Иван Сергеевич Тургенев

Летние месяцы Тургенев проводит в деревне, а в 1846 обходит с ружьем за плечами  Орловскую, Калужскую и Курскую  губернии вместе с охотником из крестьян, своим другом Афанасием Алифановым. Охотники, в отличие от дворовых людей и крестьян-хлеборобов, в силу страннического образа жизни в меньшей степени подвергались развращающему влиянию помещичьей власти, сохраняя вольный и независимый ум, чуткость к жизни природы, чувство собственного достоинства. Наблюдая за жизнью крестьянства, Тургенев приходил к выводу, что крепостное право не уничтожило живых народных сил, что «в русском человеке таится и зреет зародыш будущих великих дел, великого народного развития». Но чтобы рассмотреть это, писатель должен войти в доверие к русскому мужику «родственным к нему расположением, наивной и добродушной наблюдательностью». Охоту Тургенев считал занятием, свойственным любому русскому человеку: «Дайте мужику ружье, хоть веревками связанное, да горсточку пороху, и пойдет он бродить, в одних лаптишках, по болотам да по лесам, с утра до вечера». На общей для барина и мужика национальной основе возникал в процессе охотничьих странствий открытый характер общения между ними, немыслимый в повседневном крепостническом быту. Охота превращалась для Тургенева в удобный способ изучения всего строя народной жизни, внутреннего склада народной души, не всегда доступной стороннему наблюдателю. Тургенев замечал, что мужики, с которыми он встречался в своих охотничьих странствиях, вели себя с ним необычно: были щедро откровенны, доверчиво сообщали свои тайны. Он был для них своим человеком, охотником, а не барином.

В янв. 1847 в культурной жизни России и творческой судьбе Тургенева произошло значительное событие. В обновленном журнале «Современник», перешедшем в руки И. И. Панаева и Н. А. Некрасова, был опубликован очерк Тургенева «Хорь и Калиныч», успех которого превзошел все ожидания и побудил к созданию целой книги под названием «Записки охотника».

В «Хоре и  Калиныче» Тургенев совершил своего рода переворот в художественном решении темы народа. В двух крестьянских характерах, представляющих собою колоритные и яркие народные индивидуальности, он уловил коренные силы нации, определяющие ее жизнеспособность, перспективы ее дальнейшего роста и становления. Перед лицом практичного Хоря и поэтичного Калиныча потускнел образ их господина, помещика Полутыкина. В тургеневском повествовании это герой сноски, ему отводится место под строкой. Крестьяне — крепостные, зависимые люди, но рабство не превратило их в рабов: духовно они богаче и свободнее полутыкиных. Именно в крестьянстве нашел Тургенев «почву, хранящую жизненные соки всякого развития», а значимость личности государственного человека он поставил в прямую связь с этой почвой: «...Из наших разговоров с Хорем я вынес одно убежденье, которого, вероятно, никак не ожидают читатели, — убежденье, что Петр Великий был по преимуществу русский человек, русский именно в своих преобразованиях».

От Хоря и  Калиныча мысль писателя устремляется к русскому человеку, к русской  государственности. Общение с простым  мужиком привело рассказчика  к выводу: «Русский человек так  уверен в своей силе и крепости, что он не прочь и поломать себя: он мало занимается своим прошедшим и смело глядит вперед. Что хорошо — то ему и нравится, что разумно — того ему и подавай, а откуда оно идет, — ему все равно».

А затем Тургенев выводит своих героев к природе, сливает их с нею, устраняя резкие границы между отдельными характерами. Этот замысел ощутим в сопоставлении обрамляющих книгу очерков: от «Хоря и Калиныча» в начале — к «Лесу и степи» в конце. Хорь погружен в атмосферу лесной обособленности: его усадьба располагалась посреди леса на расчищенной поляне. А Калиныч своей бездомностью и душевной напевностью сродни степным просторам, мягким очертаниям пологих холмов, кроткому и ясному вечернему небу.

Вдохновленный успехом, Тургенев пишет др. рассказы, внутренне реализуя замысел единой книги, поэтическим ядром которой является первый из них. Все последующие произведения, которые сам Тургенев называет «отрывками», углубляют, развивают, обогащают с разных сторон ту широкую поэтическую мысль, которая, как в зерне, была заключена здесь. Вслед за «Хорем и Калинычем» они печатаются в «Современнике» за 1847—51, а в 1852 «Записки охотника» впервые выходят отдельным изданием. 
В этой книге Тургенев впервые ощутил Россию как единство, как живое художественное целое. Его книга открывает 60-е годы в истории русской литературы, предвосхищает их. Прямые дороги от «Записок охотника» идут не только к «Запискам из Мертвого дома» Достоевского, «Губернским очеркам» Салтыкова-Щедрина, но и к эпосу «Войны и мира» Толстого. В «Записках охотника» Тургенев понял и пережил то, что славянофилы считали первой и последней святыней народной души.

Одно сомнение затронуло Тургенева как раз  в период работы над «Записками охотника»: он оказался свидетелем трагических  июньских дней на улицах Парижа, когда  взявшая власть буржуазия потопила в крови народное недовольство. События французской революции 1848 привели Тургенева к грустному итогу. Он убедился, что революцией управляла злая сила в лице богатых буржуа и финансистов, народ же служил игрушкой в политической борьбе. Возникли серьезные сомнения в том, что народ вообще является творческой силой истории. Трагический опыт революции 1848 все более склонял Тургенева к мысли о том, что этой творческой силой является интеллигенция, тот верхний слой общества, который создает науку и культуру, который является проводником этих ценностей в народную среду. Пережитое во Франции уводило Тургенева в сторону от того писательского пути, который был намечен им в «Записках охотника». Внимание его все более и более привлекала историческая судьба русской интеллигенции.

В повести «Муму» (1852) раскрывается трагическое несоответствие между богатырской мощью и  трогательной беззащитностью Герасима, символический смысл приобретает  его немота. В повести «Постоялый двор» (1852) умный, рассудительный мужик  Аким в одночасье лишается всего состояния по капризной прихоти барыни. Подобно Герасиму, он уходит со двора, берет в руки посох странника, «божьего человека». А на смену ему приходит цепкий деревенский хищник Наум. В ответ на восхищение славянофилов характерами Акима и Герасима Тургенев сказал: «...Я вижу трагическую судьбу племени, великую общественную драму там, где вы находите успокоение и прибежище эпоса...». 
Эти повести Тургенев создавал в драматических обстоятельствах. Вернувшись в 1850 на родину, он активно сотрудничает в редакции «Современника», пишет ряд критических очерков о творчестве В. И. Даля, А. Н. Островского, Евг. Тур, Ф. И. Тютчева. В 1852 он был арестован по обвинению в нарушении цензурных правил при публикации статьи, посвященной памяти Н. В. Гоголя. Это обвинение было использовано как удачный предлог. Истинной же причиной ареста были «Записки охотника» и связи писателя с семьей Виардо и А. И. Герценом. Месяц Тургенев провел на съезжей адмиралтейской части в Петербурге, а потом был сослан в Спасское под строгий надзор полиции без права выезда за пределы Орловской губ.

В период Спасской ссылки (до к. 1853) Тургенев продолжает работу над циклом повестей («Дневник лишнего  человека», 1850; «Два приятеля», «Затишье», «Переписка» — все три 1854, «Яков Пасынков», 1855), в котором с разных сторон исследует психологию своего современника, культурного человека, идеалиста 1840-х. Его перестает удовлетворять старая манера художественного письма с его эскизностью, фрагментарностью, очерковостью. Он стремится теперь к «простоте, спокойствию, ясности линий», пытается овладеть крупной эпической формой (задумывает роман «Два поколения», но не доводит замысел до конца и уничтожает рукопись). 
Немаловажную роль на пути к роману сыграли давние увлечения Тургенева драматургией. Еще параллельно с «Записками охотника» он создает целый ряд пьес: «Где тонко — там и рвется» (1847), «Нахлебник» (1848), «Холостяк» (1849), «Завтрак у предводителя» (1849), «Месяц в деревне» (1850), «Провинциалка» (1850), «Вечер в Сорренто» (1852). Но только на рубеже XIX—XX вв. эти произведения обрели настоящую сценическую жизнь. Тургенев прокладывал в них пути к «новой драме» чеховского типа. 
Свой первый роман «Рудин» Тургенев написал в 1855, в период поражения России в Крымской войне, на пороге эпохи «великих реформ». Новое время ставило перед людьми тургеневского поколения решительные и прямые вопросы, требуя от них столь же решительных и прямых ответов. Разговоры и споры в кругу единомышленников, некогда определявшие смысл существования культурной дворянской прослойки общества, теперь никого не могли удовлетворить. Время «слова» уходило в прошлое, сменялось новой эпохой, звавшей человека на «дело», на практическое участие в политической жизни страны.

В романе много  автобиографического. Рудин — один из лучших представителей культурного дворянства, идеалист 1830 — н. 1840-х. Он получил философское образование сперва в кружке Покорского (прототип Н. В. Станкевич), потом в Берлинском университете. В облике Рудина современники видели сходство с другом студенческих лет Тургенева М. А. Бакуниным. Сначала роман назывался «Гениальная натура»: под «гениальностью» Тургенев понимал дар слова, талант просветителя, а под «натурой» — твердость воли, острое чувство насущных потребностей в жизни страны, умение претворять слово в дело. По мере работы над романом Тургенев понял, что применительно к Рудину такое заглавие звучит иронически: в нем есть «гениальность», но нет «натуры», есть талант пробуждать умы и сердца людей, но нет сил и способностей вести их за собой. «Несчастье Рудина состоит в том, что он России не знает, и это точно большое несчастье. Россия без каждого из нас может обойтись, но никто из нас без нее не может обойтись».

Рудин сам сознает  свои слабости и понимает, что во всех действиях и поступках его, «как китайского болванчика, постоянно перевешивает голова». Потому осуждение Рудина соседствует с авторским его оправданием. В любви он способен быстро увлекаться и гаснуть, удовлетворяясь прекрасными мгновениями первой влюбленности — черта, характерная для всех идеалистов эпохи 1840-х, и для Тургенева в том числе. В письме, адресованном Наталье, Рудин подвергает себя беспощадному самоанализу: отчетливо звучат самоосуждающие интонации лермонтовской «Думы», отголоски пушкинских размышлений в «Евгении Онегине» о потерянной молодости души, о довременной утрате «лучших желаний» и «свежих мечтаний».

К концу романа в характере Рудина начинают проступать черты русского странника-правдоискателя, вечного Дон-Кихота. Мотивы «дороги», «странствия», «скитальчества» приобретают национальный колорит, возникают ассоциации с пушкинскими стихами «Телега жизни», даже в стиле рудинской фразы появляются народные интонации. Мы узнаем, что после любовной катастрофы Рудин пытается найти достойное применение для своих жизненных сил. Но романтик-энтузиаст во всех практических начинаниях действует как максималист, не желающий считаться с реальными сложностями жизни.

У Рудина в романе есть антипод — друг его студенческой юности Лежнев: если Рудин парит  в облаках, то Лежнев стелется по земле и сам чувствует свою ограниченность, отдавая в конце романа дань уважения Рудину: «В нем есть энтузиазм, а это... самое драгоценное качество в наше время». Страннической судьбе героя вторит скорбный русский пейзаж: «А на дворе поднялся ветер и завыл зловещим завываньем, тяжело и злобно ударяясь в звенящие стекла. Наступила долгая осенняя ночь. Хорошо тому, кто в такие ночи сидит под кровом дома, у кого есть теплый уголок... И да поможет Господь всем бесприютным скитальцам!» Рудин гибнет на парижских баррикадах в революцию 1848.

В «Рудине» определилась своеобразная форма тургеневского  романа: на сюжет типичной повести  с любовной кульминацией наслаивается несколько «внесюжетных» новелл (рассказ о кружке Покорского, вторая развязка романа — встреча Лежнева с Рудиным в провинциальной гостинице, эпилог — гибель героя на баррикадах). Характер Рудина изображается в процессе сцепления эпизодов, относящихся к разным временам его жизни и с разных сторон освещающих его личность. К цельному представлению о герое читатель приближается в процессе взаимоотражения разных его характеристик, придающих герою объемное освещение, но все же не исчерпывающих до конца всей глубины рудинского типа. Эта стереоскопичность изображения усиливается тем, что Тургенев окружает Рудина «двойниками» (Лежнев, Пандалевский, Пигасов, Муффель и др.), в которых, как в системе зеркал, умножаются сильные и слабые стороны центрального героя.

За проблемами социальными в «Рудине» отчетливо  звучат философские: мотивы трагизма человеческого существования, мимолетности молодых лет, роковой несовместимости людей разных возрастов. Жизнь человека, по Тургеневу, определяется не только общественными отношениями данного исторического момента, не только всей совокупностью национального опыта, она находится еще во власти неумолимых законов безучастной к нему природы. После «Рудина» эти мотивы в творчестве Тургенева усиливаются в повестях «Поездка в Полесье» (1853—57), «Фауст» (1856), «Ася» и «Первая любовь» (обе — 1860). «Поездка в Полесье» открывается размышлениями рассказчика о ничтожности человека перед лицом всемогущих природных стихий. Сталкиваясь с их властью, герой остро переживает свое одиночество, свою обреченность. «Трудно человеку, существу единого дня, вчера рожденному и уже сегодня обреченному смерти, — трудно ему выносить холодный, безучастно устремленный на него взгляд вечной Изиды...».

В «Фаусте», «Асе»  и «Первой любви» Тургенев развивает  тему трагического смысла любви. Это  чувство приоткрывает человеку высшие тайны и загадки жизни, превосходящие любые попытки их природных объяснений. Любовь сильнее смерти, потому что выводит влюбленного человека за пределы слепых законов «равнодушной природы», обещает больше, чем природа может ему дать. Но потому любовь может надломить в человеке его хрупкий природный состав. Это чувство торжествует над слабой и смертной стороною человеческого существа. Так сгорает в любви героиня «Фауста» Вера Николаевна Ельцова. В «Асе» любовь — своенравная стихия, перед властью которой беззащитен любой человек. Любовь напоминает о силах, стоящих над ним, и предостерегает от чрезмерной самоуверенности: она учит человека готовности к самоотречению. В погоне за ускользающим призраком земного счастья человек не должен упускать из виду требований нравственного долга, забвение которого уводит личность в пучины индивидуализма и влечет за собою неминуемое возмездие. «...Жизнь не шутка и не забава, жизнь даже не наслаждение, — говорит Тургенев в «Фаусте», — жизнь — тяжелый труд. Отречение, отречение постоянное — вот ее тайный смысл, ее разгадка: не исполнение любимых мыслей и мечтаний, как бы возвышенны они ни были, — исполнение долга, вот о чем следует заботиться человеку; не наложив на себя цепей, железных цепей долга, не может он дойти, не падая, до конца своего поприща...»