Психологизм в романе И. А. Гончарова «Обломов»

Давно отмеченную объективность Гончарова Анненский толкует как преобладание живописных, зрительных элементов над слуховыми, музыкальными, описания над повествованием, «материального момента над отвлеченным», «типичности лиц над типичностью речей», отсюда - исключительная пластичность, «осязательность» образов.

«Трудную работу объективирования» критик не оценивает как «безразличность в поэтическом материале»: между автором и его героями «чувствуется все время самая тесная и живая связь». Обломов для Гончарова - тип «центральный», он «служит нам ключом и к Райскому, и к бабушке, и к Марфиньке, и к Захару». Итоговая мысль критика: «В Обломове поэт открыл нам свою связь с родиной и со вчерашним днем, здесь и грезы будущего, и горечь самосознания, и радость бытия, и поэзия, и проза жизни; здесь душа Гончарова в ее личных, национальных и мировых элементах» [23].

Анненскому, человеку рубежа веков, уже ясно, что штольцевская претензия на роль «деятеля» в русской жизни оказалась несостоятельной. Поэтому и позиция Обломова ему кажется не только понятной, но и в какой-то мере оправданной: «Не чувствуется ли в обломовском халате и диване отрицание всех этих попыток разрешить вопрос о жизни?». Анненский дает достаточно субъективный, но яркий, запоминающийся образ деятельного друга Ильи Ильича: «Штольц - человек патентованный и снабжен всеми орудиями цивилизации, от Рандалевской бороны до сонаты Бетховена, знает все науки, видел все страны: он всеобъемлющ, одной рукой он упекает Пшеницынского братца, другой подает Обломову историю изобретений и открытий; ноги его в это время бегают на коньках для транспирации; язык побеждает Ольгу, а <ум> занят невинными доходными предприятиями».

Не ослабевал интерес к творчеству писателя и в дальнейшем, Но подходы к изучению его творчества были различны. Например, представители культурно-исторической школы (Е.А. Ляцкий) рассматривают его творчество в свете духовно-психологических особенностей личности романиста, фактов его жизни. Социологическая школа исходила из социально-политической обстановки в России накануне реформ 1861 года, повлиявших на взгляды писателя. В рамках революционно-демократической критики романы И.А. Гончарова рассматривают Д.А. Политыко и Н.К. Пиксанов. В преодолении одностороннего подхода к изучению творчества Гончарова значительную роль сыграли монографии таких ученых как А.Г. Цейтлин, Н.И. Пруцков, А.П. Рыбасов, В.И. Мельник, Ю.В. Лебедев, В.А. Недзвецкий. И, наконец, в работах последних двух десятилетий наметился подход к изучению художественной стороны наследия И.А. Гончарова. Это поворот к философско-эстетической стороне творчества Гончарова [10].

На фоне довольно значительных достижений гончароведения последних лет книги Е.А. Краснощековой заслуживают особого внимания. И дело не только в том, что Е.А. Краснощекова несколько десятилетий отдала почти исключительно изучению творчества И.А. Гончарова, участвовала в подготовке двух собраний сочинений русского романиста. Интерпретации и гипотезы Е.А. Краснощековой даются на фоне обильного цитирования работ зарубежных гончароведов последних лет. Подход Е.А. Краснощековой способен спровоцировать немало нестандартных вопросов, а следовательно, необыкновенно ценен сам по себе. Автору удалось выйти за пределы бесперспективных дискуссий о Гончарове, начавшихся еще во времена полемики Н.А. Добролюбова и А.В. Дружинина, переживших эпоху В. Острогорского и Е.А. Ляцкого и воскресших с новой силой в работах В. Кантора.

1.2. Изучение романа И. А. Гончарова «Обломов» русской  критикой

Общепризнанной классикой для читателей многих поколений стала статья Добролюбова «Что такое обломовщина?», по праву являющаяся ценным достоянием в развитии эстетической мысли.

В критическом анализе «Обломова» он выразил гневное осуждение социальной пассивности, бездеятельности, либерального пустословия, всей силой своего таланта прокламировал боевой призыв к активной борьбе во имя социальной справедливости.

Знаменитое слово «обломовщина» взято критиком из текста романа Гончарова. Его прочтение «Обломова» было оригинальным и столь безупречно по аргументации, что не вызвало у Гончарова ни единого возражения. Он всю жизнь вспоминал с признательностью эту статью, хотя ее автор и заявлял о своем несогласии с романистом: рано говорить о конце обломовщины. 

Здесь поистине революционный «клич» - из самого «разбора». Добролюбов видит в романе «Обломов» ключ к разгадке многих явлений русской жизни, новое слово общественного развития, знамение времени. Новое слово обрело, как известно, статус широкого символа старой России: обломовщина, а в нем - и разгадка указанных явлений. 

В оценке Добролюбовым байбачества Ильи Ильича Обломова заключено огромное обобщение, поразившее своей точностью и самого романиста. От природы Обломов - «человек, как и все». Его детские поступки служили задатком характера спокойного и кроткого, но, во всяком случае, не бессмысленно-ленивого. Однако в нем возобладали черты не природные, а благоприобретенные. Возобладали, чтобы погубить личность [14].

Уж если сам Илья Ильич осознает, что его «светлое начало» словно погребено в могилу, завалено «дрянью, наносным сором», то для критика этот процесс духовного омертвения человека, безусловно, естествен - в данных обстоятельствах. «Гнусная привычка получать удовлетворение своих желаний, пишет Добролюбов об Обломове,- не от собственных усилий, а от других,- развила в нем апатическую неподвижность и повергла его в жалкое состояние нравственного рабства». Эта покорная зависимость от каждого встречного, от женщины, от мошенника, от слуги странным, патологическим образом уживается с барством, иногда отвратительным по форме. То, что Обломов помещик,- решающее обстоятельство при оценке его характера. Благо бы еще оставалось помещичье начало в одних бытовых привычках, - нет, оно даже в его, пусть пустопорожних, планах и мечтаниях.

Добролюбов проницательно замечает, что не будь Обломов помещиком средней руки, а значительно состоятельнее, то он, не встречая противодействия, «приучился бы довольно смело поддавать в зубы каждому, с кем случится иметь дело». Пока же приходится ограничиваться одним Захаром. Последний - тоже дрянной продукт обломовщины и по логике лакейского поведения «злобно» радуется страданиям еще более беззащитного существа, чем он сам [28].

Добролюбов обнажает противоестественность сословных отношений, когда грубо ведут себя с подчиненными те, кто подличает перед начальством, когда лакеи задирают нос перед людьми, робко переступающими барскую переднюю. В этом нездоровом мире трудно надеяться на извлечение из-под могильной глыбы «светлого начала» у барина и слуги. Что касается Обломова, то его рожденная «тремястами Захарами» лень готовит умственную атрофию, ибо, как говорит Добролюбов, если человек «не привык делать что-нибудь», то, следовательно, «не может и серьезно, деятельно захотеть что-нибудь», да и вообще определить, на что он способен [1]. 

Критик ищет и находит родословную Обломова. Как литературный персонаж он имеет предшественников в романах других русских писателей, как социальный тип вообще он принадлежит к той интеллигенции, которая вызывает сильную иронию революционного публициста.  

Неудивительно, что в сознании критика роман выступил знамением времени. Но то же самое можно сказать и о самой статье Добролюбова. Историческая прозорливость ее автора подтвердилась всем развитием русской жизни в последующие десятилетия, а также в двадцатом веке. Он не согласился с романистом, решившим, что можно навсегда похоронить обломовщину. «Нельзя так льстить живым», заметил критик, еще много живых Обломовых. Добролюбовская типология последних поистине всеобъемлюща: помещик, толкующий о правах человека, либеральные журналисты, образованные люди, рассказывающие о взяточниках, и т. д.

В своем анализе Дружинин исходит из то го, что Гончаров «есть художник чистый и независимый». Утверждая за Гончаровым эпитет «чистый», Дружинин тем самым подчеркивает объективную манеру повествования писателя, рожденную глубоким чувством реализма. Но реализм этот, по замечанию Дружинина, лишен сухой натуральности», «постоянно согрет глубокой поэзиею».

Именно на поэтическую сторону натуры Ильи Обломова направлено внимание критика. Поэтому Обломов вызывает не одно только раздражение (это, как считает Дружинин, поверхностный взгляд на его характер), а и уважение не только у читателей, но и у персонажей, которые окружают героя.

В чем же видится Дружинину источник такого теплого чувства?

Во-первых, многое разъясняет сон Обломова. И здесь мнение критика расходится с традиционным представлением об Обломовке как царстве сна, застоя и рутины. Дружинин находит во «Сне» глубокий и чистый смысл, помогающий понять и полюбить душу героя: «Сон Обломова» не только осветил, уяснил и разумно опоэтизировал все лицо героя, но еще тысячью невидимых скреп связал его с сердцем русского читателя» [17].

Действительно, все то, что дано в главе «Сон Обломова», представляет вдумчивому, не лишенному связи с родной почвой, читателю поэзию деревенского бытия с ее размеренным, неторопливым, естественным (что очень важно под черкнуть) ходом жизни, в гармонии с окружающим миром, природой. Заботы, которыми живут обитатели Обломовки, их хлопоты понятны и объяснимы с точки зрения нормальных, не изломанных рациональными «премудростями» представлений о существе и, если угодно, «правилах» жизни. «Правильно и невозмутимо совершается там годовой круг», - читаем у Гончарова. Жизнь обломовцев не столь бурлива, может показаться однообразной в череде повторяющихся календарных событий, но она не заражена нравственными болезнями, какими страдает множество людей суетно-практического мира. Обломовцы, по замечанию Гончарова, «не принимали за жизнь круговорота вечных стремлений куда-то, к чему-то», справедливо опасаясь нарушить целостность традиционного жизненного уклада, завещанного прадеда ми как основы мудрости и душевной чистоты.

Картины безмятежного обломовского бытия противопоставлены в романе искусственно-ложным стимулам наступающего «прагматического» века, утратившего к тому же и связь с коренными, национальными основами жизни. А то, что такая связь дает «бесконечную пищу уму и сердцу», что она как раз и определяет поэзию родового «гнезда» Обломова, те самые «невидимые скрепы», о которых говорит Дружинин,- все это лишний раз заставляет нас задуматься о том, какой глубокий философский смысл заключен во «Сне Обломова» [33].

Именно из детства вынес барин Обломов представления о высоком назначении человеческой жизни. Когда Обломов рассуждает о современном человеке, который, по его мнению, раздробляется и рассыпается на недостойные занятия, - правота его очевидна. Так как жалки и презренны, по сравнению с Обломовым, такие люди, как Волков: ему в один день в десять мест поспеть нужно. Или бездушный канцелярский исполнитель Судьбинский, лишенный воли и живого человеческого чувства. А журнальный поденщик Пенкин - собиратель грязных новостей - вызывает гневное осуждение Обломова, со справедливостью которого нельзя не согласиться. В этот момент рождается наше понимание внутренней драмы Обломова, сочувствие к нему, так как становится ясно, что он не приемлет наступления голого рационализма, пошлости, отсутствия любви и сострадания к человеку. Его духовному взору открывается безрадостная картина петербургской жизни, где суета человеческих запросов. Не трудно догадаться, что это одна из причин, по которой Илья Ильич не хочет вставать с дивана.

В таком изображении характера Дружинин видит руку мастера-живописца, не упускающего ни одной мелочи, подробности, соединяющего все детали повествования в цельную, многогранную картину русского мира, частью которого является сам Обломов.

Примечательно, что Дружинин, упоминая о ласковости и детской чистоте души Обломова, придает этому качеству столь большое значение, что сама леность натуры героя не то что исчезает, а как бы обретает другое, более терпимое качество. И выступает не столько как порок, а как дополнение к чистоте и мягкости души Обломова, как своеобразная зашита от растления, уродливых подчас форм «активной» жизни, какую ведут Пенкины и Судьбинские [2].

Критик подчеркивает, что лучшие свойства натуры Обломова буквально озаряются, наполняются новым привлекательным светом через любовь к Ольге Ильинской. Действительно, мы привычно говорим о безволии и страхе его перед браком с Ольгой, забывая при этом, что самый его отказ от нее в такой же степени, а, может быть, и большей, предопределен внутренней стыдливостью Обломова за свою беспомощность и, в конечном счете, - желанием блага для любимой, которая, конечно, была бы обременена новыми заботами, если бы их брак состоялся. То есть в его отказе от Ольги проявилось благородство, а не только дряблость и безволие натуры.

Дружинин признает право читателей на справедливое негодование в адрес Обломова. Но он решительно выступает в защиту «внутреннего», если так можно выразиться, Обломова, не чуждого нравственно-духовным ощущениям. Да, обломовщина нестерпима в общественном быту как явление социальной жизни, как тип поведения, но Дружинин не признает ее «плодом гнилости и растления»: он «не безнравственный эгоист, ...неспособен к злому делу, чист духом, не извращен житейскими софизмами - и, несмотря на всю свою жизненную бесполезность, законно завладевает симпатией всех окружающих его лиц» [31].

В этих свойствах Обломова видится Дружинину отражение положительных черт русского национального характера, сформировавшегося, добавим от себя, в лоне Православия. Само обломовское неприятие противоречий социального мира, оно в своих глубинных истоках связано, как нам думается, с христианским миропониманием ценностей человеческого бытия. Очень многие понятия и ощущения героя предопределены нравственными принципами православного менталитета.

Критики конца XIX в. – 1910-х гг. пытались выявить черты, характерные для Гончарова-художника. В связи с этим возникал вопрос о мировоззрении писателя.

Стремясь «проникнуть в самую суть ‹…› идеи» Гончарова – автора «Обломова», К. Ф. Головин придет к такому выводу: «Либеральные симпатии, которыми пользовался Гончаров, были, очевидно, лишь симпатиями по недоразумению», так как «идея» эта убогая, мещанская: «не что иное, как недоверие ко всякому увлечению, ко всем порывам души, к чему-либо высокому, дальнему, выходящему из пределов обыденной жизни» [13].