Церковь и государство 1920-1940-х гг

Легальность перестала быть пряником и превратилась в кнут.

На протяжении 1930-х гг. нелегальное положение было одним  из главных поводов для репрессий  против Церкви - как подпольной, так  и легальной ее части, духовенства  как лояльного митрополиту Сергию (Страгородскому), так и оппозиционного по отношению к руководству Московской Патриархии. Причем тенденция к сужению  легальности действовала все 1930-е  гг. В частности, в мае-июне 1937 г. высшее руководство страны рассматривало  возможность окончательного запрета  Российской Православной Церкви, за которым  должно было последовать ее полное уничтожение [10; 93-95]. Частью этого плана очевидно было и готовившееся тогда же дело против центрального церковного управления в лице Патриаршего Местоблюстителя митрополита Сергия (Страгородского), которое должно было стать расстрельным [9; 142, 231-233].

Политика властей, направленная на последовательное вытеснение Церкви из легальной жизни, имела для  Церкви далеко идущие последствия. В  подполье в 1920-1930-е гг. оказались  почти все сферы церковной  жизни, причем их распространение за пределами легальности носило массовый характер. Первыми в подполье оказались  монашеские общины. De jure монастыри рассматривались  советским государством прежде всего  как хозяйственные предприятия, и потому национализация церковного имущества, провозглашенная Декретом 1918 г. "Об отделении церкви от государства  и школы от церкви" [15; 25-30], стала основанием для передачи монастырских комплексов местным советам и для роспуска общин. С начала 1920-х гг., по мере закрытия обителей, в окрестных селах и городах стихийно начали возникать "домашние" монастыри. В 1922-1929 гг. практически вся территория страны, особенно европейская часть России и Украина, оказалась покрыта сетью таких монастырей, в которых жили от 3-4 до 20-30 человек, а общее число насельников "домашних" монастырей по самым общим оценкам превышало 30000 человек [19; 563]. Одновременно в середине 1920-х гг. возникает еще один тип нелегальных монастырей - общины, изначально созданные как подпольные. Если "домашние" монастыри стали результатом дробления ранее существовавших общин, то изначально подпольные общины возникли благодаря естественному притяжению к их руководителям людей, стремившихся к духовной жизни, в основном молодежи. Очевидно, одним из самых крупных нелегальных монастырей был конгломерат подпольных общин, сформировавшихся вокруг нескольких наставников московского Высоко-Петровского монастыря. По нашим подсчетам, в начале 1930-х гг. численность его тайных пострижеников достигала 170-200 человек [4;112].

В 1930-е гг., с началом  массового закрытия церквей, к подпольным монастырям присоединились незарегистрированные приходские общины, продолжавшие собираться на богослужения (со священниками или  без них) после закрытия храмов. Если судить по интенсивности легализации  незарегистрированных приходских общин, происходившей на Украине и в  Белоруссии в годы Великой Отечественной  войны, их число к началу 1940-х гг. составляло на Украине 5000-6000 (примерно 50% от закрытых церквей), а в Белоруссии - около 600 (примерно 20% от закрытых церквей). В России массовое возвращение к  храмовому богослужению нелегальных  общин произошло лишь в некоторых  областях, подвергавшихся оккупации. Но если допустить, что в РСФСР каждая третья снятая с регистрации община продолжала свое существование после  закрытия ее храма, то число нелегальных  приходов здесь составит порядка 8000-10000 [22; 172,182]. Эти цифры основаны на предположении и потому условны. Вместе тем они дают возможность представить масштабы распространения нелегальных приходов накануне 1940-х гг. Кроме того, в 1920-1930-х гг. в подполье действовали, по крайней мере, одно высшее учебное заведение Патриаршей Церкви и множество детских и молодежных образовательных кружков, значительно были развиты запрещенные Постановлением 1929 г. благотворительность и хозяйственная деятельность. Тем самым в 1920-1930-е гг. подполье оказалось главным способом сохранения церковной жизни, которая не могла существовать в легальных условиях.

Тенденция к сужению легальной  жизни Церкви, действовавшая в  политике советского государства в  предшествующий период, начала меняться в конце 1930-х - начале 1940-х гг., когда  в новой международной обстановке государственная власть решила более  активно использовать потенциал  Церкви во внешнеполитической деятельности, а с началом Великой Отечественной  войны - и как важную мобилизующую силу внутри страны [7; 41-42,105-107]. В период "нового курса" в государственно-церковных отношениях сфера легальности была существенно расширена. В годы войны снова была разрешена благотворительная деятельность, стали открываться монастыри и храмы. Однако расширившаяся было зона легальности оставалась подвижной: новое положение Церкви оформлялось лишь постановлениями правительства и не закреплялось законодательными актами. Сталинское руководство не собиралось связывать себя какими-либо, пусть даже формальными обязательствами, и рассматривало свою церковную политику как "клапан", который можно открывать и закрывать в зависимости от необходимости [21; 113.]. Этот клапан снова будет перекрыт в 1948-1949 гг. Тогда будет остановлена легализация подпольных общин, разрешенная церковная благотворительность ограничена возможностями официального пенсионного фонда Патриархии, запрещены крестные ходы. И все же в 1940-е гг. церковное подполье уже не было поводом для репрессий против легального духовенства; оно постоянно находилось в сфере внимания руководства страны, хотя в целом и не влияло на его позицию в отношениях с Церковью. В отличие от политического руководства Совет по делам Русской Православной Церкви (а, возможно, через него - и органы государственной безопасности) пытался проводить линию на легализацию церковного подполья и неоднократно использовал факт его существования в качестве аргумента при отстаивании своей позиции в отношениях с Церковью перед лицом вышестоящих инстанций.

Такая позиция Совета и  в целом политика "нового курса" способствовали тому, что 1940-е гг. стали  новым этапом в истории церковного подполья. Центральной тенденцией в  его жизни в это время стало  стремление к легализации всех сторон церковной жизни, ранее вытесненных  за пределы законного. Религиозный  подъем, набиравший силу с конца 1930-х  гг., дал себя знать в полной мере во время Великой Отечественной  войны. 1941-1942 гг. были ознаменованы возвращением на оккупированных территориях к  храмовому богослужению тысяч подпольных общин - приходских и монашеских. После  освобождения большинство из них  были зарегистрированы и тем самым  обрели легальный статус. На территориях, остававшихся в тылу красной армии, все большее число верующих подавало заявления об открытии церквей. Далеко не последнюю роль в этом процессе играли незарегистрированные общины и  заштатное духовенство. Последнее  стало основным кадровым резервом легальной  Церкви как на епархиальном, так и на общецерковном уровне. В период войны развернулась и была признана властями церковная благотворительность. На пять лет (до 1948 г.) к легальному существованию вернулись паломничества к неофициальным (находившимся не в действующих монастырях) святыням и традиционные крестные ходы внутри приходов. Была легализована и постепенно нашла свое место в системе государственного распределения ресурсов хозяйственная деятельность Русской Церкви. Можно сказать, что легализация церковного подполья была одним из важнейших механизмов церковного возрождения 1940-х гг.

Переход большей части  церковной жизни к нелегальному существованию в 1920-1930-е гг. и ее возвращение в сферу легальности  в 1940-е гг. были бы невозможны без  участия в этих процессах легальной  церковной иерархии - епархиальных архиереев и центрального церковного руководства. Исследованию их места  в процессах, происходивших в  церковном подполье в 1920-1940-е гг., и посвящена настоящая статья.

2.4. Легальный епископат и церковное подполье в 1920-1940-е гг.

Впервые вопрос о взаимоотношениях легального епископата церковного центра с церковным подпольем поставили  зарубежные историки В.И. Алексеев и  Ф. Ставру, изучавшие жизнь Православной Церкви на оккупированных территориях  во время Великой Отечественной  войны. В немецких архивах ими  была обнаружена записка Патриаршего  экзарха Прибалтики митрополита  Сергия (Воскресенского), бывшего с  конца 1920-х гг. управляющим делами Временного Патриаршего Синода, а  затем - Патриархии в сане епископа Дмитровского и одним из ближайших  помощников Местоблюстителя Патриаршего  престола митрополита Сергия (Страгородского). Оказавшись в 1941 г. на оккупированной территории Прибалтики, митрополит Сергий вынужден был отстаивать перед немецкими  властями необходимость сохранения канонического общения Прибалтийского Экзархата с Московской Патриархией. Для оккупационных властей им была составлена записка, где в частности  говорилось следующее:

"Насильственный роспуск  общественно признанного руководства  [Московского] Патриархата вызвал  бы только тайное руководство  Патриархатом, что значительно бы  затруднило слежку за ним со  стороны полиции. Вообще же  существовала в России очень  живая тайная религиозная жизнь  (тайные священники и монахи; тайные  молитвенные места; тайные богослужения; крестины; исповеди; причастия; венчания; тайные богословские занятия;  тайное хранение Священного Писания,  литургической утвари, икон, священных  книг; тайные сношения между общинами, епископствами и руководством  Патриархата, и т.д.). Если бы  захотели также уничтожить и тайное руководство Патриархатом, то должны были бы казнить и всех епископов, - среди них и тайных, которые в такой нужде были созданы один за другим. И если мы посчитаем невероятным, что когда-то все же удастся совершенно уничтожить церковную иерархию, то религия все же останется здесь, а атеистическая пропаганда не сделала ни шагу вперед. Советское правительство поняло это, и поэтому предпочло, чтобы руководство Патриархатом существовало" [2; 116-117].

Как видим, митрополит Сергий свидетельствует о существовании  в СССР церковного подполья, о "тайных сношениях" между подпольем и  легальным Патриархатом, о том, что  размах тайной религиозной жизни  оказался той причиной, по которой  советская власть не пошла на полное уничтожение Церкви. Сами публикаторы  этого документа были склонны  воспринимать утверждение митрополита  Сергия как некое преувеличение, вызванное необходимостью объяснять  немецким властям, почему в Советской  России продолжает существовать легальная, но оппозиционная - на чем настаивал  митрополит Сергий (Воскресенский) - Церковь. Однако сам автор записки действовал, исходя из реальности описанной им ситуации. Как стало известно из недавно опубликованного отчета митрополиту Сергию одного из первых сотрудников Псковской миссии [12; 84-103], Экзарх поставил перед ее участниками задачу искать и привлекать к открытому служению заштатных священников, живших и негласно исполнявших требы на территории Псковской области. В нелегалах митрополит Сергий (Воскресенский) видел кадровый резерв легальной Церкви. Вместе с тем из его слов видно, что бывший управляющий делами Московской Патриархии, а значит и все ее руководство были хорошо осведомлены о размахе и разнообразии церковного подполья. Вопрос в том, был ли легальный епископат лоялен или только терпим к церковным нелегалам в этот период и, если он участвовал в созидании подполья, то насколько активно.

Известно несколько случаев  участия легальных епископов  в подпольной церковной жизни. В 1924-1935 гг. в Москве под руководством епископа Сергиевского Варфоломея (Ремова), настоятеля Высоко-Петровского монастыря, действовавшего в то время как легальный приход, была создана сеть тайных монашеских общин. Епископ Варфоломей был не только координатором деятельности их наставников, но и духовником одной из групп. Подпольный монастырь был призван сохранить в условиях гонений аскетическую традицию. В начале 1930-х гг. его численность достигала 200 человек. Кроме того, епископ Варфоломей был одним из профессоров, а с 1931 г. руководителем нелегальной Духовной академии. Этот случай представляет особый интерес, так как епископ Варфоломей был близок к руководству Патриархии и, будучи на покое, выполнял ответственные поручения предстоятелей Российской Церкви [6; 36-39,41]. Известно также, что временно управляющий Московской епархией епископ Филипп (Гумилевский) по сути помогал скрывать деятельность нелегального Петровского монастыря. В 1929 г. ему было подано прошение о пострижении в схиму одного из духовников обители, в котором указывалось, что пострижение "не будет тайным, но и не будет оглашено". Несмотря на арест епископа Филиппа в 1933 г., этот постриг остался скрыт от посторонних: схиархимандрит Игнатий, будучи арестован в 1935 г, проходил по документам дела под своим именем в мантии - как архимандрит Агафон [15; 81,321]. Судя по делу Высоко-Петровского монастыря 1935 г., епископ Филипп проводил тайных постриженников обители по документации Патриархии под вымышленными именами [11]. Одно из мест в переписке упомянутого схиархимандрита Игнатия (Лебедева), бывшего наместником епископа Варфоломея по управлению Высоко-Петровским монастырем, дает основание предположить, что после ареста епископа Филиппа то же самое делал его преемник на посту управляющего Московской епархией архиепископ Питирим (Крылов). И архиепископ Филипп, и архиепископ Питирим были членами Временного Патриаршего Синода, а последний некоторое время исполнял обязанности управляющего делами Священного Синода [15;193]. Тем самым руководство Московской епархии, тесно связанное с руководством Патриархии, участвовало в маскировке тайного Высоко-Петровского монастыря. По всей вероятности, это делалось с ведома и одобрения самого митрополита Сергия, лично знакомого с епископом Варфоломеем.

Похоже, целую нелегальную  епархию попытался создать архиепископ  Самарский Александр (Трапицын). Будучи правящим Самарским архиереем в 1928-1933 гг. и опасаясь, "что будут  арестованы все священнослужители  епархии и некому будет совершать  таинства", он стал рукополагать тайных священников из среды мирян. Они  должны были как и прежде работать на светской работе и совершать богослужения у себя дома. Неизвестно, насколько  широко развернулась эта деятельность епископа Александра. Вернувшись из ссылки, в 1936-1937 гг. он снова жил в Куйбышеве (Самаре) на покое и продолжал  готовить тайных священников [10;14-16]. Рукополагали легальные епископы и клириков для тайных монастырей. В 1935-1936 гг. тайный монах Иоанн (Вендланд) был посвящен в сан диакона, а затем священника легальным епископом Старорусским Иннокентием (Тихоновым), другом руководителя монастыря отца Иоанна архимандрита Гурия (Егорова). Благословение на создание своего монастыря и антиминс для совершения Литургии последний по прибытии в Ташкент в 1933 г. получил у епархиального архиерея Патриаршей Церкви митрополита Арсения (Стадницкого). [14; 118-119,111-112]

По крайней мере, четыре епископа легальной Церкви прямо или косвенно участвовали в церковной благотворительности, категорически запрещенной постановлением 1929 г. [13; 252]. Однако этот запрет нарушался в годы массовых преследований, наверное, особенно часто. Широкомасштабную помощь заключенным и их родственникам через своих прихожан и послушников деньгами и вещами оказывал епископ Варфоломей (Ремов). В 1933 г. братия руководимого им Высоко-Петровского монастыря даже обвинялась в "создании спецфонда помощи ссыльным за контрреволюционную деятельность церковникам" [10; 110-112]. Живший на покое в селе Батюшкове Дмитровского района Московской области епископ Иона (Лазарев) в 1930-х гг. "через заключенных, имевших свободный выход из лагеря, помогал находящимся в неволе священникам", работавшим на строительстве каналов и шлюзов. В 1930-1931 гг. помощь сосланным верующим организовало духовенство города Сызрани под руководством назначенного туда после ссылки епископа Августина (Беляева). В 1929-1932 гг. в Мещевске Калужской области игумен Иоанникий (Дмитриев) по благословению епископа Стефана (Виноградова) помогал монахам и монахиням закрытых монастырей, "в особенности тем, кто по старости или болезни не мог себя содержать" [10; 86,310-312].

Таким образом, имеющиеся  данные говорят о том, что легальный  епископат в 1920-1930-е гг. лояльно  относился к церковному подполью, видел в нем естественный способ продолжить невозможную в создавшейся  обстановке церковную жизнь и  участвовал в созидании церковного подполья. Связи между легальным  епископатом и церковным подпольем  имели место в пределах епархий (Московской, Самарской) и в русле  личных отношений епископа и нелегала (епископ Иннокентий - архимандрит  Гурий). Руководство Московской Патриархии было безусловно осведомлено о потаенной  деятельности отдельных своих епископов  и, очевидно, одобряло эти действия. Однако говорить о каком-то руководстве  тайной церковной жизнью из единого  центра на основании этих сведений не приходится. Трудно себе представить, что при значительном ослаблении легального центрального церковного управления тайное руководство Патриархатом могло  быть эффективным. Тайные выборы Патриарха, предпринятые митрополитом Сергием  в 1926 г., говорят в пользу того, что  сама идея негласной координации  церковной жизни существовала в  Патриархии. Однако неудача выборов  подтверждает заключение о низкой эффективности  такого руководства. Очевидно, взаимодействие епископата и находившихся в его  ведении подпольных общин было возможно только на местном уровне.

В 1940-е гг. высшее руководство  и епископат Русской Православной Церкви впервые после установления советской власти оказались в  ситуации, когда стало возможно расширение церковной жизни. Обстоятельства этому  благоприятствовали: с одной стороны, повсеместно наблюдался религиозный  подъем, стечение в действующие храмы  многих и многих молящихся, с другой - политика "нового курса" раздвигала границы легального существования  Русской Церкви. Насущно необходимым  было открытие новых церквей. Это  позволило бы закрепить позиции  Церкви перед лицом государства, а также отвечало ожиданиям верующих, в том числе - незарегистрированных общин, желавших обрести легальный  статус. Но вновь открываемым храмам нужны были священники, с подготовкой  которых еще не могли справиться только что открытые Духовные семинарии  и академии. Естественным выходом  из этого положения было возвращение  к открытому служению тех церковнослужителей, кто оказался не у дел в годы закрытия церквей. Следовательно, здесь  задачи епископата совпадали с интересами заштатного духовенства, стремившегося  вернуться к церковному служению. Эти задачи обусловили основные составляющие той тактики, которой придерживался  епископат Русской Православной Церкви в 1940-е гг. [17;10].