Карнавальная культура и её формы. Народная медицина и смеховая культура в Средние века и эпоху Возрождения

Пространством карнавальных действ в Европе служила площадь  с прилегающими к ней улицами. Другие возможные места действия - дороги, бани, трактиры и т. д., - также должны быть доступны как место контакта разнородных людей. В этом смысле они равны площади.

Всё, что не было связано  монотонным порядком повседневности, оказывалось в той или иной степени карнавалом. Как пишет Бахтин, «Большие города позднего средневековья… жили полной карнавальной жизнью в общей сложности около трех месяцев в году… Можно сказать (с известными оговорками, конечно), что человек средневековья жил как бы двумя жизнями: одной - официальной, монолитно серьезной и хмурой, подчиненной строгому иерархическому порядку, полной страха, догматизма, благоговения и пиетета, и другой - карнавально-площадной, вольной, полной амбивалентного смеха, кощунств, профанаций всего священного… И обе эти жизни были узаконены, но разделены строгими временными границами». (2, 75 стр.)

Шуты. С карнавалами и смеховой культурой в целом неразрывно связаны понятия шутов и шутовства.

Шут – лицо при барском доме или дворце, развлекавшее забавными выходками господ и гостей. Комический персонаж в балаганных представлениях, паяц. В переносном значении – тот, кто кривляется или балагурит на потеху другим. (Словарь исторических терминов). Существование шутов отмечается ещё в античную эпоху – например, есть упоминание о шуте при царе Египта Птолемее I. Но всё-таки это понятие связано больше со Средневековьем.

В атмосфере жёстко регламентированных правил поведения, господствовавшей в  Средние века, шутам дозволялось  очень многое; они могли говорить что угодно, насмехаться над хозяевами и гостями, переиначивать даже и слова королей. Многие вельможи использовали шутов, чтобы доносить до сведения других благородных те мысли, которые им по положению нельзя было высказывать – такие, как недовольство сеньорами, жалобы, критику, рискованные идеи. Впрочем, это было довольно-таки опасно: за непонравившуюся шутку шута легко могли убить; или, например, побить – и смеяться над тем, как он смешно корчится.

Шуты и дураки в  народной культуре были как бы постоянными, закрепленными в обычной (т.е. не карнавальной) жизни, носителями карнавального начала. Такие шуты и дураки, как, например, Трибуле при Франциске, вовсе не были актерами, разыгрывавшими на сценической площадке роли шута и дурака (как позже комические актеры, исполнявшие на сцене роли Арлекина, Гансвурста и др.). Они оставались шутами и дураками всегда и повсюду, где бы они ни появлялись в жизни. Как шуты и дураки, они являются носителями особой жизненной формы, реальной и идеальной одновременно. Они находятся на границах жизни и искусства (как бы в особой промежуточной сфере): это не просто чудаки или глупые люди (в бытовом смысле), но это и не комические актеры.

М. М. Бахтин: «Само бытие этих фигур – шут или дурак – имеет не прямое, а переносное значение: самая наружность их, всё, что они делают и говорят, имеет не прямое и непосредственное значение, а переносное, иногда обратное, их нельзя понимать буквально, они не есть то, чем они являются; в-третьих, наконец, - и опять это вытекает из предшествующего, - их бытие является отражением какого-то другого бытия, причём не прямым отражением. Это – лицедеи жизни, их бытие совпадает с их ролью, и вне этой роли они вообще не существуют». (7, 107 стр.).

Также уместно привести цитату из художественного произведения Г. Л. Олди «Шутиха», так как оно связано с карнавалом как явлением культурным:

«Со времён Античности «дурак» был  спутником королей. Фактически он заменяет короля в ритуальном жертвоприношении в качестве козла отпущения; король символизирует Закон и Порядок, шут – Хаос… Карл Юнг сказал поразительную вещь: «У всех народов есть архетипы Правителя и Шута, но только в России они настолько близки, что я не удивлюсь, если когда-нибудь властителем дум тут станет Шут»… Задумаемся и содрогнёмся от сладкого ужаса, вдруг осознав, каково оно: когда бытие совпадает с ролью – являясь при этом отражением какого-то другого бытия?! Я оставляю решать вам, является ли Шут глупцом, который не смотри, куда идёт, и вследствие этого сорвётся в пропасть, - или это человек, чья вера столь велика, что он готов сделать решительный шаг, не задаваясь вопросом о последствиях. В любом случае он спокойно и весело идёт навстречу своей судьбе» (6, 169 стр.)

Там же: «Праздником мир был создан, им же – восстановлен до нового оборота  колеса… Не норма, но избыток, не история, но вечный миф, доход и расход в одном лице, - таков он, праздник, пахарь бытия… Карнавал – высшее имя праздника. Шут – король и раб его» (6, 213 стр.)

Более подробно я рассмотрю связь  «Шутихи» и темы своего реферата несколько  ниже.

Отношение Церкви. Церковь, естественно, ко всем проявлениям смеховой культуры относилась неодобрительно. В борьбе с народными празднествами, объявленными ими «порождением дьявола», она смогла воспрепятствовать массовому развитию народно-праздничного творчества, особенно – его сатирическому началу. Также Церковь была вынуждена искать наиболее доходчивые и убедительные пути воздействия своих догматов на верующих. Так начался процесс театрализации мессы, появления мистерий – того, что станет основой будущего профессионального светского театра. Но ко всякой народной смеховой культуре Церковь издревле относилась неодобрительно. Например, Тертуллиан (конец II-го – начало III-го в. н. э.) в финале своего трактата "О покрывале девственниц", не колеблясь, говорит о той радости, которую будут испытывать праведники и ангелы при виде мучений, постигших на Страшном Суде всех актеров, скоморохов, шутов и гаеров, языческих жрецов и иудейских книжников, а также философов, писателей и поэтов древности.

Или, например, в статье архимандрита Рафаила «Что хуже: шутка или брань»:

«Диавол – любитель и ценитель шуток. Это – невидимый режиссер той клоунады, которая происходит в уме человека. Самое страшное последствие греха в том, что он удаляет от души благодать Духа Святого. Нигде на иконах не изображены смеющиеся или улыбающиеся святые, ибо смех лишает человека самопознания, а шутки – покаяния. Зато диавол нередко изображается с оскаленными в улыбке зубами. Во времена языческих гонений на Церковь скоморохи и клоуны представляли собой антихристианскую силу; для толпы они имели такое же значение в своих уличных пародиях на христианство, как языческие философы – для античной интеллигенции. Даже больше: лишить человека чувства благоговения – значит отнять у него Бога. Иногда языческие правители нанимали скоморохов и артистов, чтобы те пародировали и осмеивали мучения христиан во время казни. Подлость всегда старается великое превратить в смешное. Господь сказал: Горе смеющимся (ср.: Лк.6, 25), горе, потому что они изгоняют Духа Святого из своей души; горе, потому что они насмехаются над человеком – образом и подобием Божиим, а через творение – над Творцом; горе, потому что они теряют драгоценное время жизни; горе, потому что лишают себя глубины покаяния и чистоты молитвы.»

Это – лишь отрывок, но он достаточно явно показывает отношение по крайней мере отдельных иерархов Церкви и в наше время к смеховой культуре.

Впрочем, всё, конечно, не так однозначно: если не в отношении  скоморохов и актёров (которых, как  известно, запрещали хоронить на освящённой земле), то хотя бы в отношении самого смеха. О юродивых и Франциске Ассизском уже поминалось (тут я приведу отрывок о нём из труда А. М. Панченко).

«Однажды зимою Франциск, идя  с братом Львом из Перуджи к  св. Марии Ангельской и сильно страдая  от стужи, так поучал своего спутника: «Брат Лев, дай бог, брат Лев, чтобы меньшие братья ... подавали великий пример святости и доброе назидание; однако запиши и отметь хорошенько, что не в этом совершенная радость ... Брат Лев, пусть бы меньший брат возвращал зрение слепым, исцелял расслабленных, изгонял бесов, возвращал слух глухим, силу ходить — хромым, дар речи — немым, и даже большее сумел бы делать — воскрешать умершего четыре дня тому назад; запиши, что не в этом совершенная радость... Если бы меньший брат познал все языки, и все науки, и все писания, так что мог бы пророчествовать и раскрывать не только грядущее, но даже тайны совести и души; запиши, что не в этом cовершенная радость ... Брат Лев, пусть научился бы меньший брат так хорошо проповедовать, что обратил бы ... всех неверных; запиши, что не в этом совершенная радость». 
        И когда брат Лев в изумлении спросил, в чем же вожделенная «совершенная радость», Франциск так ответил ему: «Когда мы придем и постучимся в ворота обители ... придет рассерженный привратник и скажет: „Кто вы такие?". А мы скажем: „Мы двое из ваших братьев". А тот скажет: „Вы говорите неправду, вы двое бродяг, вы шляетесь по свету и морочите людей, отнимая милостыню у бедных, убирайтесь вы прочь!". И не отворит нам, а заставит нас стоять за воротами под снегом и на дожде ... Тогда-то, если мы терпеливо, не возмущаясь и не ропща на него, перенесем эти оскорбления ... — запиши, брат Лев, что тут и есть совершенная радость. И если мы будем продолжать стучаться, а он ... выйдет и прогонит нас с ругательствами и пощечинами ... если мы это перенесем терпеливо и с весельем и добрым чувством любви, — запиши, брат Лев, что в этом-то и будет совершенная радость. И если все же мы ...будем стучаться и, обливаясь слезами, умолять именем бога отворить нам и впустить нас, а привратник ... скажет: „Этакие надоедливые бродяги, я им воздам по заслугам!". И выйдет за ворота с узловатой палкой ... и швырнет нас на землю в снег, и обобьет о нас эту палку. Если мы перенесем это с терпением и радостью, помышляя о муках благословенного Христа, каковые и мы должны переносить ради него, — о, брат Лев, запиши, что в этом будет совершенная радость. А теперь, брат Лев, выслушай заключение. Превыше всех милостей и даров духа святого, которые Христос уделил друзьям своим, одно — побеждать себя самого и добровольно, из любви к Христу, переносить муки, обиды, поношения и лишения. Ведь из всех других даров божиих мы ни одним не можем похвалиться, ибо они не паши, но божий, какговорит апостол: „Что есть у тебя, чего бы ты не получил от бога? А если ты все это получил от бога, то почему же ты похваляешься этим, как будто сам сотворил это?". Но крестом мук своих и скорбей мы можем похваляться, потому что они наши, и о том апостол говорит: „Одним только хочу я похваляться — крестом господа нашего Иисуса Христа"». (3, 87-89 стр.). То есть – смех, радость от приобщения к Христу.

Помимо этого есть многие свидетельства того, что и  другие церковные люди не презирали  смех: например, у Д. С. Лихачёва есть целая статья, озаглавленная «Юмор протопопа Аввакума» (3, 59 стр.).

Связь народной медицины и  смеховой культуры. Этот вопрос может показаться странным. Более того, он и в самом деле странный – что общего может быть у медицины, пусть даже и народной, и праздника? Атмосферы всеобщего веселья – и лекарств? Но тут не стоит спешить, а повнимательнее приглядеться.

Что есть повседневная жизнь? А точнее – те сотни норм, запретов, предписаний и тому подобного, регламентирующих эту повседневность? Это то, что  охраняет жизнь – нарушение какого-либо предписания грозит вторжением хаоса, физическими и душевными катаклизмами. Праздник же – это то время, когда запреты должны быть нарушены, когда человек, находясь под защитой ритуала, может безнаказанно и благотворно предаваться предписанным нормам необузданности. Сочетание праздника и будней традиционно обуславливало психологические и социальные ритмы существования людей.

В статье «Терапевтический карнавал» психотерапевт Т. С. Драбкина анализирует параллели между  воздействиями карнавала и психотерапии. Мне представляется нужным привести некоторые цитаты оттуда, поскольку они довольно явно характеризуют «народную психотерапию» карнавала.

«Очевидно, карнавал имел мощный катартический - терапевтический - эффект. Благодаря единству духовной, интеллектуальной, эмоциональной, телесной жизни карнавала, благодаря невозможной в иных контекстах полноте экспрессии «высшие» аспекты психической реальности оживотворялись, «низшие» одухотворялись…

Попробуем посмотреть с  этой точки зрения на психотерапевтический процесс. Профессиональная терапевтическая позиция и так называемый терапевтический сеттинг различаются в разных школах терапии, но существуют инвариантные их характеристики, которые, видимо, в большой степени обусловливают эффективность психотерапии.

Одна из таких характеристик - терапевтическая нейтральность… Нейтральность терапевтической позиции означает, что представление терапевта о клиенте всегда остается принципиально незавершенным, знание - гипотетичным. Вместе с этим ( и благодаря этому) терапевт психологически интимно знает клиента и часто фигурирует в мыслях последнего, являя некий «потусторонний» персонаж в его жизни… Получается, что отношения между терапевтом и клиентом психологически интимны, эмоциональны насыщенны, интенсивны, в то же время непосредственно не служа удовлетворению каких-либо участников. Можно сказать, что они – «как бы». Отношения «не из жизни» и «как бы», внеиерархические и внестатусные - это отношения с чужаком… Поскольку в «реальности», - в понятиях предшествующего текста, в «буднях», - порядка отношений с чужаком не существует, эти отношения пародийны. Соответственно, они имеют катартическую, трансформирующую силу, какой обладает пародия, развертывающаяся, как ей и положено, вслед за исполненной до конца трагедией или драмой…

Как карнавализованное пространство, терапевтическое взаимодействие обладает (конечно, в своей специфической форме) всеми основными характеристиками карнавала. Это «мир наизнанку», с его профанациями, мезальянсами, «вольным фамильярным контактом» и, безусловно, мощным смеховым компонентом…

Во время подлинного карнавала могли вступать в контакт  очень разнородные люди и роли, чья встреча в иной ситуации была бы немыслима, чьи позиции или  точки зрения в контексте обыденной  жизни могут быть не просто несогласуемыми, а не существующими, «не видимыми» друг для друга. Тем не менее, на короткое время карнавала эти люди получали возможность посмотреть на мир глазами другого или через призму совершенно невероятной в обычных условиях роли. Но ни один участник, ни одна роль не могли быть до конца объяснены другими, в том числе ни одна роль - другими ролями. Поэтому карнавал был глубоко диалогичен. И разговорный «карнавал» - тоже всегда диалог. А диалог, как известно, в принципе не может быть завершен. Не существует такой единой точки зрения, частью которой могли бы оказаться все мнения и взгляды участников диалога.

Концепции диалогизма и  карнавальности тесно связаны. Карнавал, очевидно, диалогичен. Диалог по определению  привносит нечто новое в мир  каждого участника - нечто, не обусловленное жизненным порядком. Поэтому он фамильярен, профанен, пародиен, не завершим изнутри, неуправляем.

Терапевтическая беседа как карнавализованная форма  разговора близка к тому, что Бахтин называл карнавализованными литературными  жанрами. Приводимый ниже сокращенный пересказ его описания наиболее характерных из них, - сократического диалога и Менипповой сатиры, - может представлять интерес для психотерапевтов.

Сократический диалог определяется как диалогический способ искания  истины. Он «… противопоставлялся официальному монологизму, претендующему на обладание готовой истиной, противопоставлялся и наивной самоуверенности людей, думающих, что они что-то знают, то есть владеют какими-то истинами». Исходная позиция сократического диалога состоит в том, что истина «… рождается между людьми, совместно ищущими истину, в процессе их диалогического общения». Сократ называл свое искусство разговора «повивальным»: «… ясно, что от меня они ничему не могут научиться, просто сами в себе они открывают много прекрасного, если, конечно, имели, и производят его на свет. Повития же этого виновники - бог и я».

Два основных приема сократического диалога - синкриза и анакриза. Синкриза - это сопоставление различных  точек зрения на один предмет. Уже  в античных диалогах использовались разнообразные техники это сопоставления. Анакриза - провоцирование собеседника к тому, чтобы он высказал свою мысль до конца. В сократическом диалоге анакриза чаще осуществлялась словесно, но ее функцию могли выполнять также исключительные обстоятельства беседы, побуждающие человека раскрывать свои глубинные мысли (как в диалоге «Федон»).