Художественное своеобразие повестей Н. Дуровой

Отрывистый, энергичный стиль, насыщенный эпитетами и сравнениями, заметен также в описаниях природы в заключительных страницах «Записок». Наоборот, в романтических вещах этот стиль меняется, переходя от мужественно-твердого к женственно-мягкому, даже сентиментальному: «Увы! а где ж то святое непорочное время, когда оно вторило одному пению птиц! Прошло, невозвратно прошло!»[4]

Взятые в целом произведения Н. А. Дуровой представляют значительное явление русской прозы тридцатых годов.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

ЗАПИСКИ КАВАЛЕРИСТ-ДЕВИЦЫ

 

2.1. Война глазами автора

 

Собственно историческое значение «Записок» не велико. Еще Денис Давыдов отмечал в них противоречия и недосмотры. Но литературные достоинства, отмеченные Пушкиным и Белинским, несомненны. «Записки» представляют собой как бы отблеск войны 1812 года, мелькнувшей, по воле автора, в литературе тридцатых годов. Они содержат красочные характеристики деятелей Отечественной войны (Кутузов, Ермолов, Коновцицын), рисуют состояние и боевую жизнь русской легкой кавалерии (гусары, уланы, казаки) — на маневрах и зимних квартирах, в походах и сражениях. Но, кроме этих исторических данных, в «Записках» есть немало красот природы и живое описание быта разных слоев общества. Несмотря на откровенно рассказанные случаи нарушения воинской дисциплины со стороны автора (сон на посту, отставание от полка, невыполнение приказаний), молодая женщина, отказавшаяся от радостей мирной жизни, от семьи и своего пола, несущая все тяготы кавалерийской службы, вызывает восхищение своей отвагой и патриотизмом. Со страниц книги встает мужественный образ героини войны, единственной русской женщины, награжденной георгиевским крестом.

В той положительной  роли, которую сыграл в развитии общественного самосознания патриотизм русского народа, выросший в Отечественной  войне, есть доля и ратного подвига Н. Дуровой. С другой стороны, в том «зарождении публичности, как начале общественного мнения», которое вызвано, по словам В. Белинского, войной 1812 года, Н. Дурова также приняла участие изданием своих «Записок».

В истории развития русской  прозы записки участников Отечественной  войны 1812 года составляют особый этап, являясь неким самостоятельным жанром. К ним относятся: Ф. Н. Глинка, «Письма русского офицера», М., 1815; Д. В. Давыдов, «Опыт теории партизанских действий», М., 1821; И. М. Муравьев-Апостол, «Письма из Москвы в Нижний Новгород» («Сын отечества», 1813—1814 гг.): С. Н, Глинка, «Записки о 1812 годе», СПБ., 1836; И. Лажечников, «Походные записки русского офицера», М., 1836; И. Радожпцкий, «Походные записки артиллериста с 1812 по 1816 год»; В. И. Штеннгель «Записки о походе 1812—1913 гг.» (1815); В. С. Норов, «Записки о походе 1812 и 1813 годов от Тарутинского сражения до Кульмского боя» (1834) и другие. Большинство военных записок написано очевидцами и участниками сражений, непосредственно на поле боя, в походах и на биваках. Этим они выгодно отличаются от псевдоисторических романов Булгарина, Загоскина и других, в которых часто отсутствуют живые люди и описываются вымышленные события.

В тоже время в существующем литературном контексте, как кажется на первый взгляд, Записки Дуровой соотносятся с традицией такого сугубо "мужского" жанра как военные мемуары. Отмечая, что военные мемуары были главной традицией, на которую опиралась Дурова, Мэри Зирин уточняет, что "отношение "Кавалерист-девицы" к этому жанру скорее может быть обозначено как отталкивание, чем как следование канону: дневник женщины - кавалеристского офицера по определению был sui genеris"[13].

Особенно необычна по сравнению с существовавшей тогда жанровой моделью военных мемуаров первая часть –   "Детские лета мои", где рассказывается история девочки, которая пришла к решению "перестать быть женщиной"  и уйти в мужской военный мир.  Но и вторая часть, повествующая собственно об ее военном опыте, только на первый взгляд более традиционна, при ближайшем же рассмотрении и в ней обнаруживаются принципиальные отличия от жанрового канона. Как пишет Б. Смиренский, "Записки" кавалерист-девицы Н. Дуровой относятся к жанру военных мемуаров, но имеют и некоторые отличия. «В отличие от публицистического характера большинства военных записок, Дурова наибольшее внимание уделяет последовательному изложению событий, пропущенному сквозь призму личных переживаний»[3].

Описывая свою жизнь после перехода в мужской мир, писательница начинает развивать иную сюжетную парадигму: адаптации новичка к военной жизни. Все другие воспринимают ее как мальчика,  практически ребенка, высказывая предположения, что ей не больше 14-ти лет.

Те трудности, о которых  она говорит, не имеют специфически гендерной природы. Она очень подробно описывает тяжесть учения (буквальную тяжесть). «Надобно, однако ж, признаться, что я устаю смертельно, размахивая тяжелою пикою - особливо при этом во все ни на что не пригодном маневре вертеть ее над головою и я уже несколько раз ударила себя по голове; так же я не совсем покойно действую саблею; мне все кажется, что я порежусь ею; впрочем, я скорее готова поранить себя, нежели показать малейшую робость»[3].

Она много говорит о постоянном чувстве голода ("я голодна смертельно! У меня нет ни одного сухаря", о смертельной усталости и непреодолимом желании спать, которое заставляет ее иногда засыпать в самых неожиданных местах и при обстоятельствах,  чреватых опасностью. «Усталость,  холод от мокрого платья,  голод и боль всех членов от продолжительного сидения на лошади, юность, неспособная к перенесению стольких соединенных трудов,  все это вместе,  лишает меня сил, предало беззащитно во власть сну, как безвременному,  так и опасному»[3].  Как видно в последней цитате, она мотивирует трудности юным возрастом, а не тем, что она женщина.

Здесь можно увидеть  прием отстранения  (термин В.Шкловского),  который позже широко применял Лев Толстой, например, в романе "Война и мир". Военная жизнь в тексте Дуровой увидена глазами "другого", человека со стороны, ребенка, "дикаря"[13]. Первый бой описывается, прежде всего, как удивительное зрелище, вызывающее восторг и любопытство: «Новость зрелища поглотила все мое внимание;  грозный и величественный гул пушечных выстрелов, рев или какое-то рокотание летящего ядра,  скачущая конница,  блестящие штыки пехоты,  барабанный бой и твердый шаг и покойный вид, с каким пехотные полки наши шли на неприятеля,  все это наполняло мою душу такими ощущениями, которые я никакими словами не могу выразить»[3].

Хотя в ее рассказе о мужском военном  мире эксплицитно отсутствует идея принуждения и надзора, но героиня постоянно оказывается в незавидной роли нарушителя дисциплины и правил солдатского поведения. Она во время военных действий часто ведет себя неправильно, не как полагается, за что получает выговор от вахмистра, а потом и от высшего начальника.

Но наиболее подробно изображены не сцены сражений – прекрасные или ужасные, а повседневные трудности военной жизни, точнее даже военного быта. Можно сказать, что подобный, довольно редкий в военных мемуарах тех лет аспект в описании войны, – концентрация в основном на буднях и мелочах солдатской и офицерской жизни обусловлен такой позицией "новичка", "естественного человека",  ребенка, которая выбрана повествовательницей.

Но в то же время можно заметить, что и в последующих главах, рассказывающих о жизни уже опытного воина,  угол зрения меняется несильно.  Как замечает современный исследователь, "о Бородинской битве, например,  из Записок Дуровой мы узнаем главным образом то, что в этот день из-за ледяного ветра  атакующих мерзли руки"[15]. Действительно,  Дурова подробно описывает свои страдания от холода в день знаменитого сражения. «Эскадрон наш ходил несколько раз в атаку,  чем я была очень недовольна: у меня нет перчаток, и руки мои так окоченели от холодного ветра, что пальцы едва сгибаются; когда мы стоим на месте, я кладу саблю в ножны и прячу руки в рукава шинели; но когда велят идти в атаку, надобно вынуть саблю и держать ее голой рукой на ветру и холоде.  Я всегда была очень чувствительна к холоду и вообще ко всякой телесной боли;  теперь,  перенося днем и ночью жестокость северного ветра,  которому подвержена беззащитно,  чувствую,  что мужество мое уже не то,  что было сначала кампании. Хотя нет робости в душе моей, и цвет лица моего ни разу не изменялся,  я покойна, но обрадовалась бы, однако ж, если б перестали сражаться»[3]. В этом бою Дурова получила контузию и снова откровенно описывает свои физические страдания и свою слабость перед ними.

Автор, как уже говорилось, не обсуждает собственные трудности существования в мужском обществе, во время боевых действий как специально гендерные. Но в тоже время повествование от женского лица не дает читателю, ни на минуту забыть, что храбрый юный солдат – это на самом деле женщина. И для самой Дуровой важно все время помнить и изредка даже подчеркнуто напоминать о своей изначальной половой принадлежности. Без этого сравнительного фона некоторые важнейшие "завоевания" героя и ни теряют ценность (например,  возможность одиноких,  никем не контролируемых прогулок на природе в свободное от службы время – экая невидаль для молодого мужчины!)[13].

Модель настоящего мужчины,  храброго воина,  очень активно развиваемая в романтической прозе, поэзии и военных записках тех лет, накладывает ограничения на проявления чувств (исключая, конечно, такие, как любовь к Отчизне, ненависть к врагу и прочие выражения воинских добродетелей). Справедливости ради надо сказать, что некая чувствительность в сентиментально-романтическом духе все же допускалась  (особенно в поэзии), но говорить о своей слабости, усталости, неловкости, открыто и подробно описывать чувство ужаса при виде трупов убитых или свои многодневные слезы и страдания по поводу гибели любимого коня, – такая  "женская сентиментальность" табуирована в дискурсе воина и мужчины и практически не встречается в современных Дуровой мужских военных воспоминаниях.

Получив свободу жить вне принуждений стереотипов женственности,  Дурова в тоже время сохраняет свободу писать вне стереотипов мужественности или,  по крайней мере,  дистанцируясь от них.

Дурова неоднократно пишет о красоте боя,  о храбрости и бесстрашии как безусловных добродетелях воина и человека, но редко упоминает и практически не изображает подробно "рубку" – сам "кровавый бой" – процесс   уничтожения врага (как смысл и результат всех красивых проявлений воинской доблести). Немногочисленные упоминания о жертвах, всегда соединяются с чувством ужаса и сострадания: «тогда я увидела страшное и плачевное зрелище:  несчетное число мертвых тел покрывало поле;  их можно было видеть: они были или совсем раздеты,  или в одних рубахах,  и лежали,  как белые тени на черной земле!»[3];  «Великий боже!  Какой ужас!  Местечко все почти сожжено!  Сколько тут зажарившихся людей!  о, несчастные!»[3] и т. п. Рассказывая о своих солдатских доблестях, она излагает эпизоды, в которых спасает своих, а не те, где она убивает врагов.      

«Записки кавалерист-девицы»  Н. Дуровой относятся к жанру  военных записок, но имеют и некоторое  отличие. В то время как многие авторы (Ф. Глинка, В. Норов, В. Штейнгель и др.) стали впоследствии декабристами, хотя и придерживались конституцино-монархической платформы (тот же Ф. Глинка, И. Муравьев-Апостол),— Н. Дурова не была в их рядах, и пребывание в армии до конца войны не изменило ее верноподданнических взглядов, В отличие от публицистического характера большинства военных записок, Дурова наибольшее внимание уделяет последовательному изложению событий, пропущенному сквозь призму личных переживаний.

Дурова глубоко чувствует  природу, которая производит на нее неотразимое впечатление своей величественностью. Суровая красота могучей реки, катящей свои воды среди дремучих лесов и высоких гор, сказала свое влияние на характер героини записок. «Я остановилась взглянуть еще раз на прекрасный и величественный вид, открывающийся с горы: за Камою, на необозримое пространство видны были Пермская и Оренбургская губернии. Темные, обширные леса и зеркальные озера рисовались, как на картине. Город у подошвы утесистой горы дремал в полуночной тишине; лучи месяца играли и отражались на позолоченных главах собора и светили на кровлю дома...»[4]. Да, за эту мирную картину нужно было бороться с оружием в руках! Здесь в каждом слове видны восхищение и преклонение перед величием любимой родины. Но эта любовь не созерцательная, а полная решимости действия. Своеобразным итогом звучат слова автора «Записок»: «Какая жизнь, какая полная, радостная, деятельная жизнь!.. Каждый день я живу, я чувствую, что живу...»[3].

Заслуга «Записок» Дуровой в том, что они показали те патриотические настроения и тот национальный общественный подъем, которые в дальнейшем определили идеологию декабристов. Такова эта книга Н. Дуровой, замечательный человеческий документ, интереснейшее явление в литературе тридцатых годов XIX века.

 

2.2. Свобода выбора героини

 

Знаменитая  "кавалерист-девицa" до конца своих дней носила мужской костюм и называла себя в мужском роде, что вызывало недоумение не только у обывателей. Так заметные затруднения по этому поводу испытывали А. С. Пушкин. В переписке с Надеждой Андреевной и ее братом Василием Дуровым он то стремится избежать половых дефиниций, именуя Дурову нейтрально "автор записок", то называет ее "Александровым", а иногда словесно обыгрывает двусмысленность ситуации ("Дай Бог Вам разбогатеть с легкой ручки храброго Александрова,  которую ручку прошу за меня поцеловать")[10]. Смешение гендерных ролей в собственном поведении и в восприятии ее окружающими было для Дуровой большой проблемой, которая сильно актуализировалась в процессе издания записок, в отношениях с издателями и читателями.

Автобиографическая версия, изложенная в Записках, делится на две части:  рассказ о детстве –  как мотивировка необычного решения "перестать быть женщиной" – и история адаптации молодого солдата к военной жизни, которая, в конце концов, переходит к собранию "новелл" из военного быта. Дурова хотела сама рассказать свою историю, тем более что в обществе уже циркулировали версии об ее необычной жизни, в основном в виде легенд, анекдотов или слухов.