Социально – экономическое и политическое развитие народов Северного Кавказа и Закавказья

Социальной базой войны принято считать чеченских и дагестанских общинников (узденство), главной целью – освобождение от царских колонизаторов и горской феодально-эксплуататорской верхушки, идеологическим катализатором – идеи мюридизма (разновидность ислама) и лозунги газавата (священная война против неверных). В этом столкновении горцами руководили выдающиеся предводители, самым ярким из которых был имам Шамиль, глубокий знаток Корана, стратег и организатор, преданный идеалам национальной независимости с социальной справедливости. В ходе войны он сумел объединить разрозненные и враждовавшие общины, впервые создав на территории горной Чечни и Дагестана военно-теократическое государство – имамат. Благодаря массовой поддержке и своим незаурядным качествам вождя Шамиль на долгие годы обеспечил себе стратегические преимущества над русской армией и морально-политический перевес над влиянием русского царизма на Северо-восточном Кавказе. Этому в значительной мере способствовали как объективные, природно-географические условия (высокогорная местность), так и субъективные военно-стратегические ошибки Петербурга.

В августе 1859г. Шамиль с горсткой верных ему мюридов сдался главнокомандующему русской армии на Кавказе Барятинскому. Не погиб в сражении, не бросился на вражеские штыки в фанатичном порыве, не покончил с собой во избежание позорного пленения гяурами, а обдуманно и добровольно сложил оружие перед победившим противником в абсолютно безнадежной ситуации. Противник, в свою очередь, ответил весьма необычным для себя образом. Шамиля не казнили, не бросили в тюрьму, не сослали в Сибирь, закованного в кандалы, даже не арестовали в привычном для того времени смысле слова. С ним обращались с пиететом, положенным великой личности. В нем видели выдающегося полководца и политика, проигравшего достойно и мужественно. Шамиля отправили в Петербург, где чествовали как героя, к полному изумлению самого имама, считавшего себя пленником. По поводу всеобщей “шамилемании” столичные фельстонисты шутили: кто же на самом деле победил в Кавказской войне.

Завершение Кавказской войны позволило России прочно утвердиться на Северном Кавказе, который, сохраняя яркое своеобразие, постепенно становился неотъемлемой административно-политической и экономической частью империи.

Кавказская война имела огромные геополитические последствия. Установились надежные коммуникации между Россией и ее закавказской периферией. России удалось наконец прочно обосноваться в самом уязвимом и стратегически очень важном секторе Черного моря – на северо-восточном побережье. То же – с северо-западной частью Каспия, где Петербург до этого чувствовал себя не совсем уверенно. Кавказ оформился как единый территориальный и геополитический комплекс внутри имперской “сверхсистемы” – логический результат южной экспансии России. Теперь он мог служить обеспеченным тылом и реальным плацдармом для продвижения на юго-восток, в Среднюю Азию, также имевшую большое значение для обустройства имперской периферии.

Иными словами, причины, ход и итоги Кавказской войны органично вписываются в более широкий процесс геополитического расширения Российской империи, еще не достигшей “естественно необходимых” пределов территориального насыщения и располагавшей соответствующим потенциалом – военно-экономическим и цивилизационным.

Приняв все это за основу для сравнения, перейдем к чеченской войне 1994-1996 гг. Вряд ли достоин спора тот очевидный факт, что она произошла в совершенно иной обстановке. Оставляя в стороне гипотетический вопрос о ее предопределенности или случайности, что чеченская трагедия была спровоцирована целым комплексом объективных и субъективных причин глобального, регионального и местного происхождения. В наиболее общем виде они сводятся к следующему: кризис советского строя, развал СССР, революционно-шоковое, лихорадочное реформирование России “сверху” (включая национальные отношения), лишенное квалифицированного интеллектуального обеспечения и здравого смысла.

  Поклонники “научного” метода тотальной типологизации событий истории и современности, судя по всему, не испытывают особого любопытства к тому “неудобному” для них факту, что на огромном пространстве многонациональной России, пораженной стандартными пост советскими недугами, сепаратистское движение вспыхнуло только и именно в Чечне.

Нередко причины чеченской войны устанавливаются нарочито априорно – с помощью хрестоматийного “кому это выгодно”. И тут же указывают на “определенные силы” в Москве и в Грозном. Однако подобный подход, каким бы эффективным он ни казался, мало что объясняет. “Объективная” заинтересованность одних лиц в войне вовсе не означает, что она развязана именно ими. И наоборот, “объективная” не заинтересованность других лиц отнюдь не обеспечивает им абсолютное алиби, ибо в политика события подчас случаются помимо воли и желания людей, вне рациональной мотивации. “Определенные силы”, могут быть таким же условным и подвижным понятием, как и те, кому “это невыгодно”.

Многие авторы, считая чеченскую войну неизбежным и закономерным порождением предшествующего кризиса, связывают его с внутренним состоянием Чечни, вольно или невольно заимствуя метод историков, применяющих такой же подход в изучении истоков Кавказской войны Х1Х в. Последовав этому примеру, нетрудно обнаружить, что, несмотря на все особенности, Чечня рубежа 80-90-х гг. ХХ в. по уровню общего, так сказать, формационного развития и уровню интегрированности в российскую социально-экономическую, политическую и культурную систему не идет ни в какое сравнение с изолированными патриархальными чеченскими общинами времен Шейх-Мансура и Шамиля.

Поскольку чеченская (как и Кавказская) война обычно рассматривается в качестве неизбежного производного продукта глобальных закономерностей, роль личностного фактора в ней зачастую отодвигается на задний план. Главные действующие лица этой трагедии, с их страстями, комплексами, предрассудками и прочими человеческими слабостями, предстают едва ли не жертвами фатального течения истории, от которых мало что зависит. Конкретные люди, принимавшие конкретные решения под влиянием конкретных идеей, оказываются пленниками идей “объективной” обстановки, лишающей их выбора. Вопрос об ответственности, разумеется, теряет актуальность.

Однако, речь идет не о нравственной или юридической стороне дела – теме очень важной, но в данном случае, не имеющей прямого касательства к предмету разговора. Речь идет о принципиальном значении “субъективного” начала в генезисе чеченской войны. Ведь с точки зрения реальных исторических условий Чечня в период середины 1980-х гг. до декабря 1994 г. представляла собой почти неизменную субстанцию по уровню нестабильности и остроты внутренних проблем. Вряд ли случайно, что при “прочих равных обстоятельствах” война возникла не до а, после прихода к власти в Москве и Грозном новых людей. И хотя все они вышли из партийно-советской “шинели” и были в той или иной степени ее плотью, их волновали уже другие ценности, которые они отстаивали более авторитарно и более агрессивно, чем их предшественники. В Грозном решили опробовать доктрину национального суверенитета с диктаторско-теократическим уклоном. В ответ Москва рискнула испытать на “чеченском полигоне” концепцию силового “демократического централизма”. И если Дудаев, став заложником собственной радикальности по существу уже просил помощи у Кремля, в обмен на серьезные уступки со своей стороны, то Ельцин – не так уж важно, под чьим решением – взял ультимативный тон. Тем самым, он, не исключено, надеялся ускорить падение своего оппонента, но достиг прямо противоположного. Взаимно личная неприязнь двух, политически во многом похожих лидеров, подогреваемая столичными “экспертами” по Кавказу, приблизила развязку. Поведи себя Ельцин тоньше, или будь на его месте человек с другим складом ума и характера, все могло бы сложиться иначе. Признавая абсолютную умозрительность такой гипотезы (ибо она относится к уже случившемуся), мы тем не менее прекрасно понимаем тех авторов, которые настаиваю на существовании реальной альтернативы чеченской войне. От этого предложения действительно трудно удержаться, зная, как много зависело от конкретных, наделенных властью персон , а не от “часового механизма” истории. При всей безнадежности аргументов в пользу не состоявшегося варианта развития событий прошлого постановка проблемы исторической альтернативы все же не совсем бесполезна, хотя бы как урок на будущее. “Ситуацию выбора” могут создавать обстоятельства, но выход из нее находит человек.

Кстати, “персональный” фактор недооценивается в контексте происхождения не только человека чеченской, но и кавказской войны. Как явствует из многочисленных источников, Шамиль и его предшественники, начиная с Шейх-Мансура действовали, в принципе, в одних и тех же внутри – и внешнеполитических условиях. Однако лишь при третьем имаме события приобрели то новое качественное содержание и тот беспрецедентный размах, которые сделали кавказскую войну “кавказской”. Почти на всем ее протяжение перед Шамилем, равно как и перед его российским визави Николаем 1, возникли альтернативы, способные остановить кровопролитие. И всякий раз предпочтение с обеих сторон осознанно и добровольно отдавалось войне.

Предпосылки чеченской войны обусловили и ее соответствующее содержание, которым она тоже отличается от войны кавказской. В ней нет почти ничего антиколониального, народно – освободительного в том смысле, в каком эти категории применимы (когда они применимы) к первой половине XIX в. тем более антифеодального. По своей уникальности чеченский конфликт не укладывается в какую-то четкую типологию, образуя своеобразную, так сказать, сепаратистскую разновидность гражданской войны внутри единой страны с единой государственно-политической, экономической и общественной структурой.

По временной протяженности и по внутреннему существу кавказская война была исторической эпохой; чеченская война – скорее историческое событие. Полтора столетия назад в виду социальной односторонности Чечни масштабы ее вовлечения в движение Шамиля были огромны. В современном, глубоко иерархизированном чеченском обществе уже нет патриархального прежнего единства интересов, в том числе – в вопросе об отношению к Москве. Поэтому сопротивление российским войскам не приняло столь массового характера, как в первой половине XIX в., хотя кремлевское руководство сделало все, чтобы сплотить Чечню против России.

За два столетия заметно видоизменилась роль религиозного фактора – не во внешних проявлениях, а в сущности. Главные персонажи Кавказской войны – люди набожные и посвященные – зачастую ставили во главу угла идеи ислама как основу фундаментальных общественных преобразований. Шейх-Мансур, Кази-мулла,. Шамиль требовали от горцев прежде всего принятия шариата, а затем уже уничтожения нечестивых гяуров (причем не только русских, но и своих соплеменников). За прегрешения перед верой люди подвергались жестоким наказаниям гораздо чаще, чем за лояльность к России. Расхожее, господствующее по сей день представление о мюридизме лишь как об “идеологической оболочке” или пропагандистском средстве для создания “образа врага” далеко не соответствует реальному значению этой религиозной доктрины в истории Кавказской войны.

Лидерам Чечни 90-х гг. ХХ в. с их вполне светскими натурами в целом чужд шамилевский “фундаментализм”. Они с готовностью дают присягу на Коране (иногда, между прочим, на русском языке), соблюдают мусульманские ритуалы и окружают себя необходимой атрибутикой. Однако непохоже, чтобы они были теми фанатиками, какими их порой изображают. Да и откуда им – поколению, выросшему при “развитом социализме”, - были таковыми? В противоположность Шамилю они не преследуют народную, традиционную культуру, не пытаются вытеснить ее шариатом. Для них ислам – скорее часть этой культуры, хотя им нельзя отказать в умении использовать религию в политико-идеологических целях.

С нынешними руководителями чеченского движения сопротивления все иначе. Они действуют во многом не по своей воле, а ответ на ситуацию, не ими созданную. Несмотря на их мужество, решительность и кажущуюся свободу выбора, это, по существу, - фигуры, ведомые обстоятельствами и другими людьми. Их творческий потенциал сильно ограничен необходимостью учитывать официальное и общественное мнение России, различные интересы и настроения. Поведение чеченской военно-политической элиты иногда поразительно совпадает с тем, на что рассчитывают в Кремле. Возможно, не так уж далеки от истины наблюдатели, полагающие, что чеченским кризисом управляют из Москвы.

По сравнению с тем же Шамилем лидеры Ичкерии по объективным и субъективным причинам гораздо больше зависимы от своего общества, которое они не в состоянии контролировать. Если имам (и в этом его заслуга) превратил патриархальный “хаос” в исламский порядок, то нынешние чеченские реформаторы (и в этом не только их вина) превратили советский “порядок” в исламский хаос.

Куда беднее “персональное” обеспечение чеченской войны со стороны Москвы. Здесь вообще незаметно выдающихся деятелей, сопоставимых с Ермоловым, Воронцовым, Барятинским, Милютиным… да и с Николаем 1. Конечно, не потому, что потенциально таких личностей не может быть в современной российской армии и в российской политике. Дело в другом. В первой половине Х1Х в. по сугубо техническим причинам (отсутствие быстрой связи между Петербургом и Тифлисом) кавказским наместникам предоставлялись довольно широкие полномочия, стимулировавшие инициативу и гибкое, стратегической мышление. Сегодня, когда расстояния упразднены, исполнитель лишен прежних преимуществ и остается лишь исполнителем чужих (чуждых?) приказов, нередко – непоследовательных и просто глупых.

Огромное значение фактора нравственной готовности к действию, уверенности в правоте своего дела. Для солдат и генералов русской армии на Кавказе первой половины Х1Хв. Такой проблемы не существовало. Они воспринимали свою миссию как некую естественную, державную необходимость, исключавшую моральные терзания. Отношение рядовых российских солдат и командующего состава к чеченской войне иное. Никакая политико-воспитательная робота не в состоянии придать ей справедливый, патриотический смысл, убедить людей в том, что это не роковая ошибка. Глубокие сомнения на этот счет присущи и российскому общественному мнению. На момент ввода войск в Грозный (декабрь 1994г.) было очевидно, что ситуация, по крайней мере в одном, не имеет сходства с первой половинойХ1Хв.: Чечня и Россия находились в едином государственно-цивилизационном пространстве. Возможно, они не питали друг к другу нежной, “исторической” любви, но в политике это не самое главное. “Какая ни есть – своя” - примерно такой формулой определялись их взаимные чувства. “Акция по наведению конституционного порядка” нанесла жестокий урон этому стереотипу.