Вацуро Вадим Эразмович «Записки комментатора»

Вацуро ВАДИМ Эразмович «Записки комментатора»

 

Книга представляет собой сборник литературоведческих, новелл, основанных на оригинальных разысканиях автора. В ней делается попытка углубленного чтения как хорошо знакомых, так и малоизвестных текстов пушкинской поры, проникновения в творческую лабораторию писателя.

Помимо пушкинских текстов автор рассматривает отдельные произведения Карамзина, Батюшкова, Катенина, Дельвига, Д. Давыдова, Тютчева, Лермонтова, Гоголя, Некрасова, Достоевского.

Книга адресована широкой аудитории любителей классической русской литературы.

Она возникла из повседневной филологической работы. Как у всякого историка литературы, по роду своей профессии занимающегося чтением, изданием и толкованием старых текстов, у автора за долгие годы накопились десятки наблюдений и разысканий, поясняющих, комментирующих темные, неясные или ошибочно объясненные места. Такие разыскания обычно становятся достоянием специалистов; между тем они вполне доступны и могут быть интересны гораздо более широкому кругу читателей и любителей классической литературы. В расхожей чеховской формуле «важен не Шекспир, а примечания к нему» ирония, право, напрасна: без «примечаний» неискушенный читатель вряд ли что-нибудь поймет и в самом Шекспире, — или, что еще хуже, поймет совершенно превратно, о чем не будет даже догадываться. Это относится и к произведениям русской классики, созданным в относительно близкое к нам время: сто — двести лет назад. Чтобы понимать их правильно, то есть в соответствии с замыслом их автора, нужна историческая ориентация, знание «правил игры». Читая, например, пушкинское послание, мы не обойдемся без сведений о его адресате, порой очень подробных: без них мы не сможем уловить поэтическую мысль стихотворения. Смысл эпиграммы пропадет для нас полностью, если не реконструировать встающую за ней целостную картину литературных и личных отношений. Даже самый образный строй поэтического текста может оказаться чуждым и непонятным современному читателю, если он не примет во внимание, например, условности поэтического языка Жуковского, Батюшкова, да и самого Пушкина.

Здесь и приходит на помощь толкование, комментарий.

 

Он ставит своей целью возможно более точное и углубленное понимание старинного текста в его многообразных связях и отношениях. Подобно археологу, историк литературы должен осторожно и кропотливо раскапывать целый культурный слой, сохраняя то, что оставила ему история, и не привнося  него чуждых ему элементов. Он должен «следовать за мыслями великого человека», что, согласно Пушкину, «есть наука самая занимательная  »,— и вправе пригласить всех желающих разделить с ним труды и радости этого предприятия, снабдив их предварительно нужными сведениями и исследовательским инструментом. Тогда ему и его спутникам будут открываться заново уже, казалось бы, хорошо знакомые произведения. Художественный

текст любой эпохи — особый мир, живущий по своим законам, которые с течением времени

сменяются другими и становятся «непонятными». Нет ничего ошибочнее и наивнее столь часто

встречающихся попыток найти здесь намеренную «загадку», «тайну», «шифр». Загадки в старинных текстах встречают нас на каждом шагу, — но они созданы не писателем, а временем. Нужно лишь правильно поставить вопрос, чтобы получить от самой истории правильный ответ — и в этом задача и искусство комментатора.

«Примечания» — это объяснение не столько незнакомых слов, сколько незнакомых мыслей и образов, пришедших из исторических глубин. Это попытка восстановить по крупицам духовный мир прошлого, запечатленный в литературе, его отношения и связи, союзы и полемики, судьбы человеческие и судьбы идей. Такие «примечания» автор книги и положил в основу предлагаемых далее рассказов. Некоторые из них влекут за собою обширное повествование, по неизбежности затрагивающее общие проблемы творчества и мировоззрения художника; другие

касаются частностей: одного эпизода, имени, даже слова в поэтическом тексте. Таковы пределы жанра комментария. Тема книги — пушкинская эпоха, первая треть девятнадцатого века, — преимущественная область занятий автора. В книге читатель встретит довольно большой

круг знакомых ему имен: Пушкин, Карамзин, Батюшков, Дельвиг; Баратынский, Тютчев, Денис Давыдов, Лермонтов, Гоголь... Но это отнюдь не связная история литературы пушкинского времени. Как уже сказано, все вошедшие в книгу этюды — результат собственных разысканий автора; связная же история создается трудами многих и предполагает прослеживание магистральной линии культуры, что далеко превосходит возможности комментария. Но на некоторые общие выводы хотелось бы обратить внимание читателя. Один из них — доминанта Пушкина и Пушкинского творчества в литературе его эпохи; Другой — зависимость Пушкина от пушкинской эпохи. Культура коллективна по самому своему существу, и каждая культурная эпоха — непрерывный процесс взаимодействия творческих усилий ее больших и малых деятелей, процесс миграции идей, поэтических тем и образов, заимствований и переосмыслений,

усвоения и отторжения. Это многоголосие - форма и норма ее существования. Творчество

гения вырастает на таком полифоническом субстрате; оно усваивает себе, интегрирует, преобразует «чужие» идеи и образы, иногда отмеченные индивидуальной печатью, а иногда «ничьи», ставшие уже частью общего культурного достояния. Судьба таких идей и таких образов заслуживает особого внимания, ибо приоткрывает нам законы культурной экологии,—и потому, например, установление реминисценций и даже цитат из чужих стихов у Пушкина и Лермонтова (а этому посвящены некоторые из печатаемых в книге заметок) — вовсе не бесплодное занятие. Цитата, реминисценция может функционировать в тексте как «чужое слово» и менять в нем акценты, может дать нам материал для наблюдений над технологией поэтической работы, — наконец, она наглядно показывает нам связи великого поэта с традицией и плотность поэтической среды, из которой он вырос. На этом мы можем закончить наши предварительные

замечания. Все этюды, собранные в этой книге, ранее были напечатаны. Многие мз небольших

заметок печатались в журнале «Русская речь» и вошли в книгу почти без изменений. Автор с

признательностью должен упомянуть здесь редактора отдела «Язык художественной литературы»

«Русской речи» Ю. И. Семикоза, в общении с которым устанавливался их жанр и которому принадлежит мысль собрать их в отдельную книгу. Другие статьи, публиковавшиеся ранее в специальных изданиях, потребовали переработки и дополнений с учетом фактов и исследований, появившихся уже после их выхода; они были освобождены от сугубо специальных экскурсов и терминологии и переадресованы более широкой аудитории.

I Автор искренне признателен  также фонду «Культурная инициатива», предоставившему средства 

для издания настоящих «Записок...».

 

ПУШКИН

«Пророк»

Среди пушкинских стихов, знакомых нам с детства, есть несколько таких, которые принято называть «хрестоматийными». К их числу относится и стихотворение «Пророк». О нем существует большая исследовательская литература: изучают его уже более ста лет1. О нем

говорят на школьных уроках, его заучивают наизусть, на его текст исполняют знаменитый романс Римского Корсакова. Оно кажется доступным и легким для понимания. Между тем, легкость эта обманчива. Если мы прочтем его строка за строкой, обращая внимание на обычно

ускользающие «мелочи», мы убедимся в том, что «Пророк» — стихотворение чрезвычайно трудное, что поэтическая глубина его гораздо большая, чем это кажется на первый взгляд. Образность «Пророка» раскрывается не сразу и требует от современного читателя некоторой

подготовки и внимания, а художественная идея его становится более понятной, если мы свяжем «Пророка» с другими стихами Пушкина, более ранними (а иногда и более поздними), и представим себе обстановку, в которой возникло стихотворение. Именно таким чтением и толкованием его мы и займемся, попытавшись дополнить в чем-то своих предшественников-

исследователей.

Начать придется издалека.

 

1 За два года до написания «Пророка», в' 1824 году, в Михайловской ссылке, Пушкин пишет цикл стихотворений, которые называет «Подражания Корану». В руках у него в это время был русский прозаический перевод этой священной книги мусульман, сделанный русским драматургом и переводчиком М. И. Веревкиным в 1790 году. Веревкин перевел Коран слогом Библии —

торжественным, книжным, несколько устаревшим и в то же время наивным и даже грубоватым. Пушкин очень ценил эту особенность библейского языка, —он считал, что в нем отразилась простота древних понятий и нравов. Пушкин обратился к Корану по многим причинам.

Сама фигура пророка Магомета, возвещающего через Коран народу волю Аллаха, была для него полна и исторического, и чисто поэтического смысла. «Подражания» писались как раз в канун декабрьского восстания. Пророк, проповедующий народу слова истины, — излюбленный

образ декабристской поэзии. Поэты-декабристы обращались не к Корану, а к Библии, но искали в ней того же: негодующих слов, обличающих сильных мира, князей и земных царей, погрязших в неправде, беззаконии и пороке; пророчеств о грядущем Страшном суде и о восстановлении социальной справедливости. Все это наполнялось для них глубоко современным политическим

смыслом. Когда Рылеев впервые прочел в 1825 году третье «Подражание Корану», где изображен Страшный суд, — он пришел в восторг: Пушкин с необыкновенной поэтической силой выразил его собственные мысли.

] Но ни Рылеев, ни Ф. Н. Глинка, создавший целый сборник переложений  псалмов и книг пророков, не  обладали широтой и глубиной  пушкинского поэтического, мышления. Они видели в* Библии материал для иносказаний и лишь облекали в библейские формы современную

гражданскую поэзию. К середине 1820-х годов Пушкин сумел увидеть в древних священных книгах — Библии и Коране — нечто большее: памятник мыслей, чувств и исторического быта людей иной эпохи и иной культуры. Коран говорил ему своим языком о своих понятиях,

и в1 «Подражаниях Корану» Пушкин сделал попытку их воспроизвести. Его пятое «Подражание» начинается словами:

 

Земля недвижна; неба своды,

Творец, поддержаны тобой,

Да не падут на сушь и воды

И не подавят нас собой.

 

Это —космогония древнего человека, и Пушкин счел нужным сделать к этим строчкам примечание: «Плохая физика; но зато какая смелая поэзия!». «Смелая поэзия

», как и «плохая физика» принадлежали другому веку и другой культуре — Пушкин передавал в своих «Подражаниях» самый строй ее понятий. В этом заключалось целое открытие, которым он

воспользовался и в «Пророке». Но «Пророк» был написан не в 1824 году, а двумя

годами позже. За эти годы, проведенные в михайлбвской ссылке, поэт успел пережить и восстание декабристов, и разгром его, и каторгу, и казнь своих товарищей.«Пророк» создается под впечатлением этих событий. Он пишется незадолго до 8 сентября 1826 года, когда Пушкина

привозят с фельдъегерем в Москву к новому императору. Есть сведения, что написанное к тому времени стихотворение имело другой вид, но ранней его редакции мы не знаем. Автограф «Пророка» не сохранился, и нам известен только тот его текст, который сам Пушкин

напечатал в 1828 году. Этот текст нам и предстоит теперь прочитать.

 

2

 

Еще в XIX веке исследователи Пушкина пытались ответить на вопрос: каков непосредственный источник «Пророка»? Было очевидно, что он связан и с пушкинскими «Подражаниями Корану», и с библейскими книгами пророков. В «Книге Исайи» отыскали сцену, где Исайя рассказал о своем видении: он стоял перед престолом Бога, вокруг которого находились серафимы о

шести крыльях; один из них взял клещами горящий уголь и прикоснулся "к устам пророка, очистив их огнем от скверны. После этого Бог посылает Исайю к людям, и тот обличает порок и беззакония и возвещает грядущий суд. Эта «Книга Исайи» и служила постоянным

источником образов и тем для гражданских поэтов декабристского времени.

Однако пушкинский «Пророк» значительно отклонился от библейского текста. В отличие от многих своих современников, поэт воспользовался Библией как своего рода исходным материалом. Его пророк не походит ни на Исайю, ни на кого иного из библейских пророков.

Как и в «Подражаниях Корану», Пушкин строит самостоятельный образ — в духе источника, но с иным содержанием. Уже в первых строчках сказывается этот новый замысел:

Духовной жаждою томим, В пустыне мрачной я влачился... , Ни один из библейских пророков не вводится в повествование таким образом. В 1828 году, составляя план сборника своих стихотворений, Пушкин записал первую строчку в иной редакции: «Великой скорбию томим...». Она позволяет нам угадать движение его поэтической мысли. Через семь лет он создает стихотворение, начинающееся словами: Однажды, странствуя среди долины дикой,

Внезапно был объят я скорбию великой.. Это стихотворение о страннике, так же томимом «духовной жаждой» (оно так и называется «Странник»), написанное от его имени и так же проникнутое суровыми библейскими мотивами. В «Пророке» есть уже предвестие

«Странника», и самый зрительный образ приобретает широкий символический смысл.

Однако в «Страннике» картина полностью реальна; в «Пророке» дело обстоит несколько иначе. И здесь нам нужно отвлечься в сторону и заняться вопросом о сущности поэтического слова в интересующем нас стихотворении.

3

В «Пророке» Пушкин широко пользуется словами и оборотами Библии. «Влачился», «персты», «зеницы», «отверзлись», «десница», «внял», «горний», «прозябанье»... Все эти слова

книжные, устаревшие для обиходного и даже литературного языка пушкинского времени. Ими пользовалась торжественная, «высокая» поэзия. Они составляли особую сферу поэтического языка, куда они когда-то пришли из церковных книг. Церковные же книги были переведены