлений о природе человека в историческую теорию. Иными словами, почему я отдаю предпочтение гносеологическому подходу. Дело в том, что вопрос об объективности исторического процесса явно относится к числу философских, т.е. не­разрешимых вообще и уж точно — в рамках исторического знания. Не останавливаясь здесь специально на критериях строгой научности исто­рической теории, отмечу, что как в исследовательской, так и в соци­ально-политической практике мы имеем дело не с самим «объектив­ным» историческим процессом, а с тем или иным вариантом его ос­мысления. Люди, в том числе и политики, действуют, возможно, в объективных исторических условиях, но характер их действий зави­сит от их субъективного понимания этих условий.

Итак, историки, специально не размышляющие о социальной природе человека, пользуются господствующими в ту или иную эпо­ху представлениями о человеке, свойственными обыденному созна­нию, что не может не влиять на всю структуру теории.

Одно из отличий человека от прочих представителей животного мира — способность к целеполаганию. Поскольку создатели теорий исторического процесса, несомненно, принадлежат к человечеству, то и их теоретическая деятельность имеет какую-либо цель. Но авторы теорий, которые стали классическими (а именно их мы будем рас­сматривать), не совсем вольны в своем выборе:

«Мыслитель — это человек, который призван символически изобра­зить эпоху, как он ее видит и понимает. Он лишен какого-либо выбо­ра. Он мыслит так, как ему должно мыслить, и истинным в конце концов является для него то, что родилось с ним как картина его мира. Он не изобретает ее, а открывает в себе. Он и сам дублирует себя ею, выразившей его в слове, оформившей смысл его личности как уче­ние, неизменной для его жизни, ибо она идентична с его жизнью».

О. Шпенглер6

И так же как от XVIII к XIX, от XIX к XX в. менялись представле­ния о природе человека, менялось представление и о целях истории как науки. Целеполагание в научном историческом исследовании са­мым тесным образом связано с пониманием исторического времени. Не будет преувеличением утверждать, что категория времени — осно-

6 Шпенглер О. Закат Европы: Очерки морфологии мировой истории. М., 1993. Т. 1.С. 124.

38

ва теоретических построений истории. Столь популярный у российс­кой читающей публики в последнее время замечательный французс­кий историк М. Блок писал, что история — это наука «о людях во времени»1. Проблема исторического времени, несомненно, актуализи­руется, когда национальная история рассматривается в общемировом контексте, поскольку в этом случае историк сталкивается с пробле­мой, которую за неимением лучшего термина назовем «проблемой синхронизации» и суть которой раскроем чуть ниже. Категория исто­рического времени выступает как системообразующая в историчес­ком познании, поскольку сама потребность теоретически выстроить целостность истории, осознать историю не как набор событий, а как единый процесс возникает тогда, когда человек начинает восприни­мать историческое время.

В 60—80-х годах XVIII в. кардинально меняются представления о задачах и принципах исторического познания. В качестве девиза исто­риков предшествующей эпохи можно взять слова лорда Болингброка: «Защищенный от обмана, я могу смириться с неосведомленностью»*. Не стоит разъяснять, что если историк «может смириться с неосведом­ленностью», то это означает, что его интересуют не непрерывный исторический процесс, а отдельные исторические события. Сравним для наглядности с Л. П. Карсавиным: «Историк часто страдает от недостатка фактических данных»9.

По-иному смотрит на историю современник Болингброка Джам-баттиста Вико. Размышляя «об общей природе наций».

Основывая свои рассуждения на хронологической таблице, Вико формулирует основания новой науки, которые нужны для того, что­бы согласовать друг с другом События Достоверной Истории, заме­чая при этом, что «до сих пор казалось, что у них нет никакой общей основы, никакой непрерывной последовательности, никакой связи между собой»10,

И хотя, как мы уже отмечали, Джамбаттисто Вико (1668-1744) и лорд Болингброк (1678—1751) были современниками, а «Письма об изучении и пользе истории» (1735) были написаны десятью года­ми позже, чем «Основания новой науки об общей природе наций» (1725 г. — первое издание), они представляют разные типы историчес­кого мышления. И трудно не согласиться с Р.Дж. Коллингвудом, ко­торый писал, что

Вико «слишком опередил свое время, чтобы оказать сильное не­посредственное влияние»1'.

7  Блок М. Апология истории, или Ремесло историка. М., 1986. С. 18.

8  Болингброк. Письма об изучении и пользе истории. М., 1978. С. 49.

9 КарсаеинЛ. П. Философия истории. СПб., 1993. С. 84.

10 Там же. С. 72.

11  Коллингвуд Р. Дж. Идея истории. Автобиография. М., 1980. С. 69.

39

Идея непрерывности исторического процесса была актуализиро­вана в немецкой историософии в 80-е годы XVIII в. В трактате Иоган­на Готфрида Гердера «Идеи к философии истории человечества» мы находим интересный образ времени.

«Так разве не упорядочены времена, как упорядочены простран­ства? А ведь время и пространство — близнецы, и одна у них мать — судьба»12.

Вполне ясно здесь выражена идея времени как «четвертого изме­рения» — «время и пространство— близнецы».Аналогичное линейное восприятие времени мы можем обнаружить и у Канта, но сразу заме­тим, что не претендуем здесь на сколько-нибудь полный анализ кан-товской концепции времени в целом, вычленяя лишь один аспект, зафиксировавшийся в обыденном сознании.

«Время имеет только одно измерение: различные времена суще­ствуют не вместе, а последовательно... Различные времена суть лишь части одного и того же времени... мы... представляем временную последовательность с помощью бесконечно продолжающейся ли­нии, в которой многообразное составляет ряд, имеющий лишь одно измерение»13.

Представляется, что такое «пространственное» восприятие време­ни, в виде некоторой хронологической шкалы, визуализацию кото­рой можно обнаружить в любом школьном учебнике, остается до сих пор преобладающим.

Сформулированное Гердером представление об историческом вре­мени оказалось очень устойчивым. Оно прочитывается во множестве исторических сочинений. Оно, по-видимому, является наиболее свой­ственным обыденному сознанию. Такое представление претерпело в XX в. лишь незначительные изменения:

«...время истории — это плазма, в которой плавают феномены, это как бы среда, в которой они могут быть поняты» (М. Блок)14.

М. Блок обращает внимание на существенную особенность вос­приятия времени истории. Историк выясняет по преимуществу не продолжительность того или иного события, а его расположение во временном континууме, «его конкретное хронологическое место». Впро­чем, эту мысль нельзя назвать оригинальной. Аналогичное рассужде­ние мы обнаруживаем и в «Закате Европы» Шпенглера, который,

С. 9.

40

Гердер И.-Г. Идеи к философии истории человечества: Пер. с нем. М., 1977.

]1 Кант ff. Соч.: В 6 т. М., 1964. Т. 3. С. 136-138. 14 Блок М. Указ. соч. С. 18-19.

размышляя о различии познания «мира-как~истории» и «мира-как-природы», в ряду многих оппозиций специально выделяет

«весьма многозначительную противоположность — сферу приме­нения хронологического числа от сферы применения математичес­кого числа»15.

И поясняет в примечании:

«Счисление времени, интуитивно вполне понятное наивному челове­ку, отвечает на вопрос "когда", а не на вопрос "что" или "сколько"».

Не будем здесь подробно останавливаться на причинах изменений в восприятии исторического времени. Очевидно, что их невозможно осмыслить без обращения к христианской теологии. Ведь даже при самом поверхностном взгляде ясно, что христианская история протя­женна во времени. Кроме этого, существенны и иные социокультур­ные факторы. Обратим внимание лишь на один аспект, который в 1789 г. во вступительной лекции к курсу всеобщей истории в Йенском университете выделил И. Ф. Шиллер:

«Открытия, которые сделали европейские мореплаватели в отда­ленных морях и отдаленных континентах, дают нам столь же много поучительного, сколь и интересного. Они познакомили нас с народа­ми, которые находятся на самых различных ступенях культуры и сходны с детьми разных возрастов, которые стоят вокруг взрослого и на живом примере напоминают ему, чем он сам был и из чего вырос»16.

Важно подчеркнуть, что различия народов были осмыслены как, условно говоря, «хронологические», т.е. разнообразие народов объяс­нялось не разнообразием возможных культур, а фактически нахожде­нием на разных ступенях одной культуры или, иными словами, пре­быванием в разном историческом времени.

И здесь мы сталкиваемся с любопытным психологическим пара­доксом стадиальных теорий исторического процесса, наиболее разра­ботанной из которых является марксистская теория общественно-эко­номических формаций. Получается, что мы рассматриваем современ­ные нам народы (т.е. — подчеркнем еще раз — людей, живущих одновременно с нами) как древние. Достаточно вспомнить, что изве­стная работа Ф. Энгельса «Происхождение семьи, частной собствен-

15 Шпенглер О. Указ. соч. С. 132.

16 Шиллер И.~Ф. В чем состоит изучение мировой истории и какова цель этого изучения//Собр. соч.: В 8 т. Исторические работы. М.; Л., 1937. Т. VII. С. 600.

41

ности и государства» имеет подзаголовок «В связи с исследованиями Льюиса Г. Моргана», которые в свою очередь были выполнены пре­имущественно на этнографическом материале. Практически Энгельс, в полном соответствии с методологическим принципом, сформули­рованным Шиллером, «провидит» начала истории на основе исследо­вания современных ему народов.

Предельно ясно это противоречие выражено у Зигмунда Фрейда, который в «Тотем и табу» пишет, что доисторический человек

«...а известном смысле,., является нашим современником. Еще жи­вут люди, о которых мы думаем, что они очень близки первобытным народам, гораздо ближе нас, и в которых мы поэтому видим прямых потомков и представителей древних людей»17.

Таким образом, если мы, вслед за Гердером, воспринимаем вре­мя как «четвертое измерение», в виде хронологической шкалы, то как только мы выходим за пределы национальной истории и присту­паем к сравнительно-историческому исследованию, мы сталкиваемся с существенными проблемами восприятия времени. Нам остается толь­ко перейти от хронологической шкалы к синхронным таблицам — также весьма распространенной форме репрезентации исторического процесса. Но вполне очевидно, что синхронные таблицы не снимают проблему.

Однако одновременно у Гердера присутствует и более сложная мысль о наличии в настоящем прежде бывшего. Обратимся к продол­жению высказывания Гердера:

«Пространства полны мудрости, а времена полны мнимого хаоса, и, однако.- человек сотворен, очевидно, чтобы искать порядок, чтобы внести ясность в свой малый промежуток времени, чтобы грядущее строить на прошедшем, — иначе зачем человеку память, зачем вос­поминания? Но если времена надстраиваются друг над другом, то разве целое, разве весь человеческий род не превращается в безоб­разное циклопическое строение, где один сносит то, что сложил дру­гой, где веками стоит то, что не должно было строиться вовсе, и где все воздвигнутое спустя всего несколько веков ломается и обраща­ется в груду мусора и щебня и под этой грудой тем покойнее, чем неустойчивей она, живет робкое племя людей?»'8.

Эта идея Гердера также в разных формах осмысливается в после­дующей философской традиции.

Итак, мы видим, что существуют разные подходы к проблеме исторического времени. Где найти критерий для их сравнения? Когда

17 Фрейд 3. Тотем и табу//Фрейд 3. «Я» и «ОНО»: Труды разных лет/Пер, с нем. Тбилиси, 199). Кн. 1.С. 197.

13 Гердер И.-Г. Указ. соч. С. 9.

42

мы пытаемся осмыслить любое действие в обыденной жизни, мы преж­де всего задаемся вопросом о его целях. Почему-то, размышляя об историческом познании, мы об этом часто забываем. Историки не всегда задумываются о смысле своих усилий и работают скорее по привычке, в силу традиции или из персональной любознательности. Зададим простой вопрос: историк, очевидно, исследует прошлое, но что его при этом интересует? И оставаясь в рамках проблемы истори­ческого времени, мы получим три варианта ответа: прошлое ради про­шлого, прошлое ради настоящего и прошлое ради будущего.

Каждый из вариантов ответа влечет за собой выстраивание опре­деленной системы исторического знания. А теперь попытаемся обо­сновать мысль, которая может показаться парадоксальной: истори­ческое время воспринимается протяженно (т.е. мы можем говорить о временном пространстве, о временном континууме) только тогда, когда целью исторического познания является настоящее.

В качестве аксиомы (на уровне здравого смысла) примем мысль о том, что человека с практической точки зрения интересует настоя­щее и будущее, поскольку это те временные сферы, в которых воз­можно действовать для достижения какой-либо цели, возможно вы­бирать вариант поведения, а интерес к прошлому должен как-то со­относиться либо с задачей понимания настоящего, либо с задачей предвидения будущего, а в идеале и с тем и с другим. Рассмотрим выделенные варианты.

1. Цель исторического познания — прошлое. До конца XVIII в. такой взгляд на историю был преобладающим. Поскольку история не рас­сматривалась как единый процесс, то и события прошлого не могли быть помещены в единое историческое пространство, а следователь­но, и не могли работать на понимание настоящего или на предвиде­ние будущего. История давала нравоучительные примеры. Нравоучи­тельный пример, конечно, должен представать в ореоле древности, но в конечном счете его хронологическое место не столь и важно. К тому же нелишне вспомнить, что философия в XVIII в. имела дело только с «вечным», т.е. вневременным. Именно поэтому введенное Вольтером словосочетание «философия истории» звучало столь нео­бычно и потребовало от Гегеля не только «разъяснения», но и «оправ да них»19-

В XIX в. идея изучения истории ради истории также была весьма популярна. Собственно методологические основания такого подхода в XIX в. были уже существенно иными. Системообразующим принци­пом отношения к истории как к «чистой» (в отличие от прикладной) науке стал разработанный Леопольдом фон Ранке принцип историз-

-В.-Ф. Указ. соч. С. 63 и след.

43

ма. Но по сути историки, исповедующие этот принцип, старались, так же как и их предшественники, замкнуть свою науку на прошлое, оторвать ее от настоящего, но в отличие от историков XVIII в. они делали это вполне сознательно, противопоставляя такое понимание исторической науки попыткам актуализации исторического знания.

2. Цель исторического познания — настоящее. В пределах этой по­зиции рассмотрим два подхода, представленных соответственно в конце XVIII в. Шиллером и в начале XIX в. Гегелем.

Шиллер перемещает внимание историка с прошлого на настоя­щее. В уже упоминавшейся лекции он, обращаясь к своим слушате­лям, говорит:

«Даже тот факт, что мы сошлись с вами здесь в данный момент, на данной ступени национальной культуры, с этим языком, нравами, граж­данскими правами, свободой совести, — быть может, даже это есть результат всех предшествовавших событий мировой истории. Во вся­ком случае, нужна вся мировая история, чтобы объяснить этот отдель­ный момент»20.

Отношение Шиллера к историческому времени интересно своей амбивалентностью. С одной стороны, Шиллер считает необходимым располагать исторические факты последовательно, выстраивать их в причинно-следственные цепочки, что делали историки и до него, поскольку категория причинно-следственности вообще свойственна человеческому разуму.

С другой стороны, у Шиллера мы обнаруживаем истоки и иного подхода к историческому времени, когда события прошлых времен рассматриваются как включенные в актуальное состояние общества.

«Даже в повседневных отправлениях нашей гражданской жизни, — пишет Шиллер, — мы неизбежно являемся должниками прошлых веков. Наша культура получает проценты с самых различных перио­дов человеческой истории, как наша роскошь питается дарами самых отдаленных частей земного шара»21.

Конечно, в этой образности чувствуется перо поэта, но поэтич­ность не лишает образ его абсолютной точности. Совершенно очевид­но, что Шиллер, рассматривая некоторые факты истории как акту­ально существующие, не отходит от «пространственного» восприятия времени, однозначно сопоставляя временную и пространственную отдаленность продуктов культуры, включенных в жизнь современного Шиллеру европейца.

И опять, как и у Шиллера, мы обнаруживаем восходящую к Гер-деру ассоциацию «время и пространство — близнецы».

20 Шиллер И.-Ф. Указ. соч. С. 604. 31 Там же. С. 605.

Таким образом, мы видим, что сформировавшееся в конце XVIII в. отношение к историческому времени как к «четвертому измерению», родственному пространственным, получает свое развитие в веке XX. Дополнением к нему служит мысль, по сути ему противоречащая (по крайней мере в рамках евклидовой геометрии), о характере воздей­ствия событий отдаленного прошлого. С одной стороны, они могут воздействовать на современность сильнее, чем события, непосред­ственно предшествующие, а с другой стороны, они могут воздей­ствовать на современность сильнее, чем на события, непосредствен­но за ними следующие. Если продолжить ряд визуальных ассоциаций, то очевидно, что хронологическая шкала не передает такого рода воз­действия, она все же предполагает события хотя и различной силы воздействия, но все же направленного вдоль этой шкалы.

Более определенную нацеленность исторического познания на настоящее мы обнаруживаем у Гегеля:

«...так как мы имеем дело лишь с идеей духа и рассматриваем во всемирной истории все лишь как его проявление, мы, обозревая про­шедшее, как бы велико оно ни было, имеем дело лишь с настоя­щим...; наличествующая настоящая форма духа заключает в себе все прежние ступени... Те моменты, которые дух, по-видимому, ос­тавил позади себя, он содержит в себе и в своей настоящей глуби­не»22.

Обратясь к российской историософии, мы обнаружим выявлен­ную оппозицию в споре А.С. Лаппо-Данилевского и Л.П. Карсавина. Одним из системообразующих понятий в концепции Лаппо-Данилев­ского было понятие «эволюционного целого». Лаппо-Данилевский различает естественно-научные факты как факты, повторяющиеся во времени (например, факт «прохождения данной кометой данной точки небесного меридиана»}, от исторических фактов. Лаппо-Данилевский рассуждает следующим образом:

историк «...имеет в виду, главным образом, построение эволюцион­ного целого: факт, постоянно повторяющийся во времени... не мо­жет быть помещен в эволюционную серию, в которой факты следуют один за другим именно во времени же (а не в пространстве)»23.