Смеховой мир древней руси

Но «остаточный» древнерусский смех уже не обладал той характеристикой в социальном плане, он уже был лишён сатирического шутовства.[29]

1.2 Смех как зрелище: святочный и масленичный смех, юродство.

Средневековые праздники дураков проходили в определённый период: в день святого Стефана (27 декабря), в день «невинных младенцев» (29 декабря), на новый год (1 января), в день богоявления (6 января), в Иванов день (24 июня). Все эти дни, кроме последнего, приходятся на двенадцатидневные между Рождеством и Богоявлением (25 декабря – 6 января).[30] 

Закрепление смеха за праздником имеет важное значение. Вольные шутки и весёлые рассказы разрешались даже в церкви, чтобы вызвать у прихожан радость. Например, так называемый «пасхальный смех» был призван после долгого поста вызывать смех у верующих как радостное возрождение.[31]  

Праздник Рождества также представлял собой идею двумирности. Весь пафос празднования заключался в том, что соединилось божеское и человеческое. Став человеком, Иисус Христос, таким образом, низвёл Бога до человека, тем самым поднял человека до Бога. В богослужении пелось: «Христос рождается, «да нижняя с высшим совокупить».[32]

Народная обрядность святок во многом была продолжением церковной обрядности и её травестий.[33] На святках подражали церковным похоронам. Эта игра в похороны когда-то входила в число святочных игрищ и называлась игрою в «покойника», «мертвеца», «смерть». Её суть состоит в следующем: в дом вносили человека, одетого покойником и под общий громкий смех оплакивали и отпевали его, пародируя церковный обряд.[34] Подобные игры отражают ироническое отношение к церковной обрядности.[35]

Один из любимейших народных праздников – Масленица – так же носил антицерковный характер. В последний день Масленицы собирались девушки, женщины, делали из соломы куклу с руками, надевали на неё бабью рубашку и сарафан, а на голову навязывали платок. Эта кукла изображала Масленицу. Затем одну бабу наряжали попом, вместо ризы надевали на неё рогожу (антиматериал) и вместо кадила давали навязанный на верёвке осметок. Масленицу брали под руки и водили по всей деревне. Дойдя до конца, Масленицу разрывали на части – хоронили. При этом толпа могла плакать, выть, смеяться. Как видно из данного примера, Масленицу не хоронили по-христиански (т.е. не предавали земле), из чего и следует вывод об её антицерковном характере.[36]

Теперь перейдём непосредственно к деталям святочного и масленичного смеха.

Стоит отметить, что святочный смех был непосредственно связан с карнавальной основой. Здесь наблюдаются и буйные игры, и маскирование, и смех. Как свидетельствует Стоглав «и в праздник весь день мужи и жёны и дети в домех, по улицам отходя, и по водам глумы творят всякими и песньми сотанинскими и многими виды скаредными».[37]

Как видно из данного документа, подобные игры не одобрялись церковью. Но в некоторых случаях мы находим исключения из правил. Например, в житие Иоанна Неронова описывается случай избиения Неронова ряжеными. Это произошло на святках, и этих ряженных Иоанн Неронов видел выходящими из архиерейского дома. Из этого следует, что помимо неприятия «бесовских игр», они в тоже самое время принимались и были неотъемлемой частью церковных празднеств.[38]

Также в святочных действиях огромное значение имеет обряд пещного действа. Каждый епископ в своей соборной церкви показывает трёх отроков, которые горят в пещи. Роль мучителей этих отроков исполняли так называемые халдейцы. В течение всего времени святок они бегали ряжеными по городу. В день действа отроки и халдейцы в особых нарядах входили в церковь вместе с патриархом или архиереем. После отроки вводились в алтарь (перед началом пения их выводил оттуда наставник, отроки были связаны за шеи длинным полотенцем), наставник передавал отроков халдеям и последние вводили их в пещь, разжигали огонь. Через некоторое время пение возвещало приход ангела и при виде его халдеи падали ниц, поклонялись отрокам и выводили их из пещи.[39]

Данное действо являлось предпразднеством рождества и открывало рождественский цикл. Оно было намного больше, чем только память о трёх отроках. Об этом говорит его совершение не в день трёх отроков (17 декабря), а отдельно, в неделю святых отцов. Тема трёх отроков в пещи проходила через все рождественское богослужение, постепенно нарастая от 17 к 25 декабря и стихая к 6 января. И что самое для нас важное, это было зрелище, связанное с уличным празднеством. Данная связь осуществилась благодаря халдеям.[40]

На протяжении всего святочного периода халдеи принадлежали одновременно и к храму и к улице. Наряду с этим они бегали по улицам в шутовском наряде, с потешным огнём в руках, поджигая встреченные возы сена или бороды прохожих. Их атрибуты в тоже время являлись атрибутами церкви.[41]

Святочные забавы халдеев можно поставить в один ряд с карнавальными явлениями западного средневековья, потому что в странах Западной Европы было принято разрешать участникам церковных мистерий бегать по улицам города в костюмах. Например, в 1500 году в Амьене несколько клириков и мирян подали прошение разрешить шомонские дьяблерии (названа так по имени города Шомон, одна из самых популярных дьяблерий). Особо указывалось, что чертям и чертовкам, участвующим в шомонских мистериях разрешено несколько дней до начала мистерии свободно бегать по городу и деревням. Люди, исполнявшие вышеуказанные роли, чувствовали себя свободными от всяких запретов, вокруг них создавалась «атмосфера необузданной театральной свободы».[42]

Ещё одним символом смеховой культуры Древней Руси является юродство. Это достаточно сложный феномен древнерусской культуры, который имеет несколько подходов для изучения. Мы будем рассматривать юродство непосредственно в его связи со смеховой культурой.

Юродство стало своего рода национальным явлением на Руси. В житейском  представлении оно непременно связано с душевной или телесной искалеченностью. Но это глубокое заблуждение. Следует различать юродство природное и юродство добровольное.[43]Имеется достаточное количество фактов, свидетельствующих, что среди юродивых было немало разумных людей. Приведём примеры, один из которых касается грекоязычного мира, другой – Руси.

Константинопольский патриарх Филофей Коккин был учеником Саввы Нового. На склоне лет Савва собрал вокруг себя кружок образованных исихастов и объявил им, что хотел бы пройти через все виды жизни и решил посвятить себя юродству. Он считал юродство «сокровенной мудростью», но впоследствии отказался от него и вернулся к иноческой жизни.[44] 

Инок Авраамий, деятель раннего старообрядчества, в миру являлся юродивым Афанасием. Любопытно, что он  писал прозу и стихи. Хотя его литературное наследие в поэзии ограничивается только двумя предисловиями к «Христианоопасному щиту вере», он замечателен в истории как первый поэт-старообрядец и, насколько известно, как единственный бывший юродивый, писавший прозу и стихи.[45] 

Вышеприведённые примеры доказывают, что духовное убожество юродивых не общее правило.

Любопытен факт фиксирования только одного автора-юродивого – это Парфений Уродивый. Установлено, что это псевдоним Ивана Грозного. Здесь мы в очередной раз сталкиваемся с антимиром, с нарушением норм, т.к. юродство – это уход из культуры, из любых её проявлений, и в данном случае Иван Грозный, пародируя юродивого, кощунствует. Сам царь как бы живёт в вывороченном мире.[46]

В чём же заключается сущность юродства? Его пассивная сторона – это аскетическое самоуничижение, мнимое безумие, оскорбление и умерщвление плоти. Юродство – это добровольно принимаемый христианский подвиг, который не предусмотрен иноческими уставами.[47]

Активная сторона юродства заключается в том, что юродивый обязан жить среди людей, обличая пороки, грехи, не обращая внимания на общественные установки. Это презрение к общественным приличиям стало что-то вроде привилегии и непременного условия юродивых. Эти две стороны уравновешивают друг друга. [48]

Жизнь юродивого – это сознательное отрицание прекрасного, отрицание идеала, а точнее, перестановка с ног на голову, задом наперёд. Тяготы юродства - своеобразная плата за дозволение обличать пороки. Юродивый обладает двумя чертами, которые сближают его с европейскими шутами: дар предвидения и неприкосновенность. Но между ними существуем принципиальная разница: шут лечит смехом, а юродивый провоцирует зрителей на смех. Смеяться над ним могут только грешники, т.к. они не видят сокровенного смысла юродства. Благой эффект, к которому стремится юродивый – рыдать над смешным.[49]

Есть основание считать юродство своеобразным зрелищем. Ночью юродивый – одиночка. Когда он находится наедине с собой, он не безумен. Днём же, в городе, на площади, юродивый надевает «маску безумия», ведёт себя как скоморох. Нет разницы, где он находится: в кабаке ли или в монастыре. Юродивый становится лицедеем.[50]

Юродство состоит из устойчивых зрелищных ситуаций, оно этикетно. Но эта этикетность особого рода: её можно назвать обращённой этикетностью, т.к. никто не знает, в каких конкретных формах, когда разыграется юродственное действо.[51]

Юродство демонстративно себя противопоставляет упорядоченности, торжественности, благочестивости. В церкви слишком много внешней красоты: храмы, их внутреннее убранство и т.д. В юродстве, напротив, царит безобразие. Даже смерть церковь постаралась сделать более красивой, назвав её успением. Юродивый либо замерзает в стужу, либо скрывается с людских глаз. Потом случайно находят его тело, и агиографы часто придумывают им кончины.[52]

Зрелище юродства обновляет «вечные истины», противостоит рутине. Юродивый стремится вызвать эмоции в душах равнодушных. Внешне это больше похоже на скоморошество, но в отличие от скоморошества юродство учит. Юродивый объединяет мир смеха и мир благочестивой серьёзности, стоит на рубеже комического и трагического. В тоже время юродивый связан с толпой, он обретает смысл, если становится общедоступным зрителям.[53]

Живая реакция зрителей является непременным элементом любого смехового действия. Как отмечает Богатырёв П.Г. «в средневековом театре взаимоотношения между сценой и публикой меняются в зависимости от содержания представления. Эта смена взаимоотношений между сценой и публикой находится в зависимости также и от отдельных персонажей в спектакле. Серьёзные персонажи в спектакле не связаны или мало связаны с публикой непосредственно во время представления. Публика во время их игры только молча наблюдает, скупо выражая свою похвалу или недовольство. Но как только на сцене появляется комический персонаж или когда начнёт разыгрываться комическая интермедия, сразу возникает непосредственная связь между подмостками и зрительным залом: актёры обращаются к публике, заговаривая с ней, публика отвечает и спектакль из игры с публикой переходит в чистую игру, в которой принимают участие и актёры и публика».[54]

Одежда юродивого – нагота. Первый шаг в этом направлении сделал Андрей Цареградский. Став юродивым, он изрезал свою одежду ножом. Также любопытен тот факт, что многих юродивых синонимично можно назвать «нагими». Но нагота здесь двусмысленна, потому что голое тело – это соблазн, безнравственность. Нагота это одновременно и символ души и бесовство, грех. В средневековых гротескных представлениях сатана всегда является нагим. Следовательно, для одних нагота была соблазном, для других спасением.[55]

Юродивый не появлялся полностью обнажённым. Он мог носить набедренную повязку, шутовской колпак. Так же очень часто мелькает особая «рубаха юродивого».О том, как она выглядела, мы можем судить по житию новгородского юродивого Арсения: «Ризы же сего блаженнаго, еже ношаше выну, толико видением непотребни бяху и многошвени и сиротны, яко бы на многи дни и посреде града или на торжищи повержены бы были, и никому же им коснуться худости их ради. Понеже бо беша не от единого чесого, аще и неисщетнаго рубствования составлены, но всяко от всякого составного, пометнутаго в персть от человек, худоризного лускотования, пришиваемаго им к ветсей единой ризе...». Лоскутность рубахи указывает на то, что костюм юродивого является не только свидетельством добровольной нищеты, но и своего рода опознавательный, «маскарадный» костюм. [56]

Мы определили идеальный внешний вид юродивого. Но не менее важной чертой является идеальный язык юродивого – молчание. Но здесь мы наблюдаем ещё одно противоречие юродства: безмолвие не позволяет выполнять возложенные на юродивого функции, лишает смысла игровое зрелище. Тогда юродивые говорят короткими фразами, намёками, отвечают эхом, притчей, загадкой, жестом. Например, Василий Блаженный, идя мимо домов, где живут благочестивые люди, бросал в них камни, а идя мимо тех, где разгул и пьянство, целовал углы дома и беседовал с кем-то невидимым. Агиограф объясняет это тем, что в благополучном доме внутри ангелы, а снаружи бесы, которых юродивый видит их. В неблагополучном же доме, где разврат и пьянство, бесы внутри, а ангелы снаружи сидят.[57]

Выставляя на показ телесное безобразие, юродство всё же подчёркивало свою уникальность в системе зрелищ. Были случаи и лжеюродства. Эти люди сделали из юродства промысел, дающий пропитание. Причём сложно отличить юродство от лжеюродства  и иногда церковные власти охотно объявляли подделкой истинное юродство, ибо была нужда с кем-либо расправиться. В таких случаях подвижник лишался неприкосновенности и с ним могли делать всё, что угодно: заточать, истязать, казнить.[58]

Безнаказанность истинного юродивого была идеалистической и на практике часто могла не примеряться. Например, если юродивый позволял себе слишком много свободы и поносил царя, власть, то он становился опасным, и его требовалось убрать. В годы раскола церкви власти казнили несколько юродивых, которые защищали старую веру.[59] В этом случае мы видим, что юродство было явлением значительным и вносило весомый вклад во многие сферы жизни русского общества.

Таким образом институт юродства имеет многоликую характеристику и нет сомнений в том, что он был тесно связан со смеховой культурой. Юродство – это одновременно и смех и слёзы, и скоморошичьи кривляния, и церковная культура. Оно играет значительную роль в православии и в народной культуре и является своеобразным посредником между ними.