Женский мир в русской культуре XVIII - начала XIX вв.

Ю.М. Лотман считал, что  характер женщины весьма своеобразно соотносится с характером эпохи. «С одной стороны, женщина с ее напряженной эмоциональностью, живо и непосредственно впитывает особенности своего времени, в значительной мере обгоняя его. В этом смысле характер женщины можно назвать одним из самых чутких барометров общественной жизни. С другой стороны, женский характер парадоксально реализует и прямо противоположные свойства. Женщина - жена и мать - в наибольшей степени связана с надысторическими свойствами человека, с тем, что глубже и шире отпечатков эпохи. Поэтому влияние женщины на облик эпохи в принципе противоречиво, гибко и динамично. Гибкость проявляется в разнообразии связей женского характера с эпохой»²⁸.

Имевший место с начала XVIII века в России характер отношений между мужским и женским началами соотносится с атмосферой театрализации культуры. Этот феномен обратил на себя внимание Ю.М. Лотмана, которому это понятие позволило описать значимые черты культуры этого времени. Во всяком случае театр Ю. Лотман представил как модель жизненного поведения:  «То, что  вчера  показалось  бы  напыщенным  и  смешным,  поскольку приписано было лишь сфере театрального пространства, становится нормой бытовой речи и бытового поведения»²⁹. Однако дело в том, что театральность эпохи имела более глубокие корни. Когда Ю. Лотман говорит о театрализации, то речь заходит о подражании театральным образцам или французского, или, поскольку речь идет о классицизме, античного происхождения. Действительно, классицистский театр определял характер военного героизма и поведение военных, а воспроизводимая на сцене жизнь великих мужей, сведения о которой извлекались из Плутарха, определяла поведение многих молодых офицеров. Все так, но дело в том, что тиражируемые театром классицистские модели поведения были лишь поверхностным уровнем культуры XVIII века. Наиболее глубинными комплексами театрального поведения эпохи были уходящие вглубь веков ритуальные архетипы. Эти архетипы связаны с лиминальной стихией, т. е. с противопоставлением «структуры» и «коммуноте» или государства и общины. Однако проблема заключается в том, что в соответствии с В. Тэрнером, эта оппозиция «структуры» и «общины» в своих элементарных проявлениях предстает как оппозиция мужского и женского³⁰.

Петровские реформы  изменили традиционные статусы мужчины  и женщины, характерные для средневековой мужской культуры. Во всяком случае, женщина получает более высокий статус, чем это было в средние века, когда она была связана исключительно с частной жизнью. Петровская эпоха вводит ее в сферы общественной жизни. В иных случаях она уравнивается с мужчиной, а подчас начинает играть и более значимую роль. Разрушение традиционных представлений о статусе мужчины и женщины свидетельствует о распаде «структуры» в ее средневековых формах, а вместе со «структурой» и всего социального космоса, в котором мужское,  отцовское  начало  играло определяющую  роль.  Новая ситуация, в которой женщина выходит в общественную жизнь, начиная играть значимые роли, соотносится с архаическими ритуалами, в которых женщина играет мужские роли, вытесняя мужчину с пьедестала, который он обычно занимает в общественной жизни. Иначе говоря, как и в глубокой архаике, в переходные эпохи ритуальная, театрализованная логика врывается в общественную жизнь.  Таким образом, мы сталкиваемся с феноменом, названным В. Тэрнером «перехватом женщинами мужских ролей и власти»³¹.  Смысл такого перехвата заключается в том, что главные роли начинают играть женщины, а подчиненные - мужчины.  Иначе говоря,  существующие отношения между верхом, т. е. мужским началом и низом, т. е. женским началом перевертываются.  Поскольку ритуалы - это перерыв в жизни общины и поскольку они связаны с явлениями, свидетельствующими о противоречии в функционировании «структуры», то ситуация, в которой оказывается общность, воспринимается как следствие ошибки в действиях мужчин, ответственных за организацию и порядок в космосе. Эти ошибки и вызывают неудовольствие высших сил. Поэтому реакцией на это неудовольствие со стороны общности и порождает перевертывание верха и низа. Структурные низы становятся структурным верхом, что и будет способствовать восстановлению порядка и преодолению хаоса.

Активизация женщины, проявившаяся в ее выходе из частной, теремной жизни в обществе, оказывается выходом за пределы «структуры», а, следовательно, разрушением последней, которое не могло не произойти,  ибо имело место истощение ее энергии. Чтобы структура могла быть жизнеспособной, она должна была вновь погрузиться в хаос, который только и может передать ей энергию. А хаос - это и есть погружение в первостихию, возвращение к ней. Но это означает активизацию женского начала, поскольку оно соотносится с доструктурным началом, хаотической первостихией, энергией земли³². Такой выход за пределы «структуры» и погружение в первостихию представляет реальность лиминальности. В данном случае эта лиминальность символизируется женской стихией и исполнением женщинами мужских ролей. Поскольку речь идет о ритуале, то ритуальное поведение женщин предполагает использование мужских атрибутов,  например, оружия, одежды, снаряжения и вообще мужского стиля поведения. Это придает ритуалам театральный стиль,  оказывается основой театрализации жизни. Однако то, что в эпохи устойчивого средневекового  общества - «структуры» характерно  для ритуального или праздничного времени, в переходную эпоху или, иначе говоря, на первых этапах становится стилем социального поведения.

Ритуальное или театрализованное поведение вторгается в социальное поведение, придавая ему театральный, ритуальный характер. Особым проявлением этого ритуального характера является поведение женщин в XVIII веке, непривычное и способное, в соответствии с консервативными установками, оцениваться как проявление хаоса. Не случайно возвращаясь к Тредиаковскому, Ю. Лотман констатирует, что процветавший в XVIII веке салон был не просто «сборищем» жеманниц и щеголей, а оппозиционным явлением по отношению к государству. Государственной серьезности здесь противопоставлялась игра, а диктатуре мужчин - господство женщин³³. Если государство утверждало принцип сословной иерархии, то салон ассоциировался с утопической атмосферой внесословного общения, что позволяет в нем усматривать черты лиминальности.

Пытаясь представить  статус женщины в России XVIII века, один из первых исследователей этого вопроса Д. Мордовцев констатирует: женщины первой половины XVIII века жадно накинулись на светские удовольствия после долгого поста в период своего теремного существования³⁴. Как и X. Ортега-и-Гассет позднее, исследователь XIX века убежден, что без самостоятельного и обстоятельного исследования истории женщины не может быть понята и русская история вообще. Он убежден, что, как и в Древней Руси, в большей или меньшей степени на всех этапах истории женщина из терема и детской руководила судьбами России, давая первоначальное нравственное воспитание древнерусскому деятелю, князю, боярину, посадскому и житьему люду и невидимо для постороннего глаза направляла волю мужа, братьев, детей. Действительно, распад средневековых нравов и активность женщин в обществе XVIII веке свидетельствует не только о языческой, дио-нисийской стихии, но и о древней традиции почитания женщины. Рецензируя исследование А. Терещенко «Быт русского народа», К. Кавелин писал как о предрассудке по поводу распространенного представления о женском поле как слабом. Почитание женщины уходит в древность, и оно основывается на исключительном статусе женщины³⁵. По мнению Д. Мордовцева, в новой России «женщина в такой же, если не в более значительной степени дает известный ход и тон нашей исторической жизни, начиная с детской и кончая гостиной, школой, кабинетом мужа, брата и сына то добрым советом, то любовью, то лаской, то слезами по тому направлению, которое женщина скорее, чем мужчина избирает в силу чуткости своего сердца и своей впечатлительности и руководит мужчиной в добром или обратном этому направлению»³⁶. Что касается женщины XVIII века, то «рванувшись из терема на широко раскрытую Петром дверь и надев немецкое платье вместо сарафана и телогреи, чтобы блистать в ассамблее и при дворе, наделала немало ошибок и сама немало пострадала, пока не поняла, насколько отчетливее своего женского призвания»³⁷. Именно так, как хаос, в это время поведение женщин и оценивалось. Во всяком случае, М. Щербатов констатирует исчезновение «святости брака, когда известные вельможи разводились с женами, вступали в новый брак по нескольку раз и имели большое число «метресс»³⁸.

В отличие от средневековой  культуры, такое свободное поведение женщины перестает быть ритуальным, становясь повседневным. Новый статус женщины является уже не проявлением карнавальности, а реальностью, во многом определяющей исторические процессы, придавая им характер театральности. Удивительно, но такое отношение к новому поведению женщины сохранилось в философии Н. Федорова, отрицательно оценивающего проявления современной культуры и ориентирующегося на ценности средневековой культуры, где мужское начало было органичным проявлением структурных верхов, а женское, соответственно, структурных низов. Так, для Н. Федорова поздняя история представляет переход от культа отцов к культу жен, а культура позднего времени превращается в культ женщины, о чем свидетельствуют, в том числе, успехи промышленности и промышленные выставки. Так, описывая одну из мануфактурно-художественных выставок России начала 80-х годов XIX века, Н. Федоров констатирует символический смысл изображения женщины «в наряде поднесенном ей промышленностью всей России, из материй, признанных, вероятно, наилучшими из всех, представленных на выставку, - изображение женщины, созерцающей себя в зеркале и, кажется, сознающей свое центральное положение в мире (конечно, европейском только), сознающей себя конечною причиною цивилизации и культуры, изображение женщины в обстановке (в будуаре), представляющей в малом виде все произведения, не только получившие место на выставке, но и признанные наилучшими, произведения премированные (мебель, мыло, духи, книжки в великолепных переплетах, в женских, можно сказать, нарядах, это не те кожаные переплеты с медными застежками, как у церковных книг; и проч. и проч. и проч.)».³⁹

Однако театрально-игровая  атмосфера мешает разглядеть в женщине XVIII века то, что ее роднит с женщиной XIX века и что вообще присуще женскому архетипу. Для постановки проблемы женской души и ее благотворного влияния на нравы и культуру мы ограничимся упоминанием о биографиях двух женщин XVIII века - графини Екатерины Головкиной и княгини Натальи Долгорукой. Поведение этих женщин свидетельствует, что как нравы зависят от эпохи, так и процессы эпохи развертываются в соответствии с древними архетипическими образцами поведения. Кажется, что женщины, представляющие высшие аристократические круги, двор, элиту, проявляют себя лишь на балах и маскарадах. Но если принять во внимание драматизм столетия с его реформами, дворцовыми переворотами, партийными распрями, войнами и т. д., то нельзя не видеть, что эти события не могли не отложить печати на поведение женщины. Как свидетельствует Д. Мордовцев, на женщин XVIII века обрушилась вся тяжесть переходного времени я задавила их. «Это беспощадное время бросало попадавшиеся ему жертвы под свой, все перемалывающий жернов и раздробляющий на части, подобно джагернатской колеснице, раздроблявшей несчастных женщин Индии. И нельзя при этом не заметить, что под ужасный жернов этот попали почти все женщины, которые могли сказать о себе, что они еще помнили Петра Великого, что в детстве своими глазами видели, как он покатил по русской земле этот тяжелый жернов, который и раздробил много старого и негодного, а вместе с тем немало молодого и свежего»⁴⁰.

Так, Екатерина Головкина сопровождала своего мужа, вице-канцлера графа Михаила Головкина на вечную ссылку в Сибирь. Причиной падения ее мужа был произведенный Елизаветой Петровной с помощью Преображенских гренадеров государственный переворот. Поскольку М. Головкин был верным слугой бывшей правительницы Анны Леопольдовны, то после переворота он был объявлен жесточайшим врагом и отправлен на плаху, где в последнюю минуту ему заменили казнь на ссылку в Сибирь, куда за мужем последовала и графиня Е. Головкина.

Другая героическая биография - биография «великой страдалицы» княгини Наталии Долгорукой, дочери одного из соратников Петра I - знаменитого фельдмаршала графа Бориса Шереметева и жены всесильного временщика при императоре Петре II Ивана Долгорукова, который после очередного переворота должен был погибнуть. И. Долгоруков был сослан в Сибирь, куда его сопровождала и его жена. Комментируя это событие, Д. Мордовцев пишет: «Это было неизменным законом того времени, словно это был еще остаток языческой старины, когда, по смерти хозяина и господина, с ним вместе зарывали в землю его любимого коня, все воинские доспехи и всех наиболее близких к нему слуг»⁴¹. Поскольку семейная жизнь Н. Долгорукой лишь начиналась, то родственники уговаривали отказать попавшему в опалу И. Долгорукову и выйти замуж за другого. В своих мемуарах княгиня Н. Долгорукова пишет о своем нравственном выборе, не забывая упомянуть о фоне, на котором значимость этого выбора усиливается. «Войдите в рассуждение, какое это мне утешение и честна ли это совесть, когда он был велик, так я с радостью за него шла, а когда он стал несчастлив, отказать ему? Я такому бессовестному совету согласиться не могла; а так положила свое намерение, когда сердце одному отдав жить или умереть вместе, а другому уже нет участия в моей любви. Я не имела такой привычки, что сегодня любить одного, а завтра - другого; в нонешний век такая мода а я доказала свету, что я в любви верна. Во всех злополучиях я была своему мужу товарищ; и теперь скажу самую правду, что будучи во всех бедах, никогда не раскаивалась, для чего я за него пошла и не дала в том безумия богу. Он тому свидетель: все, любя его, сносила; сколько можно мне было, еще и его подкрепляла»⁴².

Возможно, то обстоятельство, что женщина, вышедшая в петровскую эпоху из терема в общество, имело колоссальное воздействие на динамизм истории, спровоцированный энергией последующих поколений.

В послепетровской культуре в целом постепенно становится значимым женское начало, несущее враждебную по отношению не только к рационализму, но государственным институтам, городской культуре и вообще всему, что связано со «структурой», лиминальную стихию. По мере становления императорской России в формах женских образований и комплексов на поверхность выходят и институционализируются глубинные пласты вытесненного средневековой культурой бессознательного, которое есть лиминальное бессознательное. Проблема заключается в том, что в истории России прорыв лиминальной стихии в ее женских, материнских формах не всегда происходит в оппозиции «структуре», т. е. государству, а, как это ни покажется странным, в том числе, и в государственных формах. С этой точки зрения связанные с правлением Екатерины II последние десятилетия XVIII века для характеристики отечественной ментальности представляют особый интерес. Историки до сих пор считают, что яркая страница русской истории, но также и русской культуры связана с Екатериной II. Естественно, что, ставя вопрос именно таким образом, необходимо мотивировать блестящий век Екатерины II, который современники, в частности граф де Сегюр, сопоставляют с античностью. Первый аргумент, приводимый историками, связан с исключительным умом императрицы, ее образованностью и знакомством с основными направлениями западной философской и правовой мысли, о чем, в частности, свидетельствует и ее знаменитый «Наказ». В этой апологии Екатерины II и ее деятельности многие недалеко ушли от графа Сегюра, писавшего, что Екатерина II отличалась огромными дарованиями и тонким умом.

Между тем, до сих пор  мало кто обращал внимание на массовую среду, иногда способную стимулировать такие яркие страницы истории, иногда отрицать их. Решающим обстоятельством длительного и плодотворного правления императрицы, воспринимаемой в соответствии с материнской аурой, явилась социальная психология эпохи. Наиболее значимым моментом последней была реабилитация природной стихии, что и стало основой славы Руссо, который это ощутил и осознал первым. Теоретик цивилизации А. Тойнби важное значение придает отношению между цивилизацией и природой. С его точки зрения, каждый взлет цивилизации означает подавление природы и овладение ею. Однако, овладев природой, цивилизация не всегда оказывается способной сохранять завоеванный ею уровень. Часто случается, что природа берет свое, возвращая то, что у нее завоевала цивилизация. «В разных местах, - пишет А. Тойнби, - в разное время непокорная природа, которую некогда потеснил человеческий героизм, вновь набирая силы, освобождалась, чему способствовало то, что пришедшие на смену первопроходцам поколения не смогли удержать в своих руках наследие отцов»⁴³. Возвращение к природному состоянию не всегда происходит полностью, воспринимаясь регрессом и приводя к отрицанию того, что завоевано предшествующими поколениями.

Собственно, в екатерининскую эпоху после длительного напряжения, связанного с войнами петровского времени, когда Россия активно развивала цивилизационную стихию, в ее истории наступает период реабилитации подавленного государственными императивами природного начала с сопровождающей его языческой природной символикой. Этот основополагающий для социальной психологии процесс должен был получить такое же яркое выражение на уровне государственной власти, какое прямопротивоположный процесс, связанный с цивилизационными завоеваниями, получил в петровской, мужской власти. Появление на троне Екатерины II и стало выражением этой лиминальной стихии, проявившейся в активизации природного или женского начала, но на этот раз в лице самой императрицы. Прорыв в понимании происходящего в какой-то степени совершил К. Масон, пришедший эмпирическим путем к обобщениям «аналитической» психологии, когда К. Юнга еще не было и на свете. Конечно, в России победа природного начала не была полной, да она и не могла быть такой, иначе русская православная цивилизация оказалась бы в фазе надлома, в ситуации исчезновения, заката. Очевидно, что Екатерина II считала себя призванной продолжать дело Петра I, о чем свидетельствуют ее многочисленные и часто победоносные войны, дававшие выход приведенной еще основателем империи в движение стихии пассионарности. Продолжая дело Петра I, Екатерина II способствовала тому, чтобы цивилизационная стихия в России набирала силу. С другой стороны, кроме любви к славе, что проявлялось в военных победах, Екатерина II демонстрировала стихию женственности. Процитируем проницательное суждение К. Масона, касающееся сути ее правления. «Но постоянный успех ее армий, - пишет он, - испортил ее. Тщеславие, этот камень преткновения для женщин, был подводным камнем и для Екатерины, и ее царствование будет всегда носить на себе характер ее пола»⁴⁴. Сказано главное: характер царствования Екатерины II несет на себе печать ее пола. Это не какая-то второстепенная подробность, погружающая в интимную, личную жизнь государственного деятеля. Это одновременно и характеристика цивилизации, когда утраченные во время созидательной и военной активности Петра I комплексы она стремилась вернуть в первоначальное состояние. Этот обретаемый русским человеком во 2-й половине XVIII века комплекс есть комплекс материнства или безличный комплекс, и обретение его оказалось желанным после продолжительной эпохи отцовского произвола и возникновения в сыновьях чувства иерархии, соперничества, наконец, чувства личности, которое всегда является следствием отцовской власти. Отцовское начало связано с разрушением целостности, с противоречием и с развитием этого противоречия, с противостоянием, соперничеством, с культом славы. Однако развитие в «соборной», коллективистской культуре этого противоречия породило травму, а, следовательно, и ностальгию по первобытному раю, по «золотому веку», по растворенному в материальной стихии безличному состоянию.