Набоков: писатель и литературовед

I. Вступление.

...Внезапно Набоков прервал лекцию, прошел, не говоря ни слова, по эстраде к правой стене и выключил три лампы под потолком. Затем он спустился по ступенькам – их было пять или шесть – в зал, тяжело прошествовал по всему проходу между рядами, провожаемый изумленным поворотом двух сотен голов, и молча опустил шторы на трех или четырех больших окнах... Зал погрузился во тьму.

Набоков возвратился к эстраде, поднялся по ступенькам и подошел к выключателям.

«На небосводе русской литературы, – объявил он, – это Пушкин!»

Вспыхнула лампа в дальнем левом углу нашего планетария.

«Это Гоголь!» Вспыхнула лампа посередине зала...

«Это Чехов!» Вспыхнула лампа справа.

Тогда Набоков снова спустился с эстрады, направился к центральному окну и отцепил штору, которая с громким стуком взлетела вверх: «Бам!». Как по волшебству в аудиторию ворвался широкий плотный луч ослепительного солнечного света. «А это Толстой!» – прогремел Набоков.

(А.Аппель)

II. Набоков – критик и литературовед.

В русской литературе XX века В.В. Набоков занимает особое место по ряду

причин. Во-первых, его писательская биография, начавшаяся на исходе

«серебряного века» русской поэзии, охватывает почти все хронологические этапы

литературы XX века вплоть до 70-х годов. В этом отношении именно набоковское

творчество обеспечивает преемственность современной русской литературы по

отношению к литературе начала XX века. По степени воздействия на стилевые

процессы в русской, да и мировой литературе последней трети XX века В.

Набоков – один из самых современных, самых эстетически влиятельных

художников. Во-вторых, творчество Набокова причастно истории сразу двух

национальных литератур – русской и американской; причем и русскоязычные,  и

англоязычные произведения писателя – выдающиеся художественные явления,

подлинные литературные шедевры. В-третьих, В. Набоков больше, чем кто-либо из

его современников, сделал для знакомства западной читательской аудитории с

вершинами русской литературной классики. Именно он по-настоящему «открыл» для

Запада русских классиков первой половины XIX века, особенно творчество А.С. Пушкина. Весьма интересно то, что главными вершинами мировой литературы Набоков считал Шекспира и Пушкина. Если в этом и сказалось «западничество» мастера, то оно, несомненно, также обнажает его взгляд на русскую литературу как литературу общемирового уровня. Активное изучение различных аспектов творчества Владимира Владимировича Набокова началось еще при жизни писателя, и к настоящему моменту набоковедение превратилось едва ли не в самую популярную отрасль западной русистики. Причин тому много, но самая очевидная - это билингвизм писателя, перешедшего в середине жизни с русского языка на английский. В Америке Набоков дебютировал как автор критических статей и рецензий. Тем не менее тексты нехудожественной писателя прозы являются на сегодняшний день наименее изученной частью англоязычного творчества писателя. В сознании современного читателя Набоков остается мэтром прежде всего романного жанра. Гениальный стилист-прозаик заслонил Набокова — переводчика, комментатора и биографа.

Во многом неисследованность критики Набокова объяснима текстологической ситуацией как в России, так и за рубежом. Н. Г. Мельников, издавший сборник интервью, рецензий и эссе писателя на русском языке, констатирует, что недоступность текстов отчасти спровоцирована самим Набоковым. Некоторые работы раннего периода Набоков никогда не публиковал и отзывался о них довольно пренебрежительно. Материалы лекционных курсов, читанных в Корнеллском университете, были подготовлены к печати и изданы тремя томами только после смерти писателя, вызвав широкий резонанс в англоязычной прессе, и только спустя пятнадцать лет они стали доступны отечественному читателю. Над ними Набоков работал, начиная с 1951 года, лелея мысль об их издании, постоянно откладывая и снова к ним возвращаясь. Однако в 1972 году, после очередной ревизии, писателем был наложен категорический запрет: «Мои университетские лекции <...> слишком сыры и хаотичны и никогда не должны быть опубликованы. Ни одна из них». Уже после смерти Набокова были опубликованы его лекции, составившие три тома: «Лекции по русской литературе», «Лекции по зарубежной литературе», «Лекции о «Дон-Кихоте». Это, возможно, одна из самых интересных частей набоковского наследия, потому что взгляды на литературу, излагаемые в этих лекциях, весьма оригинальны и далеки от традиционных. Прежде всего Набоков утверждает постулат: литература есть феномен языка, а не идей. «Стиль и структура - это сущность книги; большие идеи - дребедень». Он призывает читателя воспринимать литературу чувственно, чтобы ощутить всю ее прелесть. Главное качество хорошего читателя это воображение: «Раз художник использовал воображение при создании книги, то и ее читатель должен пустить в ход свое - так будет и правильно и честно». А главный физический орган читателя - позвоночник, поскольку именно там возникает «контрольный холодок» как реакция на истинное искусство. Набоков просил обращать внимание прежде всего на мелочи, забыть о банальных обобщениях. «Caress the details», - призывал он студентов. Кроме того, структура литературных курсов отражала его представление о литературе как о ряде шедевров, равноправно стоящих на одной книжной полке, независимо от того, когда, кем и на каком языке они написаны.

К лекционному материалу Набоковым не были адаптированы ранние работы, посвященные Н; В. Гоголю и А. С. Пушкину. Обособление набоковской «гоголианы» в рамках англоязычной книги «Николай Гоголь» и стремление вписать ранние пушкинологические этюды в «Комментарий к роману в стихах А.. С. Пушкина «Евгений Онегин»» привели к тому, что Набоков как исследователь русской литературы стал известен прежде всего как переводчик и комментатор Гоголя и Пушкина. Несмотря на явное самобичевание по поводу качества переводов и структуры исследовательских текстов, Набоков самоутверждается как англоязычный писатель-исследователь с русскими корнями. Пожалуй, совсем недавно отечественные набоковеды признали, что позднее творчество писателя - это «англоязычное инобытие» русских текстов. Причем, к осознанию последнего привело понимание набоковской стратегии исследователя с полиязыковым опытом литературного селекционера. Никому до Набокова не представлялось возможным преподать русскую классику в лице двух гениев стиля, да еще и таким оригинальным способом - комментариями, к собственным переводам, которые подразумевались одновременно биографией. В одном из писем сестре, Елене Владимировне Сикорской, Набоков писал: «Россия должна будет поклониться мне в ножки; (когда-нибудь) за все, что я сделал по отношению к ее небольшой по объему, но замечательной по качеству словесности». «Качество словесности» определяется, по-Набокову, совокупностью индивидуальностей — писателей с оригинальным стилем. Однако, набоковеды все больше уделяют внимания критической прозе Набокова, обращаясь к ней в поисках помощи в интерпретации романов. Эта тенденция усилилась с выходом в свет русскоязычного текста «Комментария к «Евгению Онегину». Методология анализа набоковской прозы с привлечением Комментария была апробирована впервые Карлом Проффером (1938-1984) - известным американским литературоведом-славистом, основателем легендарного «Ардиса», в книге «Ключи к «Лолите». «Не впадая в излишний академизм», автор использовал текст набоковского Комментария как помощника «в ловле аллюзий». Суммируя опыт современного набоковедения, Н. Г. Мельников справедливо замечает: «Навязывание набоковским произведениям произвольных и необязательных ассоциаций - главный «методологический» принцип текстового анализа, используемый, вслед за Аппелем, большинством западных, а затем и российских «набокоедов».
Пожалуй, первый шаг в направлении к анализу критической прозы наравне с художественной сделал профессор Йельского университета (Коннектикут, США) Владимир Евгеньевич Александров в книге «Набоков и потусторонность».
Во Введении: «Метафизика, этика и эстетика Владимира Набокова» автор пишет: «Есть по крайней мере один незаменимый способ, уберегающий от полного произвола в интерпретации набоковских произведений. Их надо поставить в определенный контекст, точнее говоря, обращаясь к отдельным романам или рассказам, следует рассматривать их в сопоставлении с критическими работами, а также на фоне всего художественного наследия писателя». В монографии вводится понятие «дискурсивных» сочинений, имеются в виду все опубликованные работы, в которых «обнажается действительная жизнь Владимира Набокова как исторической личности»: автобиографии, интервью, статьи, письма и лекции. Однако, в контексте интересующей нас темы, важна оговорка автора о том, что необходимо избегать «наивного автобиографизма». Уникальность набоковского мира Александров видит в том, что «дискурс» и художественное творчество объединяют специфические связи, которые выражаются «в неких ключевых словах и понятиях», по смыслу не имеющих «ничего общего... со словарными определениями».Именно поэтому «его нехудожественные произведения являют собою высшую лингвистическую инстанцию, к которой следует обращаться для верного понимания его беллетристики. А некоторые из его романов, где те же предметы затрагиваются в достаточно обнаженной форме, могут служить в этом смысле дополнительным иллюстративным материалом к ключевым понятиям». Несомненно, Набоков исследователь как в своеобразном зеркале старался различить в художественном мире классиков контуры такого же целостного, единого текста произведений, каким старался организовать свой макротекст. Соединяя две составляющие части набоковского наследия — русскоязычную и англоязычную - Александров прослеживает эволюцию писательской «стратегии камуфляжа», которая усложняется со временем и состоит в «увеличении дистанции между видимостью и сущностью». Александров один из первых заявил о том, что Набоков в собственных интервью «совершенно сознательно выстраивал определенный образ самого себя в глазах публики», поднимая его на уровень текста. Н. Г. Мельников развивает александровскую мысль: «... Стилизованная литературная личность Владимира Набокова, возникающая на страницах предисловий, эссе и интервью, - не менее интересное и художественно совершенное творение, чем его прославленные романы и рассказы».

Относительно своих ориентаций в предшествующей литературе сам Набоков писал:

«Пушкин и Толстой, Тютчев и Гоголь встали по четырем углам моего мира». Нельзя отрицать также влияние на Н. Ф. Сологуба, А. Блока, Пруста, Кафки и любимого им Джойса. Что же касается поэзии, то исключительное предпочтение отдавал Набоков стихам И. Бунина, а также высоко ценил поэзию В. Ходасевича. В данном реферате будут рассмотрены взгляды Набокова на творчество «четырех углов» мира писателя
 

II. Основная часть. Лекции по русской литературе В. Набокова. Пушкин, Достоевский, Толстой.

Лекции по русской литературе» В. Набокова, написанные им для американских студентов, впервые вышли в России в Издательстве «Независимая Газета». Литературоведческие исследования великого писателя - столь же самоценные творения, как и его проза. Обладая глубоко личным видением русской классики, В. Набоков по-своему прочитывал известные произведения ,трактуя их, пользуясь выражением Андрея Битова, «на собственном примере». В предисловии издателя написано: «Как и должно быть у всякой цельной личности, у Набокова лектор неотделим от писателя, он его естественное продолжение. Отличие только в том, что перед аудиторией на место своих собственных слов ему приходится подставлять слова Чехова, Тургенева, Гоголя, Флобера, Пруста или Кафки. Набоковские художественные пристрастия распространяются не только на творимый им собственный мир, но и на литературную классику, откуда он выбирает только то, что подтверждает его писательские взгляды; все остальное отбрасывается как не заслуживающее внимания. Отсюда — набоковизация мировой литературы, выстраивание ее творцов в ряд исторических предшественников ему самому. Вот, полюбуйтесь, набоковские страницы Льва Толстого, вот сиринская наблюдательность Джойса, вот влажные находки Лермонтова на еще не возделанных клумбах «Дара» Составляя свои лекции, Набоков, по существу, продолжал любой из своих романов, пользуясь на этот раз чужим словесным материалом.э

В лекциях Набокова нет отдельного материала о Пушкине, но рассмотрение критической прозы Набокова следует начинать именно с него. Пушкин всегда занимал в литературной иерархии Набокова самое высокое место и являлся своеобразным эстетическим и этическим эталоном.

«Сегодня больше, чем когда-либо, поэт должен быть так же свободен, нелюдим и одинок, как хотел Пушкин сто лет назад. Порой, может быть, самый безупречный художник пытался сказать свое слово в защиту гибнущих или недовольных, но он не должен поддаваться этому искушению, так как можно быть уверенным, если дело заслуживает страданий, оно умрет и позже принесет неожиданные плоды. Нет, решительно, так называемой социальной жизни и всему, что толкнуло на бунт моих сограждан, нет места в лучах моей лампы; и если я не требую башни из слоновой кости, то только потому, что доволен своим чердаком», - писал Набоков в эссе «Пушкин, или Правда и правдоподобие». «Один из лучших примеров столкновения художника с критикой в 20-е и 30-е гг. 19 в. — пример Пушкина, первого великого русского писателя. Официальные власти во главе с Николаем I были безумно раздражены этим человеком, который, вместо того чтобы верно служить отечеству, как все прочие смертные, и воспевать в своих сочинениях утвержденные законом добродетели (если ему так уж необходимо было воспевать что-либо), сочинял чрезвычайно дерзкие, вольнодумные и вредные вирши, в которых свобода мысли столь отчетливо прорывалась в самой новизне стихосложения, в смелости воображения, в желании высмеять больших и малых тиранов» - эти строки из эссе дают наглядную иллюстрацию писательского кредо самого Набокова. В наследии Пушкина он нашел для себя завещание внутренней, тайной свободы и остался верен ей в литературе и в действительности, отрицая саму идею свободы внешней, социальной. «Нет, решительно, так называемой социальной жизни и всему, что толкнуло на бунт моих сограждан, нет места в лучах моей лампы; и если я не требую башни из слоновой кости, то только потому, что доволен своим чердаком». А. Русанов в статье "Онегинские" реминисценции в романе В. Набокова "Лолита" пишет, что к Евгению Онегину» Набоков относился особенно трепетно. Во-вторых, одновременно с написанием "Лолиты" (роман вышел в свет в 1955) шла работа над переводом и комментарием "Евгения Онегина" (1949 - 1964); показательно, что в один год с публикацией "Лолиты" была напечатана набоковская статья "Задачи перевода: "Онегин" по-английски". Поэтому можно предположить, что научное исследование пушкинского шедевра повлияло на творческое созидание шедевра Набоков <...> большинство онегинских реминисценций отсутствуют в оригинальном англоязычном тексте романа, но зафиксированы в авторском переводе на русский язык.

А. Русанов также отмечате обширные реминисценции не только с творчеством Пушкина, но и с самой его жизнью: «…повторяется в набоковских стихах, рассказах, романах тема дуэли. Писатель даже вводит новое понятие - дуэлеспособность, в соответствии с которым человек поверяется тем, решится ли он на дуэль и достоин ли он быть вызванным.

Все эти мысли, как и многие другие идеи, темы образы предшествующих произведений, вобрал в себя большой, последний написанный на русском языке роман "Дар" - шедевр Набокова. Главный его герой - молодой начинающий писатель, и главная героиня, по словам автора, - русская литература. Набоков как бы вложил в героя собственную душу. Поэтому в соответствии с мироощущением писателя сквозь "Дар" пронзительным пунктиром проходят две параллельные тематические линии: тема утраты отца и дуэли и смерти Пушкина<…> повторяется в набоковских стихах, рассказах, романах тема дуэли. Писатель даже вводит новое понятие - дуэлеспособность, в соответствии с которым человек поверяется тем, решится ли он на дуэль и достоин ли он быть вызванным.

Все эти мысли, как и многие другие идеи, темы образы предшествующих произведений, вобрал в себя большой, последний написанный на русском языке роман "Дар" - шедевр Набокова. Главный его герой - молодой начинающий писатель, и главная героиня, по словам автора, - русская литература. Набоков как бы вложил в героя собственную душу. Поэтому в соответствии с мироощущением писателя сквозь "Дар" пронзительным пунктиром проходят две параллельные тематические линии: тема утраты отца и дуэли и смерти Пушкина».

Одним из наиболее спорных материалов лекций, несомненно, является материал о Достоевском. Начало лекции В. Набокова о Достоевском звучит так: «Я испытываю чувство некоторой неловкости, говоря о Достоевском. В своих лекциях я обычно смотрю на литературу под единственным интересным мне углом, то есть как на явление мирового искусства и проявление личного таланта. С этой точки зрения Достоевский писатель не великий, а довольно посредственный, со вспышками непревзойденного юмора, которые, увы, чередуются с длинными пустошами литературных банальностей. В «Преступлении и наказании» Раскольников неизвестно почему убивает старуху-процентщицу и ее сестру. Справедливость в образе неумолимого следователя медленно подбирается к нему и в конце концов заставляет его публично сознаться в содеянном, а потом любовь благородной проститутки приводит его к духовному возрождению, что в 1866 г., когда книга была написана, не казалось столь невероятно пошлым, как теперь, когда просвещенный читатель не склонен обольщаться относительно благородных проституток. Однако трудность моя состоит в том, что не все читатели, к которым я сейчас обращаюсь, достаточно просвещенные люди. Я бы сказал, что добрая треть из них не отличает настоящую литературу от псевдолитературы, и им-то Достоевский, конечно, покажется интереснее и художественнее, чем всякая дребедень вроде американских исторических романов или вещицы с непритязательным названием «Отныне и вовек» и тому подобный вздор.

Тем не менее, я в своем курсе собираюсь подробно разбирать произведения действительно великих писателей — а именно на таком высоком уровне и должна вестись критика Достоевского. Во мне слишком мало от академического профессора, чтобы преподавать то, что мне не нравится. Не скрою, мне страстно хочется Достоевского развенчать. Но я отдаю себе отчет в том, что рядовой читатель будет смущен приведенными доводами»

Далее В.Набоков указывает (с.184-185) «метод обращения с литературой – простейший и важнейший… Книги, которые вы любите, нужно читать, вздрагивая и задыхаясь от восторга… Литературу, настоящую литературу, не стоит глотать залпом, как снадобье, полезное для сердца или ума, этого «желудка» души. Литературу надо принимать мелкими дозами, раздробив, раскрошив, размолов, - тогда вы почувствуете ее сладостное благоухание в глубине ладоней; ее нужно разгрызать, с наслаждением перекатывая языком во рту – тогда и только тогда вы оцените по достоинству ее редкостный аромат, и раздробленные, размельченные частицы вновь соединятся воедино в вашем сознании и обретут красоту целого, к которому вы подмешали чуточку собственной крови».

Далее Набоков говорит о том, что, «принимаясь за работу, художник ставит себе определенную задачу… Мир, ради этого созданный, может быть совершенно нереальным… но должен вызывать доверие у читателя… В сущности, подлинная мера таланта есть степень непохожести автора и созданного им мира, какого до него никогда не было, и что еще важнее – его достоверность», и предлагает оценить мир Достоевского с этой точки зрения.

Исследователь-филолог А.А.Илюшин отмечает, что к Достоевскому «Набоков относится с откровенной агрессивностью и антипатией, считая его «довольно посредственным» писателем, произведения которого по недоразумению воспринимаются недостаточно просвещенными читателями как нечто более интересное и художественное, чем «всякая дребедень» и «вздор» <…> Часто ход набоковской мысли, развенчивающей Достоевского, сводится к следующему силлогизму: гениальность несовместима с поспешностью, мелодраматизмом, фальшью, банальностью и т. п.; у Достоевского всё это есть; следовательно, Достоевский не гений. Мы бы предпочли другой, обратный этому, силлогизм: Достоевский гений; он грешит поспешностью, мелодраматизмом и т. п.; следовательно, всё это совместимо с гениальностью. Оба силлогизма основаны на догматико-аксиоматической посылке. Проще и человечнее признать, что и у гениев случаются недостатки и промахи, которые не должны заслонять их достоинств. Впрочем, кое-какие достоинства за Достоевским признает и Набоков: он «великий правдоискатель, гениальный исследователь больной человеческой души», у него мастерски построенные сюжеты, «вспышки непревзойденного юмора». Тем не менее, нельзя утверждать, что Набоков своеобразно призывал «сбросить Достоевского с корабля современности». Дальше в лекциях мы читаем следующее: «Безвкусица Достоевского, его бесконечное копание в душах людей с префрейдовскими комплексами, упоение трагедией растоптанного человеческого достоинства — всем этим восхищаться нелегко. Мне претит, как его герои «через грех приходят ко Христу», или, по выражению Бунина, эта манера Достоевского «совать Христа где надо и не надо». Точно так же, как меня оставляет равнодушным музыка, к моему сожалению, я равнодушен к Достоевскому-пророку. Лучшим, что он написал, мне кажется «Двойник». Эта история, изложенная очень искусно, по мнению критика Мирского, — со множеством почти джойсовских подробностей, густо насыщенная фонетической и ритмической выразительностью, — повествует о чиновнике, который сошел с ума, вообразив, что его сослуживец присвоил себе его личность. Повесть эта — совершенный шедевр, но поклонники Достоевского-пророка вряд ли согласятся со мной, поскольку она написана в 1840 г., задолго до так называемых великих романов, к тому же подражание Гоголю подчас так разительно, что временами книга кажется почти пародией». Как видно из этого отрывка, а особенно – из первого и последнего предложений, Набоков признает, что восхищается  Достоевским, оценивая его, все же, не так высоко, как Толстого и Пушкина. «Достоевский, - пишет Набоков, - как известно, — великий правдоискатель, гениальный исследователь больной человеческой души, но при этом не великий художник в том смысле, в каком Толстой, Пушкин и Чехов — великие художники. И повторяю, не потому, что мир, им созданный, нереален, мир всякого художника нереален, но потому, что он создан слишком поспешно, без всякого чувства меры и гармонии, которым должен подчиняться даже самый иррациональный шедевр (чтобы стать шедевром)». Видимо, именно поэтому Набоков не включал Достоевского в число «углов своего мира».