Архаические образы и мифологические мотивы в произведении Даниэля Дефо «Робинзон Крузо»

Напуганный Робинзон начинает готовиться к встрече с дикарями. Он начеку. Он не выходит из своего убежища без подзорной трубы. Он все тщательнее исследует остров, прежде всего – его западную, чужую для него, часть. Вот осматривает прибрежную местность с возвышения...

«То, что я увидел, когда спустился с пригорка и подошел к берегу моря, буквально ошеломило меня. Весь берег был усеян человеческими костями; черепами, скелетами, костями рук и ног. Не могу выразить, какой ужас охватил мою душу при виде этой картины. Мне было известно, что дикие племена часто воюют между собой. Должно быть, думал я, после каждой стычки победители привозят с материка своих военнопленных на это побережье, где, по зверскому обычаю всех дикарей-людоедов, убивают и съедают их. В одном месте я заметил круглую, плотно убитую площадку, по середине которой виднелись остатки костра: здесь то, вероятно, и заседали бесчеловечные варвары, справляя свои ужасные пиры.

Все это до того меня поразило, что я даже не сразу вспомнил об опасности, которой подвергался, оставаясь на этом берегу: ужас перед возмутительным извращением человеческой природы, способной дойти до такой зверской жестокости, вытеснил из моей души всякий страх за себя. Я не раз слыхал о подобных проявлениях зверства, но никогда до тех пор мне не случалось видеть их самому. С крайним омерзением отвернулся я от ужасного зрелища: я ощущал страшную тошноту и, вероятно, лишился бы чувств, если б сама природа не пришла мне на помощь, очистив мой желудок обильной рвотой.

Ни одной минуты лишней не оставался я в этом ужасном месте: как только я был в силах стоять на ногах, я поднялся на пригорок со всевозможной поспешностью и побрел назад к своему жилью.

Отойдя немного от этой части острова, я остановился, чтобы опомниться и собраться с мыслями. В глубоком умилении поднял я глаза к небу и, обливаясь слезами, возблагодарил создателя за то, что он судил мне родиться в иной части света, где нет таких зверей в человеческом образе».

Вот оно разделение – на себя и «другого», дикого, кровожадного. Короче, зверя. О чем начинает думать Робинзон? О том, как уничтожить этих недочеловеков.

«День и ночь я думал только о том, как бы мне истребить несколько этих чудовищ во время их зверских развлечений и, если можно, спасти несчастную жертву, обреченную на съедение, которую они привезут с собой.

Приходило мне в голову подвести мину под то место, где они разводили огонь, и заложить в нее пять-шесть фунтов пороху. Когда они зажгут свой костер, порох воспламениться и взорвет все, что окажется поблизости. Но мне, во-первых, было жалко пороху, которого у меня оставалось немного, а во-вторых, я не, мог быть уверен, что взрыв произойдет именно тогда, когда они соберутся у костра…

Думал я также устроить в подходящем месте засаду: спрятаться с тремя заряженными ружьями и выпалить в самую середину их кровавой оргии с полной уверенностью, что положишь на месте или ранишь двух-трех человек каждым выстрелом, а потом выскочить из засады и напасть на них с пистолетами и тесаком. Я не сомневался, что при таком способе действия сумею управиться со всеми своими врагами, будь их хоть двадцать человек. Я несколько недель носился с этой мыслью: она до такой степени меня поглощала, что часто мне снилось, будто я стреляю в дикарей или бросаюсь на них из засады».

Все эти навязчивые состояния и мысли свидетельствуют не только о страхе Робинзона, но и о том, что он в первые дни своих «открытий», из которых так легко соткать современный триллер, не воспринимал дикарей как людей. Это был достаточно тревожный симптом. Не только для Робинзона. Человечество не излечилось от него до сих пор. Один из тех солдат из американской роты «Чарли», кто 16 марта 1968 года устроил кровавую мясорубку в маленькой вьетнамской деревушке Сонгми, годы спустя одарил мир потрясающими откровениями: «Мы называли их коротышками, узкоглазыми, недоделками, придумывали им другие презрительные клички. Вьетконговцы для нас не были людьми. Мы никогда не относились к ним как к людям. Они были для нас чем-то абстрактным, тварями, которые хотели убить нас, и мы просто убивали их первыми. Это касалось всех, от малолеток до стариков». На мемориале в Сонгми перечислены имена 504 погибших, в том числе 173 ребенка и 182 женщины, из которых 17 – беременные. Были ли они «архаичными» - трудно сказать, но они были «другими». Недочеловеками.

Робинзон, слава Богу, такого геноцида не устраивал, хотя у него и была «уважительная причина» для подобной акции: страх. Но постепенно это эмоция улеглась, и Робинзон стал прислушиваться к голосу своего рассудка. Он стал отдавать себе отчет, что ослепленный негодованием, он даже «не подумал о том, что, по воле провидения, они не имеют в жизни иных руководителей, кроме своих извращенных инстинктов и зверских страстей. Я не подумал, что если премудрое провидение терпит на земле таких людей и терпело их, быть может, несколько столетий, если оно допускает существование столь бесчеловечных обычаев и не препятствует целым племенам совершать ужасные деяния, на которые могут быть способны только выродки, окончательно забытые небом, то, стало быть, не мне быть им судьей. Но когда, как уже сказано, мои ежедневные бесплодные выслеживания начали мне надоедать, тогда стал изменяться и мой взгляд на задуманное мною дело. Я стал спокойнее и хладнокровнее относиться к этой затее; я спросил себя, какое я имею право брать на себя роль судьи и палача этих людей. Пускай они преступны; но коль скоро сам бог в течение стольких веков предоставляет им творить зло безнаказанно, то, значит, на то его воля. Как знать? — быть может, истребляя друг друга, они являются лишь исполнителями его приговоров».

Робинзон приходит к выводу, что несомненно одно: «в глазах каннибалов каннибализм не есть преступление, их разум не находит ничего предосудительного в этом обычае, и совесть не упрекает их за него. Они грешат по неведению, и, совершая свой грех, не бросают этим вызова божественной справедливости, как делаем мы, когда грешим… Они не более убийцы, чем те христиане, которые убивают военнопленных или, - что случается еще чаще, - предают мечу, никому не давая пощады, целые армии, даже когда неприятель положил оружие и сдался».

Наконец, он выстраивает логическую цепочку: дикари мне ничем не навредили – я не вправе их карать. «Это, - рассуждает Робинзон, - было бы нисколько не лучше поведения испанцев, прославившихся своими жестокостями в Южной Америке; где они истребили миллионы людей. Положим, эти люди были идолопоклонники и варвары; но, при всех своих варварских обычаях и кровавых религиозных обрядах вроде человеческих жертвоприношений, перед испанцами они ни в чем не провинились. Недаром же в наше время все христианские народы Европы и даже сами испанцы возмущаются этим истреблением американских народностей и говорят о нем, как о бойне, как об акте кровавой и противоестественной жестокости, который не может быть оправдан ни перед богом, ни перед людьми».

Вернув себе способность к здравомыслию, Робинзон, одновременно, подготовился к миссию спасителя, а не к слепому акту «аннигиляции» «других». Отчасти той же цели послужил сон, который можно назвать вещим и которому также можно найти немало перекличек в мифологических сюжетах, в том числе библейских. Это важно, если учесть, что в соответствии с воззрениями того времени, сновидения представляют собой прямое откровение Бога, которым осуществляется его вмешательство в жизнь людей. Если же отвлечься от богословских формул, то стоит вспомнить афоризм уже упоминавшегося Джозефа Кэмпбелла. Кэмпбелл любил говорить: «Сон - это личный миф; миф - это общий сон».

Как бы там ни было, сон по-особому организует нашу реальность. Робинзон здесь не исключение. Ему снится, как он спасает двенадцатого дикаря, которого хотят съесть одиннадцать его «спутников». («Нумерология» довольно красноречивая – буквально по числу апостолов.) Во сне же, уже «имея в своем распоряжении» спасенного индейца, Робинзон говорит себе: «Вот когда я могу, наконец, переправиться на материк. Теперь мне нечего бояться: этот человек будет служить мне лоцманом; он научит меня, что мне делать и где добыть провизию; он знает эту страну и скажет мне, в какую сторону я должен держать путь, чтобы не быть съеденным дикарями, и каких мест мне следует избегать». Далее – пробуждение. Сон прервался, чтобы в одном из своих вариантов (с погоней каннибалов, не желающих упускать свой обед) повториться в действительности.

Пятница (еще пока не ведающий, что он – Пятница) в самом деле бросился наутек, в ту рощицу, куда «бегал» во сне Робинзона. Двух дикарей, пытавшихся настигнуть беглеца, ждала печальная участь: одного пристрелил Робинзон, другому, сбитому с ног прикладом, снес голову робинзоновым тесаком Пятница.

С первых минут встречи Пятница демонстрирует абсолютную покорность. Он, повествует Робинзон, «упал на колени, поцеловал землю, прижался к ней лицом, взял мою ногу и поставил ее себе на голову. Роли определись. Пятница – раб. Робинзон – господин, цивилизатор.

Здесь, как мы уже замечали раньше, начинается великая миссия Робинзона как культурного героя. Одна из функций его – прекратить каннибализм среди тех (того), кого он просвещает и обращает в свою веру. Конец каннибализму среди греков (а у них кто только не питался себе подобными: Тантал угощает богов мясом своего сына Пелопа, Атрей, сын Пелопа, скармливает на пиру своему брату Фиесту мясо фиестовых детей и т.д.) положил Орфей. У египтян подобное сделал Осирис. У айнов – бог Аиойна⁶. Чтобы повторить их успех у себя на острове, Робинзон сразу, едва только Пятница предложил ему выкопать свеженьких, убитых ими накануне мертвецов и съесть их, выказывает гнев. А потом начинает приучать дикаря, отличавшегося, впрочем, «мягким и нежным выражением лица европейца», к пище цивилизованной. Он угощает его виноградом. Он дает ему лепешку с козьим молоком – Пятнице эта пища приходится по вкусу. Робинзон убивает козленка и варит его в глиняном горшке (горшок – свидетельство того, что Крузо освоил профессию гончара, как чуть ранее приобрел навыки плотника и портного). Пятнице нравится и это блюдо, хотя он предпочитает употреблять его без соли. День спустя Робинзон жарит молодую козлятину над костром. Это триумф цивилизатора. Вкусив жаркого, сообщает Робинзон, Пятница «самыми красноречивыми жестами дал мне понять, как ему нравится это блюдо и, наконец, объявил, что никогда больше не станет есть человеческого мяса, чему я, конечно, очень обрадовался».

Робинзон шьет для Пятницы одежду. Лишение наготы (равно как и акт обнажения) – действо сакральное. Оно в не меньшей мере, чем изменение гастрономических пристрастий, свидетельствует о приобщении дикаря к плодам цивилизации. Еще один шаг – обучение ремеслам и «доместикация» (в нашем случае – приобщение к домашним делам: молоть муку, печь хлеб и т.п.). Всему этому Пятница очень быстро научается.

Что дальше? Обращение с огнестрельным оружием, на которое, не понимая принципа его действия, Пятница поначалу готов молиться. Если принять во внимание точку зрения Джареда Даймонда, изложенную им в книге «Ружья, микробы и сталь»⁷, то изобретения ружья, введение его в обиход – один из трех китов, которые обуславливали продвижение того или иного человеческого сообщества по пути прогресса. Уметь или не уметь обращаться с огнестрельным оружием с определенного времени означало – быть или не быть причастным к тому типу цивилизации, которая является лидером. (Разумеется, такая «прагматика» оценок никак не связана с теми градациями цивилизаций, которые были предложены противниками модели «европоцентризма» - скажем, Шпенглером и Тойнби⁸.) Это своеобразный обряд инициации. Пятница проходит его. Тот факт, что он становится «на ты» с ружьями и пистолетами (и при этом все же не забывает тех навыков охотника, которые были воспитаны в нем его племенем), лучше всего подтверждает эпизод, относимый к концу книги. Робинзон и Пятница в Европе. Они совершают в компании с еще несколькими попутчиками переход на лошадях через горы. В этой местности полно волков и медведей. Пятница, увидев медведя, развлекает публику тем, что дразнит его, заставляет погнаться за собой, добивается, чтобы хищник вначале взобрался на дерево, а после беспомощный, как ребенок, задом принялся спускаться с него. А затем, подойдя к нему вплотную, убивает животное выстрелом в ухо.

Одним словом, можно с долей иронии сказать: дикарь, взявший в руки ружье, уже не дикарь. 

Но что, собственно, окончательно может превратить «другого» в «своего», в «нашего»? Язык. Язык и вера. Это – последний этап «обращения» дикаря. Пятница овладевает языком. Как и любой другой человек, который начал изучать чужое наречие во взрослом возрасте (и которого не готовят в переводчики и работе в разведке), Пятница разговаривает на ломаном английском. Но делает это достаточно бегло, и этих знаний хватает, чтобы Робинзон мог приступить к своему «миссионерству», к беседам о религии.

Робинзон признается, что, пытаясь обучать своего верного слугу, он учился и сам. Ибо ему подчас было нелегко ответить на «детские» вопросы дикаря. Любая, даже самая «прогрессивная» вера (а быть может, «прогрессивная» - в первую очередь), впитанная с молоком матери, с трудом объясняется в рациональных категориях. Вера берет эмоцией, в то время как претендующему на то, чтобы стать прозелитом, зачастую хочется логики. Но по другой логике – логике парадокса - он становится новообращенным именно тогда, когда отказывается от логического постижения другой веры.

Вот образчик «богословских» диалогов Пятницы и Робинзона в пересказе последнего.

«Как то раз я его спросил «Кто тебя сделал?» Бедняга не понял меня: он подумал, что я спрашиваю, кто его отец. Тогда я взялся за него с другого конца: я спросил его, кто сделал море и землю, по которой мы ходим, кто сделал горы и леса. Он отвечал: «Старик по имени Бенамуки, который живет высоко, высоко». Он ничего не мог сказать мне об этой важной особе, кроме того, что он очень стар, гораздо старше моря и земли, старше луны и звезд. Когда же я спросил его, почему все существующее не поклоняется этому старику, если он создал все, лицо Пятницы приняло серьезное выражение, и он простодушно ответил: «Все на свете говорит ему: О ». Затем я спросил его, что делается с людьми его племени, когда они уходят отсюда. Он сказал; «Все они идут к Бенамуки». «И те, кого они съедают, — продолжал я — тоже идут к Бенамуки?» «Да», отвечал он.

Так начал я учить его познавать истинного бога. Я сказал ему, что великий творец всего сущего живет на небесах (тут я показал рукой на небо) и правит миром тою же частью и тем же провидением, каким он создал его, что он всемогущ, может сделать с нами все, что захочет, все дать и все отнять. Так постепенно я открывал ему глаза. Он слушал с величайшим вниманием. С радостным умилением принял он мой рассказ об Иисусе Христе, посланном на землю для искупления наших грехов, о наших молитвах богу, который всегда слышит нас, хоть он и на небесах».