Вопрос о Москве как наследнице
Византии нуждается в более
подробном рассмотрении. Давно было
подмечено, что “миссия” Москвы,
по представлениям ее идеологов,
была гораздо ниже той роли,
на которую претендовала Византийская
империя. Москва считала себя
одновременно и вне связи с
Византией наследницей первого
- античного - Рима (происхождение
великих князей Московских от
племянника императора Августа
- Пруса в “Сказании о князьях
Владимирских”), а главное - ветхозаветного
Израиля (Москва - второй Иерусалим,
русское царство - новый Израиль).
Этот взгляд на свое предназначение
подробно рассмотрен в начале
нашего века в работе Н.И.
Ефимова “Русь - новый Израиль”
(27). Выводы, к которым он пришел,
следует повторить.
1) Как Новый, так
и Ветхий завет были хорошо
известны и широко употребимы
русскими книжниками(28).
2) Убеждение, что
Русь находится под “покровом
Божиим”, “Господней благодатью”
и “великой милостью”, “является
землей богоизбранной”(29), которое
сформировалось еще до Ферраро-Флорентийского
собора (1438 - 1439 гг.) и падения Константинополя.
Еще тогда русские книжники не сомневались,
что русский народ, единственный сохранивший
истинную веру, особенно угоден Богу, дорог
Ему и в путях Промысла Русь занимает место
древнего народа Божия(30).
3) Бог на Руси
мыслился “не христианским Богом
в строгом смысле слова, Богом
любви и всепрощения, а ветхо-заветным
Богом гнева, грозным мировоздаятелем,
с ужасающей справедливостью карающим
каждого и весь народ, все государство
за прегрешения вольные и невольные...”(31).
Это существенное смещение центра
тяжести в русском христианстве
в сторону Ветхого завета отразилось
и во взглядах на верховную
власть. Тем же автором было
показано, что “вообще каждый
популярный, привлекавший симпатии
своими социально-политическими
и индивидуальными добродетелями,
или непопулярный, отталкивавший
своей “гордостью” и “высокоумием”
(“высокомысльством”) князь или царь
приравнивался старорусскими литераторами
прежде всего к еврейским царям и заметным
фигурам библейской истории и только уже
потом - к своим двойникам в сонме византийских
басилевсов”(32).
Следует также согласиться с
тем, что “концепция Москвы - Третьего
Рима, делая русского великого
князя наследником Византийских
императоров, ставила его в
положение, не имевшее прямого
прецедента в рамках византийского
образца. Концепция Москвы - Третьего
Рима имела эсхатологический
характер, и в этом контексте
русский монарх как глава последнего
православного царства наделялся
мессианской ролью”(33).
Этот обзор стоит закончить
тем, что, как уже говорилось,
введение в церемониал поставления
на царство, начиная с Ивана IV, наряду с
коронацией, миропомазания “как бы
придает царю особый харизматический
статус: в качестве помазанника царь уподобляется
Христу (ср.
“помазанник”) (34).
Реальность подобного взгляда
и подобного понимания сущности
верховной власти в России
подтверждается, в частности, записками
иностранцев. Так, например, голландец
Исаак Масса писал в своих
записках о России, что русские
“считают своего Царя за высшее
божество”(35).
2.
Разрыв между самопониманием верховной
власти и существующей практикой управления
государством.
Тот взгляд на верховную власть,
который был описан выше, начал
формироваться в XV веке и окончательно
устоялся в середине XVI века. Грозный
был первым русским царем, не
просто глубоко воспринявшим
весь комплекс идей и представлений,
лежащих в его основе, но и
целиком сформированный таким
пониманием своей власти. Его
знаменитая приписка с Курбским
дает много ярких примеров того, насколько
далеко к тому времени разошлись позиции
Грозного и всего служилого сословия.
В свое время В.О.Ключевский коротко
и остроумно охарактеризовал сущность
этой переписки: “За что ты бьешь нас,
верных слуг своих?” - спрашивает князь
Курбский. “Нет, - отвечает ему царь Иван,
- русские самодержцы изначала сами владеют
своими царствами, а не бояре и не вельможи”(36).
Такое их полное непонимание друг друга,
отсутствие како бы то ни было общей базы
для спора объясняется тем, что если Курбский
остается в рамках вполне традиционных
представлений о службе вассала сюзерену,
то Грозный пытается придать своим отношениям
с подданными и своей власти строго религиозный
облик, сделать ее, как власть Бога, неподсудной
и не нуждающейся в защите и обосновании.
Переписка Ивана Грозного с
Курбским свидетельствует о совершенно
определенном “вымывании” светской
составляющей верховной власти.
Иван IV склонен трактовать измену
Курбского себе не как измену
вассала сюзерену, а как измену
Богу и вере. Он ставит знак
равенства между изменой Курбского
и отказом Курбского от вечного
спасения: “Зачем ты, о князь,
если мнишь себя благочестивым,
отверг свою единородную душу? Чем ты заменишь
ее в день Страшного суда?”(37). Причем Грозным
подчеркивается, что эта измена Богу есть
нечто постоянное, совершенно не зависимое
от личных человеческих качеств носителя
верховной власти: “Не полагай, что это
справедливо - разъярившись на человека,
выступить против бога; одно дело - человек,
даже в царскую порфиру облеченный, а другое
дело - бог”(38).
Неповиновение монарху, а тем
более прямая измена ему тем
самым вообще изымается из
сферы возможного и допустимого. Ситуации,
в которой измена может быть допустима
и оправдана, не существует вовсе: “Если
же ты, по твоим словам, праведен и благочестив,
то почему же испугался безвинно погибнуть,
ибо это не смерть, а воздаяние?”(39). И дальше:
“Если же ты праведен и благочестив, почему
не пожелал от меня, строптивого владыки,
пострадать и заслужить венец вечной жизни?”(40).
Следует отметить, что в основе
такого понимания верховной властью
самой себя лежала чрезвычайно
жесткая логическая конструкция,
идеально упрощающая взаимоотношения
между Богом и царем, царем
и его подданными, Богом и подданными
царя: “Воззри (...) и вдумайся: кто противится
власти - противится божескому повелению”(41).
Эта схема, в свою очередь,
была калькой с такого же
упрощенного взгляда на мир,
в котором единственное сохранившее
истинную веру государство - Россия
- со всех сторон было окружено
разного рода иноверцами и
еретиками.
Заключая изложенное в этом
разделе, можно констатировать, что
в середине XVI века весь комплекс
взаимоотношений, соединяющих верховную
власть с ее подданными, перестал
удовлетворять верховную власть.
Рассматривая себя как власть вполне религиозную,
верховная власть должна была стремиться
заменить традиционные узы, связывающие
ее с ее подданными, узами, имеющими ту
же религиозную природу, что и она сама,
тем самым устранив возникшее противоречие.
При очевидности и логичности самой идеи
реальный путь построения новых отношений
долгое время был неясен. Когда же образец
был найден, события стали развиваться
с поразительной быстротой.
Если религиозное понимание верховной
власти складывалось в России
медленно и постепенно, то перевести
всю систему государственных
отношений на религиозную основу
Грозный пытается за считанные
годы. Эта чрезвычайная ускоренность
реформ связана с многочисленными
заговорами, а также военными
неудачами России, свидетельствовавшими
не только о разложении старой
государственной системы, но главное,
о том, что бог отвернулся
от своего избранного народа.
2. Верховная
власть и Ливонская война.
Нам представляется, что анализ,
проделанный выше, позволяет с
достаточной достоверностью реконструировать
тот ход событий, который привел
Грозного к идее учреждения
в России опричнины, а также
объяснить характер и смысл
этого, по общей оценке, “странного”
учреждения.
Вторая половина 1564 года, то есть
время, непосредственно предшествовавшее
отъезду Грозного в Александровскую
слободу и учреждению опричнины,
- это время, когда Грозный наиболее интенсивно
занимался проблемами будущего политического
устройства Ливонии, ведя, в частности,
лично переговоры с плененным русскими
войсками магистром Ливонского ордена
Фюрстенбергом. Неудачи русских войск
на протяжении 1563-1564 гг. показали Грозному
и его ближайшим советникам невозможность
чисто военного присоединения Ливонии
к России и потребовали разработки достаточно
сложных дипломатических проектов будущего
устройства и будущего характера связи
между Ливонией и Россией. В окончательном
варианте Иван IV “выдвинул проект восстановления
распавшегося Ливонского ордена. Предполагалось,
что восстановленный Орден будет находиться
под протекторатом Русского государства.
Великим магистром должен был стать пленный
Фюрстенберг. В преемники ему назначался
сын Г. Кетлера - Вильгельм”(42).
Вне всяких сомнений, разработка
такого проекта была бы невозможна
без изучения истории Ливонского
ордена от момента его возникновения,
без анализа взаимоотношений
Ливонии со всеми ее соседями,
а также без исследования вопроса
о Тевтонском ордене, одним из
правопреемников которого был
Ливонский.
Идея вассальной зависимости
от Русского царства одного
из последних официальных и
владетельных наследников христианской
власти на территории Палестины,
без сомнения, должна была импонировать
Грозному. Следует отметить, что
вообще иерусалимские короли, чьей
надежнейшей военной опорой были
военно-монашеские ордена и, в
частности, Тевтонский, занимают
в той схеме преемственности
верховной власти (от Бога) промежуточное
положение: еврейские цари святого
народа и Святой земли - христианские
короли Святой земли - русские
цари новой Святой земли, нового
святого народа. В контексте этого
понимания признание Ливонским
орденом своей вассальной зависимости
от России означало одновременно
и правопреемство русского великого
князя по отношению к иерусалимским
королям и, следовательно, их
приоритетные права на старую
Святую землю и Иерусалим, на
соединение под своей властью
обеих Святых земель.
История военно-монашеских орденов, их
решающая роль в поддержании и укреплении
власти иерусалимских королей, их великолепные
боевые характеристики не могли не натолкнуть
Грозного на убеждение, что все эти преимущества
их по сравнению с обычным рыцарством
объясняются, в первую очередь, религиозным
характером и наполненностью их службы,
теснейшим соединением в этих орденах
военной и монашеской службы, невозможностью
эту службу разорвать без утраты всякой
надежды на вечное спасение. Военно-монашеские
ордена должны были показаться Грозному
идеальным решением всех стоящих перед
ним проблем, идеальным способом организации
военного сословия России - новой Святой
земли. Воинство, в свое время созданное
исключительно для защиты и распространения
истинной веры, было именно тем, в чем нуждалась
Россия. Записки иностранцев, описывающие
жизнь в Александровской слободе - столице
опричнины, а также права и привилегии,
с одной стороны, а с другой - ограничения,
которые налагались на опричников, рисуют
картину, весьма схожую с бытом военно-монашеских
орденов, естественно, с теми поправками,
которые были детерминированы специфическими
для России особенностями.
3. Устройство
Опричного двора, организация
и функционирование опричнины.
Этот раздел хотелось бы предварить
следующим: во все время существования
опричнины для Грозного было
характерно стремление к безусловному
и очень резкому разделению
мира опричнины и “обычного”
мира. Это проявилось отнюдь не
только в дублировании большинства
приказов и служб, отдельно
и самостоятельно управляющих
опричниной и земщиной, но, главное,
в четко различимых и последовательных
попытках Грозного изъять всю опричнину
и каждого опричника из общего порядка
вещей, сделать их как бы “не от мира сего”.
Были разделены на опричное и земское:
а) верховная власть
(опричнина передавалась в личный
удел великому князю, Московское же государство
(земщина) должно было управляться Боярской
думой);
б) территория государства
(причем из уездов, взятых в опричнину,
выселялись все дворяне, в нее
не принятые);
в) управление (большинство
приказов были разделены, что сделало
возможным практически независимое
управление обеими частями государства);
г) финансы (каждая
из частей государства имела свои
собственные источники дохода);
д) судебная власть
(она также была фактически разделена:
по свидетельству Штадена вскоре после
учреждения Опричного двора “великий
князь послал в земщину приказ: “Судите
праведно, наши (т.е. опричные - В.Ш.) виноваты
не были бы”(43). Источники единодушны в
том, что, как судьи, так и дьяки во все
время существования опричнины решали
дела в соответствии с этой формулой);
е) запрет на личное
общение между опричниками и
земскими. Тот же Штаден писал, что “если
у опричника были в земщине отец или мать,
он не смел никогда их навещать”(44). И дальше:
“Я рассуждал тогда так: я хорошо знал,
что пока я в земщине, я проиграю {всякое}
дело, ибо все те, кто был в опричных при
великом князе, дали присягу не говорить
ни слова с земскими. Часто бывало, что
ежели найдут двух таких в разговоре -
убивали обоих, какое бы положение они
не занимали. Да это и понятно, ибо они
клялись своему государю богом и святым
престолом. И таких наказывал бог, а не
государь”(45).
Это свидетельство подтверждается
двумя другими видными опричниками
- Таубе и Крузе. Дворянин, вступающий в
опричнину, по их сообщениям, клялся и
целовал крест не только в верности государю,
великой княгине и молодым князьям - наследникам
Грозного, но также “не есть и не пить
вместе с земщиной и не иметь с ними ничего
общего”(46).
ж) внешнее отличие
опричных дворян. “Живя в упомянутом
Александровском дворце, словно в
каком-нибудь застенке, он (царь - В.Ш.) обычно
надевает куколь, черное и мрачное
монашеское одеяние, какое носят
братья Базениане, но оно все же отличается
от монашеского куколя тем, что подбито
куньими мехами. По примеру тирана также
старейшины и все другие принуждены надевать
куколи, становиться монахами и выступать
в куколях...”(47).