Жанр сентиментальной повести в русской прозе первой четверти 19 века

В повести отразились демократические настроения, свойственные Измайлову во времена молодости. На вопрос героя «Где может крестьянка выучиться читать „Элоизу“, выучиться нежно чувствовать?» Анюта отвечает: «Добрые люди могут выучить читать и писать, а чувствовать умеет и всякая крестьянка». В позднейших произведениях Измайлова нет уже никаких следов юношеского демократизма. В области языка и стиля молодой Измайлов продолжал традиции Карамзина. По словам Ксенофонта Полевого, он удачно усвоил карамзинский способ выражения, но «довел до крайности сентиментальное одушевление, каким отличались первые сочинения незабвенного творца русской прозы».1

Известность принесло Измайлову «Путешествие в полуденную Россию» (1800—1802), создавшееся под влиянием «Писем русского путешественника» Карамзина.

Приблизительно с 1800 г. жанр путешествий приобретает широкую популярность. Кроме названного «Путешествия» Измайлова, печатаются: путешествия П. Сумарокова «Путешествие по всему Крыму и Бессарабии» (1800) и его же «Досуги крымского судьи или второе путешествие в Тавриду» (1803), «Моя прогулка в А. или новый чувствительный путешественник К. Г.» (1802); П. Макарова «Письма из Лондона» (1803); М. Невзорова «Путешествие в Казань, Вятку и Оренбургскую губернию» (1803); кн. П. Шаликов издает: «Путешествие в Малороссию» (1803) и «Второе путешествие в Малороссию» (1804). В журналах появляется множество коротких отрывков из разных путешествий.

Все эти путешествия (особенно Шаликова, отчасти Измайлова) отличаются бедностью этнографического и географического содержания.

Жанр сентиментального путешествия, в России впервые осуществленный А. Н. Радищевым и Н. М. Карамзиным — с разной силой и с противоположным политическим значением, — мог беспрепятственно развиваться лишь в карамзинской традиции.

В «Письмах русского путешественника» в соответствии с общим своим мировоззрением Карамзин перенес центр внимания с этнографического и географического материала на личность самого путешественника.

Как рассказывает М. А. Дмитриев, Измайлов отправился путешествовать в подражание Карамзину. Происходило это в последний год царствования Павла. Эпиграф к путешествию Измайлов взял из Дюпати: «Другие привозят мраморы, медали, произведения природы, я возвращаюсь с ощущениями, чувствами и идеями». Измайлов описывал Малороссию, берега Крыма и Кавказа. Пожалуй, он один, если сравнить его путешествия с путешествиями других русских сентименталистов, сообщает читателям исторические и географические сведения о городах, об истории народов. Кое-что он сообщает о происхождении казаков, о нравах и обычаях черкесов; описывает разные встречи среди них, с учеником Линнея — Афониным, с известным натуралистом Палласом, с академиком Захаровым, с дочерью бывшего крымского хана и др. В главе о Феодосии автор рассказывает о генуэзцах, о завоевании города. Однако и у Измайлова исторический материал крайне беден, и содержание «Путешествия в полуденную Россию» в основных своих чертах — пастораль. Оно целиком составлено из миниатюрных лирических описаний природы, людей, городов и сценок, в карамзинском эпистолярном стиле.

Путешественник вскользь высказывает сожаление о том, что рабочие тульских оружейных заводов «живут только механически и не имеют нравственной жизни». В другом месте он замечает, что привязанность его двух крепостных слуг заменяет ему дружбу. Временами он мечтает о том, что когда-нибудь «сделается земледельцем, выберет себе подругу и вместе с нею поселится в низкой хижине». «Надобно быть счастливым, говорит какой-то философ древности, через себя самого и в самом себе»... «Зло

делает ничтожными лучшие человеческие предприятия и вместе с тем оно необходимое» — утверждает В. Измайлов вслед за Карамзиным.

Элегические рассуждения В. Измайлова не имели под собой ни живой страсти, ни острой политической мысли. Это лишь остатки предреволюционного дворянского либерализма. «Путешествие» Измайлова в общем проникнуто эпикурейской и фаталистической философией, характерной для дворянского сентиментализма.

Язык «Путешествия» Измайлова — язык карамзинской школы. Спустя двадцать лет, Карамзин шутя говорил Г. П. Каменеву: «В письмах Измайлова заметил я несколько периодов, с меня копированных; но ему простительно, — он по-русски не читал ничего, кроме „Моих безделок“».1

С карамзинской точки зрения на литературный язык прозы, «Путешествие» Измайлова написано безупречно. И с этой стороны деятельность Измайлова как писателя и как издателя журналов2 была не лишена влияния на развитие литературного языка эпохи.

«Путешествие в полуденную Россию» заслужило одобрение читателей. Шаликов в своих путешествиях в Малороссию подражает уже не только Карамзину, но также Измайлову. И все же успех Измайлова, как и успех жанра русского сентиментального путешествия, оказался кратковременным.

После выхода «Путешествия» Измайлов занялся почти исключительно переводами. Ему принадлежат переводы «Исторической и политической картины Европы» Сегюра (1802—1803), «Аталы» Шатобриана (1802). В 1819—1820 гг. в Москве были изданы 6 частей «Переводов в прозе Владимира Измайлова». Характерно, что в своих переводах в прозе (1819) Владимир Измайлов поместил рядом переводы: «О Розе», «Суд о Вольтере» и «Ловля диких свиней на острове Суматра». Важно было не что переводить, а как переводить. А. Измайлов в рецензии, помещенной в его журнале «Благонамеренный», хвалит как переводы, так и выбор и замечает при этом, что «иногда можно и при самых ограниченных сведениях в словесности написать удачно какие-нибудь стишки. Другое дело проза».3 Проза была в то время самым сложным и неразработанным видом литературы. 

Сатирическая литература о Шаликове, — а это была действительно довольно большая, хотя и устная литература, — слагалась в 10-х — 20-х годах, когда ранний карамзинизм уже сошел с литературной арены, и только Шаликов непоколебимо и слепо, как Дон-Кихот, выступал на защиту отжившего литературного направления. Но даже и в эти годы Н. Греч в своей «Учебной книге российской словесности» (1822) вынужден был признать, что сочинения Шаликова «заслуживают внимания по легкости, привлекательности и приятности своего слога». М. А. Дмитриев в мемуарах, рассказывая о Шаликове в тонах отрицательных и насмешливых оценок 20-х годов, однако, отметил широкую известность писателя. «С одного конца России до другого кому не было известно имя князя Шаликова?» — писал М. А. Дмитриев.1

И действительно, кн. Шаликов как писатель был широко известен в конце XVIII и самом начале XIX столетия. В дальнейшем его известность переродилась в дурную славу сентиментального и недалекого литературного чудака.

Шаликов много писал, издавал четыре журнала. Все, что он делал, было не только добросовестным подражанием Карамзину, но и развитием до пародийного предела стилистических основ русского сентиментализма. Он упражнялся во всех сентиментальных жанрах, и в отличие от своих соратников писал довольно много в прозе. Однако объем ее не велик. Стремясь утвердить эстетическое значение безделок, он писал преимущественно короткие повести, сентиментальные анекдоты и максимы. Все это были произведения малой формы, в которых фраза оттачивалась и приобретала почти самостоятельное значение. Наиболее любопытны повести и лирические отрывки в прозе Шаликова; известно также его «Путешествие в Малороссию» (1803—1804), в котором стиль сентиментальных путешествий был доведен до своего крайнего предела.

Анализ этих произведений дает обильный материал для понимания эволюции стиля русской сентиментальной прозы и для понимания эволюции карамзинского направления в целом. В 1819 г. Шаликов издал в Москве сборник своих повестей: «Роковое слово», «Адина и Теофил», «Любовь и таланты», «Полина», «Аделаида и Аристон, или колонисты», «Темная роща, или памятник нежности» и др. Фабула этих повестей сведена к минимуму. Содержание — описание и анализ любовных конфликтов в светском обществе.

Повесть «Темная роща», относящаяся к произведениям, условно говоря, раннего русского сентиментализма и к ранним произведениям Шаликова, построена на традиционном противоречии. Родители препятствуют браку героя и героини, потому что один из них беден. Герой кончает жизнь самоубийством, героиня умирает в монастыре. В других повестях, более поздних, нет ни конфликта, ни социальных противоречий. В них автор пытается набросать портреты девушек и молодых людей светского общества и пытается выделить те черты в их характерах, которые ведут к конфликтам в их сердечной жизни. Перед Шаликовым новая задача — построение психологии и характера героя, задача, выросшая из сентиментализма и развернутая романтизмом. Как в свое время условности классицизма, так теперь условности сентиментального направления мешают ее решить. Возможности Шаликова были крайне невелики, и эта задача значительно превышала его силы.

В лирических отрывках и максимах Шаликов с особенным усердием подражал Карамзину. Почти все они — «Камелек», «Майское утро»,  «Деревня», «К другу», «Кладбище», «Чувство скорби», «К бюсту Жан-Жака Руссо» — лирические монологи.

Лирические интонации прозы, ее ритмическую структуру Шаликов аккуратно копировал с прозы Карамзина. Например: «Милый камелек! Кто не любит тебя, кто не сиживал с друзьями перед тобой, тот не знает лучшей приятности в жизни». Жонглирование фразой, каламбур — иногда единственное содержание прозы Шаликова. Свой отрывок «Золотой век» он начинает так: «Золотой век, т. е. век, когда люди не знали золота». В этом каламбурном противопоставлении заключено почти полностью содержание отрывка.

В своих прозаических максимах, весьма бледных по мыслям, Шаликов искал стиля короткой прозы, ориентируясь на Ларошфуко и Лабрюйера. Но философский жанр максим так же мало удавался ему, как и психологическая сентиментальная повесть.

О самостоятельном мировоззрении Шаликова говорить не приходится. Вопросы политические и социальные, правительственные перемены, крепостной вопрос, — все это не волновало его как писателя. Он считал себя человеком «чистого искусства» и пробавлялся разбавленным карамзинским гуманизмом.

В прозе, как впрочем и в поэзии, Шаликов не создал ничего самостоятельного и нового. Он усердно повторял за Карамзиным его новое слово и старался развивать русский карамзинский сентиментализм. Он остался на тех же позициях и тогда, когда сентиментализм был преодолен и изжит.

Эта искусно написанная повесть — яркий пример отхода от основных традиций европейского сентиментализма, от его борьбы с сословной ограниченностью. Причины этого явления станут яснее, если вспомнить настроения, которые переживало русское дворянство и все русское общество в 1793 г. и в годы побед и поражений французской революции. Политика павловского времени, на которую с грустью жаловался Карамзин, сообщая о своих цензурных затруднениях Дмитриеву, не только изгоняла из печати слова общество, отечество, гражданин, но отражалась и на идеологическом содержании русского сентиментализма. Естественно, что в таких условиях при разработке всей сентиментальной системы в целом эстетические проблемы должны были получить преувеличенное развитие по сравнению с социально-философскими.

Вопросы стилистики, вопросы языка выдвинулись на первое место, и хотя, как правильно заметил Белинский, «Карамзин ввел русскую литературу в сферу новых идей, и преобразование языка было уже необходимым следствием этого дела», — «сфера идей» европейского сентиментализма получила весьма ограниченное выражение в русской сентиментальной прозе.

Однако разработке стиля и повествовательных форм сентиментальной прозы не обязательно должно было сопутствовать забвение социально-политического содержания. Свидетельство тому — незаурядная проза И. С. Георгиевского (1793—1818). В традиции, казалось бы, окончательно измельчавшей прозы русского сентиментализма, в конце 10-х годов Георгиевскому удалось создать политически-острое произведение.

Любимыми писателями Георгиевского были Руссо и Шиллер. Единственную его повесть «Евгений, или письма к другу, собранные Иваном Георгиевским» (СПб., 1818), издал после смерти автора П. А. Плетнев, его близкий друг.

Автор повести находился, несомненно, под теми же впечатлениями, под которыми формировалась идеология декабристов. Во вторую часть книги включены семь разговоров. В разговоре о чувстве справедливости автор говорит: «Милая Евгения, по происхождению люди все равны. Таким образом, если хотим представить себе начало государства, без сомнения мы должны думать, что люди, разделяя власть между собой, все вместе составили одного верховного правителя. Посему один народ имеет право писать законы». В разговоре седьмом — «Политические отношения» — сказано: «...различие состояний есть необходимое следствие общественного устройства. Несчастие, когда одно состояние подавляет все прочие! Тогда целое должно страдать и может рушиться подобно нестройной громаде».

И на ряду с этими демократическими республиканскими идеями автор в вопросах литературных был сторонником карамзинской бессюжетной лирической и сентиментальной прозы. Как и Галинковский, он обнаружил полное равнодушие к сюжету. Вот что он писал по этому поводу: «Нет у меня ни завязок, ни развязок — вот еще что тебя сокрушает! Не слишком трудно запутать и после развязать происшествия... Запутанность происшествий сама собой нас увлекает. Где ж тут красота, истинное достоинство сочинения? И во всяком ли романе могут иметь место завязки. Завязку в сочинении составляют несчастия или какие-нибудь препятствия, кои должно преодолеть, чтобы достигнуть своей цели. Между тем я описываю прелести счастливой любви, блаженства, супружества, нежные попечения родительские, вечные радости, беспрерывное наслаждение — какие могут быть тут завязки?»

Однако деятельность и Жуковского и Батюшкова в области прозы, так же как и деятельность карамзинских эпигонов, не указала прямого пути к созданию романа, новеллы и рассказа. Это и позволило Белинскому выступить с утверждением о том, что «повесть наша началась с двадцатых годов». Преодоление традиций сентиментальной прозы последовало за усвоением завоеванного карамзинистами. Сентиментализм завоевал в области системы повествования — сказ, свободу рассказчика, отступление, интонацию, ритмику прозы; в области содержания — изображение социальных конфликтов (в крайне ограниченном значении) и психологии героя; в области языка — расширение словаря, новую фразеологию, новый синтаксис.

Однако всему завоеванному сопутствовало и то отрицательное, что должна была преодолеть русская проза на своем пути к реализму. Свобода рассказчика, отступление, интонация, ритмика прозы тянули за собой бессюжетность, рассыпанность, чрезмерную экспрессивность, манерность и бессодержательный лиризм.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ:

Сентиментальное мировоззрение внесло много нового в язык прозы. Расширение словаря, в особенности той его части, которая выражала «чувствительное» отношение к действительности и помогала психологическому анализу, было одним из ближайших следствий этого влияния. Образовался «сентиментальный словарь» и «сентиментальный синтаксис». Конечно, все черты и особенности европейской сентиментальной прозы, о которых говорилось, и вообще ее идеологическое направление, попадая в своеобразные условия русской действительности, преображались. Тем не менее, давая читателю, хотя и в искаженном виде, новое содержание, выдвинутое европейским сентиментализмом, русская проза содействовала разработке новых форм повествования и языка и распространению новых, до того неизвестных, представлений.

В новой прозе сюжетная канва крайне проста: обычно это любовная история с неблагополучным концом. Двое любят друг друга, но условности и обстоятельства — чаще всего социальное неравенство — мешают им соединиться. Бедность внешних событий восполнялась богатством душевной жизни героев; этим, вопреки социальному неравенству, доказывалась ценность личности. Изменить этот мир, используя только разум, нельзя. Нужно обратиться к лучшим качествам человека, заложенным природой, к его естественным стремлениям, душевным порывам. Так в литературе появляется новый герой (героиня) — простой и незнатный человек, наделенный высокими душевными качествами, руководствующийся велениями сердца, чуждый цивилизации. Ценность человека теперь определяется не его знатным происхождением или богатством, но чистотой помыслов, чувством собственного достоинства.