Русский реализм

 Позицию эпикурейцев-эстетов  не разделяли ни Некрасов, ни  Тургенев. Тургенев именно в годы  мрачного семилетия собрал и  издал свои «Записки охотника»,  которые он с полным основанием  считал самым крупным своим  вкладом в дело борьбы с  крепостным правом. В начале 50-х  годов он написал также повести «Муму» и «Постоялый двор», пронизанные гражданским пафосом и гуманизмом. Вместе с тем творческому общению с литераторами кружка «Современника» он предавался с увлечением и поддержанию либеральной идейной атмосферы кружка, в которой преклонение перед прекрасным и неприятие темных сторон действительности ощущались как единство, посвятил немало усилий.

Тургеневу была дорога идея «союза поэтов». Никогда не отказываясь от признания гражданской функции искусства, он придавал огромное значение развитию профессиональных, творческих связей. На среду писателей, поглощенных любимым трудом, несущих высокую, мирового значения и уровня культуру, он возлагал колоссальные надежды как на силу, способную создавать оазисы разумной жизни посреди хаоса и болота крепостнического быта, а затем оказывать воздействие на нравственное состояние общества в целом. Вспомним, что Белинский в программной статье сборника «Физиология Петербурга» — «Петербург и Москва» — утверждал, что люди, занятые интеллектуальными интересами, представители разных сословий, которых «соединяет и подводит под общий уровень образование», составляют и в Москве и в провинции «оазис на песчаном грунте всех других сословий».

Помимо этого — общественного  — значения, Тургенев усматривал в  профессионализации литературного  труда и создании своеобразных коллективов  мыслящих, углубленных в умственные занятия людей и иной, психологический, идейно-воспитательный смысл. Такие  члены кружка, как Дружинин, Боткин, отчасти и Анненков, искали теоретических  обоснований для «узаконения» отрыва дворянской интеллигенции и от «низменной», помещичьей, чиновничьей или другой служебно-бюрократической практики средних людей своего класса, и от борьбы страдающего и бедствующего народа за существование; Тургенев же, напротив, думал над вопросом о том, какими путями люди интеллекта, призванием которых стала мысль, разработка идей, могут выйти из трагического, по существу, уединения и приобщиться к жизни, не опускаясь до компромиссов, не уклоняясь от своей главной исторической задачи — критики готовых теорий и создания новых. Осознание своей умственной деятельности как призвания, налагающего определенные обязательства, должно было придать размышлениям, литературным занятиям и спорам общественную значимость, характер любимого труда, дела. Таким образом Печорин, ведущий свои записки «просто так», без заботы об их читателе, расточающий плоды напряженной работы интеллекта в дружеских беседах или «опытах» над людьми, должен был «перестроиться», стать Лермонтовым или героем его стихотворения — Поэтом, который прислушивается к мнению Читателя и Журналиста, спорит с ними, но вместе с ними размышляет над тем, как примут его идеалы, его идеи или выражение его чувств другие люди, кто они, его читатели, каковы их умственные потребности. Поэзия и литературная деятельность представлялась Тургеневу при этом не противоположностью философии и науки, как считали немецкие романтические эстетики, а родственной всем сферам человеческого творчества областью духовной жизни.

Л. Н. Толстой вошел в круг «Современника» как редкий, самобытный талант, личность колоссальной литературной одаренности, но не профессионал, «автодидакт», из которого предстояло «образовать» писателя. Кружок «Современника» принял его с распростертыми объятиями. «Воспитать» должным образом этого неофита казалось задачей важной, интересной и заманчивой. Интерес к его личности, возбужденный его первыми произведениями, предшествовал его появлению в «Современнике», и личность автора «Детства» и «Отрочества» не разочаровала заинтересованных. Ни один из влиятельных членов кружка не остался равнодушным к Толстому, и почти каждый из них делал попытки внушить ему свою точку зрения, свои взгляды, посвящая его и в обязательные аксиомы союза поэтов, и в свои, отличные от других, интересы и пристрастия.

Особенно внимательно приглядывался  к Толстому Тургенев. Со стороны  Толстого он встретил такой же напряженный  взгляд, такое же стремление изучать, анализировать, наблюдать.

Члены кружка заметили самостоятельность  мышления Толстого. Дружинин в статьях 1856 г., посвященных анализу творчества Толстого этих лет, отмечал независимость направления молодого писателя и утверждал, что он «имеет свои твердые, чистые убеждения и крепко держится за них, не воспринимая ни одной новой мысли без строгой оценки».

Первое знакомство с Толстым  возмутило мир замкнутой и  гармоничной литературной среды, искусственно культивируемый членами кружка. И  в конце 1856 г., «любуясь» Толстым, Дружинин с чувством опасения вспоминал «его прошлогодние неистовства». «Неистовства» Толстого выражались в беспощадности анализа, которому он подверг теоретические и жизненно-практические решения, утвердившиеся в литературной среде. Особенный его бунт вызывали «аксиомы», составлявшие основу единства кружка, своеобразный «язык» общения его членов. Через тридцать лет Толстой вспоминал об этой условной системе понятий кружка все еще с раздражением: «Я помню... я приехал... в Петербург диким офицером и попал в кружок литераторов. Мне сразу стало ясно, что у Боткина, Анненкова и других есть какая-то своя вера, которой я сначала не понимал. Стоило кому-нибудь из них начать бобé, бобé, бобé, другой, не дослушав, сейчас же начинал отвечать ему своим бобé, бобé, бобé. Я и сам заразился этим бобé, бобé... А теперь от всего этого, на моих глазах, не осталось ничего, точно никогда не бывало».« Заразился» этой условной системой понятий Толстой ненадолго зимой 1856/57 г., но и в это время дух критицизма не покидал его.

Итак, тип реализма сложившийся в 19 веке - это критический реализм. Критический реализм по-новому изображает отношение человека и окружающей среды. Человеческий характер раскрывается в связи с социальными обстоятельствами. Предметом глубокого социального анализа стал внутренний мир человека, критический реализм поэтому одновременно становится психологическим. В этом реализму помог романтизм, стремившийся проникнуть в тайны человеческого "я".  
В России 19 век является периодом развития реализма. Богатство и многообразие русского реализма 19 века позволяют говорить о разных его формах. Формирование русского реализма 19 века связано с именем А.С.Пушкина, Благодаря Л.Н.Толстому и Ф.М.Достоевскому русский реалистический роман приобрел мировое значение. Их психологическое мастерство, проникновение в "диалектику души" открывали путь художественным исканиям писателей 20 в. В зарубежной литературе представителями реализма были бальзак, который изображает жизнь французской буржуазии, крупной и мелкой, столичной и провинциальной, и особенно тех финансовых кругов, которые заняли господствующее положение во Франции в 30-х и 40-х годах прошлого века. Мистик по натуре, Бальзак является в своем художественном творчестве одним из наиболее ярких представителей натурализма. Человек в его изображении есть всецело продукт окружающей среды, которую Бальзак и описывает поэтому чрезвычайно детально, иногда даже в ущерб художественному развитию рассказа. Сюда же можно отнести Гюго, Драйзера, Лондона. И прочих.

      Обращение к народному герою и постепенное превращение этого героя в главное лицо литературы коренится в тех процессах, которые начались в 40-е годы. В это время изучение общества через его типы, через представителей всех социальных сред, в своей совокупности составляющих его живую структуру, стало лозунгом молодой реалистической литературы, «натуральной школы».

В начале развития «натуральной школы» крестьянин и «маленький человек» — бедный чиновник, социально и политически подавленный представитель городских низов — выступали в литературе лишь как типы, характеризующие устройство общества и его функции, обращенные на личность.

В литературе «натуральной школы» сословное положение героя, его профессиональная принадлежность и общественная функция, которую он осуществляет, решительно превалировали над индивидуальным характером. Ведь безличность героя определялась отношениями, господствующими в обществе, а тип интересовал писателей как выражение общего в частном. Таким образом, герой стал чиновником, дворником, шарманщиком, булочником и лишился личностных черт. Даже если ему давалось имя, это было данью литературной традиции или выражением стереотипности героя — рядового носителя социально-типических черт, не воспринимавшегося как индивидуальность.

Вместе с тем подкладкой этого  объективного и как бы научного описания общества в литературе 40-х годов  была глубокая неудовлетворенность  современными социальными порядками, идеал всеобщего братства и почерпнутое  из личного опыта негодование  против социальной несправедливости.

Человек еще очерчивался сатирически  как социальная маска, хотя писатель и был проникнут стремлением  защитить человека от тирании среды, возродить, пробудить в нем личность. Таков был подход к типу и его  литературно-общественному значению в передовой беллетристике начала 40-х годов. Эта особенность типизации  в произведениях натуральной  школы первой половины 40-х годов  и дала повод Самарину, выступившему в 1847 г. с критической статьей «О мнениях “Современника” исторических и литературных», обвинить писателей этого направления в том, что они не обнаружили «никакого сочувствия к народу», что в их произведениях народные типы так же безличны, как представители высших сословий. Натуральная школа совершенно не дает индивидуальных личностей, «это все типы, т. е. имена собственные с отчествами: Аграфена Петровна, Мавра Терентьевна, Антон Никифорович, и все с заплывшими глазами и отвислыми щеками», — утверждал Самарин.

Самарин уловил, хотя и утрировал, некоторые слабые стороны беллетристики  натуральной школы начала 40-х  годов. Обвинения в очерковой  отрывочности, в схематическом, а  подчас и стандартном толковании метода социальной типизации имели  под собою известные основания. Однако критик был решительно не прав в важнейших пунктах своего анализа. Увидев в деятельности натуральной  школы подчинение искусства политике, общественным «вопросам», усмотрев таким образом начало бурного вторжения политических интересов в литературу (здесь нельзя ему отказать в проницательности), Самарии инкриминировал натуральной школе клевету на действительность, очернение современного общества, отказывая ей в «свободном», объективном подходе к жизни и в сочувствии народу. Это искажало самую сущность литературного направления.

Неизбежность для каждого члена  сословия «типического» пути, типических трагедий, превращение социального гнета в рок, лишающий человека естественного права жить, развиваться и действовать соответственно натуре, деформация даже самой натуры, самих естественных желаний — вот что составляло драматические коллизии очерков натуральной школы и выражало сочувствие писателей угнетенным классам. Не менее, чем пафос отрицания, натуральной школе был присущ пафос изучения, исследования. Художественную типизацию писатели этого направления сближали с методами научной систематизации. В этом смысле они стремились к точности описаний, воспроизведения фактов, к введению в литературу новых материалов, расширяющих сведения читателя о современной жизни и диапазон литературных обобщений. Защищая писателей натуральной школы, в частности Григоровича, от нападок Самарина, Белинский ссылался на данные статистических исследований и таким образом правдивость и объективность литературы уподоблял научной точности, а типичность — статистически установленной распространенности. Конечно, не следует забывать, что делал он это в ответ на обвинения в клевете на действительность. Сближение метода типизации с научной методикой статистики было возможно в отношении физиологического очерка 40-х годов в силу еще одной, весьма существенной его особенности.

Писатели этого направления  впервые взглянули на общество с «количественной» стороны. Рассматривая человека как представителя определенной социальной группы, они не безразлично относились к тому, велика или мала эта группа, многочисленный ли «вид» или «разряд» человечества составляет она. Для них было существенно важно, что страдающей, угнетенной и обездоленной является большая часть человечества, что «маленький человек», каждая привычка которого, каждый жест, каждое желание соответствует таким же свойствам других представителей его же группы, — носитель массовых черт, человек «толпы». В литературе 40-х годов впервые стал героем коллектив, толпа. Эта особенность физиологических очерков была связана с существеннейшими сдвигами в психологии мыслителей и деятелей эпохи, в их самосознании и подходе к действительности и оказала значительное влияние на развитие реалистической литературы. На долю каждого рядового человека «толпы» дается столько нравственной силы, энергии и инициативы, сколько общество допускает этих качеств в каждой единице многотысячного коллектива людей низшего сословия.

В «Литературных воспоминаниях» Д. В. Григоровича есть один эпизод, в котором через небольшой, казалось бы совсем незначительный штрих передаются импульсы, побудившие молодых писателей-реалистов выйти за пределы такой очерковой типизации и искать новые пути изображения действительности и обобщения ее явлений. Закончив свой очерк «Петербургские шарманщики», где шарманщики характеризовались по «разрядам», в соответствии с «капиталами», которые они вкладывают в свое микроскопическое «предприятие», и где отдельные представители совсем не были выделены из своей среды, своего «цеха», Григорович, в то время делавший первые шаги в литературе и сотрудничавший в некрасовских альманахах, прочел свой очерк столь же юному, как он сам, Достоевскому. «Он, по-видимому, остался доволен моим очерком... ему не понравилось только одно выражение... — вспоминал позже Григорович. — У меня было написано так: когда шарманка перестает играть, чиновник из окна бросает пятак, который падает к ногам шарманщика. “Не то, не то, — раздраженно заговорил вдруг Достоевский, — совсем не то! У тебя выходит слишком сухо: пятак упал к ногам... Надо было сказать: пятак упал на мостовую, звеня и подпрыгивая...”. Замечание это — помню очень хорошо — было для меня целым откровением. Да, действительно: звеня и подпрыгивая выходит гораздо живописнее, дорисовывает движение. Художественное чувство было в моей натуре; выражение: пятак упал не просто, а звеня и подпрыгивая, — этих двух слов для меня довольно, чтобы понять разницу между сухим выражением и живым, художественно-литературным приемом».

Этот случай как нельзя более  ярко показывает, что нет «художественных приемов», не несущих смысловой и идейной нагрузки. Нетрудно заметить, что падение пятака в первоначальном тексте Григоровича изображалось человеком, глядящим из окна, Достоевский же увидел его если не глазами шарманщика, то во всяком случае как бы из толпы, окружающей его, и самое внимание к падению пятака и его звону передавало отношение к медной монете бедняка, воспринимающего это падение как значительный, достойный пристального интереса момент. «Раздраженные» слова Достоевского «не то, не то, совсем не то» относились не к отсутствию литературного приема в очерке, а к известной сухости отношения автора к переживаниям его героев-бедняков. Это подсознательно раздраженное восприятие Достоевским изображения человека в очерках натуральной школы нашло вскоре вполне сознательное выражение в романе «Бедные люди», где он устами своего героя Макара Девушкина высказал обиду, которую могут вполне обоснованно питать обездоленные люди, излюбленные герои очерков, к гуманным писателям, описывающим, изучающим их как объект, без уважения к их ранимой и уязвленной душе, без трепета перед их страданиями.

Новый взгляд Достоевского на принципы изображения «бедных людей» был исторически закономерен. Он поразил современников, но был сразу воспринят молодыми реалистами как позиция, близкая им, и через несколько лет Григорович, развиваясь совершенно независимо и органично, написал «Деревню» и «Антона-Горемыку», в котором Толстой усмотрел изображение русского мужика «во весь рост, не только с любовью, но с уважением и даже трепетом».

В повестях натуральной школы во второй половине 40-х годов окончательно сформировался тот новый литературный тип, которому суждено было стать  одним из основополагающих типов  русской литературы, пройти через  значительное количество произведений русских реалистов, видоизменяться, испытать полемические удары, пережить критические разборы. Это тип «маленького человека», который может быть поставлен в один ряд с мировыми сверхтипами.

Мы называем подобный литературный тип сверхтипом, так как, возникнув  в творчестве одного писателя, в  одном его произведении, он подчиняет  затем на какое-то время мысли  писателей целого поколения, «переселяется» из произведения в произведение, меняя свои индивидуальные черты, некоторые подробности своей судьбы и положения, но сохраняя общий смысл своей характеристики. Одно то, что впоследствии в течение десятилетий, обращаясь к изображению задавленного нищетой и социальным гнетом человека, писатели неизменно отталкивались от этого созданного Гоголем в «Шинели» и разработанного натуральной школой типа, говорит о близости формы его литературного бытования к той специфической функции, которую несут некоторые мировые типы в истории искусства, в особенности же в литературе.