Художественное своеобразие повестей Н. Дуровой

В Автобиографии, написанной для задуманного В. Н. Мамышевым, редактором "Русской патриотической библиотеки", издания "Георгиевские кавалеры" (единственный текст, где она пишет о себе в мужском роде), она замечает: "До издания Записок моих существование мое считалось от многих мифом, а другие полагали, что я не выдержал трудной кампании12-го года и умер"[4]. И в самом тексте "Кавалерист-девицы"  немало эпизодов,  где герой слышит домыслы и вымыслы о себе.

Положение Дуровой было по понятным причинам экстраординарным: не только ее авторство, но, конечно, в первую очередь ее половая двойственность, неопределенность вызывали нездоровое любопытство, многочисленные примеры которого можно найти в ее записках  "Год жизни в Петербурге...".  Для публики (представленной в тексте почти исключительно женщинами) она своего рода "выходец с того света", настоящий дикарь". Она, безусловно, тяготится этой ситуацией, которая заставляет ее выйти из "роли, обратившейся уже в природу" и каким-то образом мотивировать и свою "мужественность", и свою "женственность"[15].

Первая часть  "Кавалерист-девицы", названная "Детские лета мои", посвящена описанию времени жизни, предшествовавшему решению уйти из родительского дома, переменив платье,  а с ним пол и судьбу.

Главная задача повествовательницы, как и в любом ретроспективном описании собственного детства,   –  найти ответ на вопрос, каким образом я стал/а таким/такой, каков/каковая есть теперь. Для специфического случая Дуровой это значило понять и мотивировать для себя и объяснить другим свою гендерную особость[13]. Пытаясь разрешить такого рода задачу, Дурова выстраивает несколько сюжетных парадигм.

Одна из них – это рассказ своей истории как истории изначально другого,  необычного, ненормативного существа. Вместо ожидаемого матерью прекрасного, как Амур, сына родилась "дочь, и дочь-богатырь!! Я была необыкновенной величины, имела густые черные волосы и громко кричала"[3]. Эпизод,  когда она младенцем укусила грудь матери, комментируется следующим образом: "В это время я, как видно, управляемая судьбой,  назначившей мне солдатский мундир,  схватила вдруг грудь матери и изо всей силы стиснула ее деснами"[3]. После того,  как раздраженная громким криком   младенца мать, выбросила девочку из окна кареты, ее нянькой и воспитателем стал фланговый гусар Астахов, а (фаллическими) игрушками –  пистолеты и сабли. Это тоже интерпретируется как перст судьбы, ведущей по предназначенному пути.

Бунтарство, свободолюбие, любовь к физическим упражнениям и верховой езде,  ненависть к женскому рукоделию и тому подобные акцентированные в описании себя в детском и подростковом возрасте черты,  подаются как аргументы из этого же ряда:  Я  – "от природы другая", "существо необыкновенное, неугомонное, неукротимое", не похожее на своих "нормальных"  подруг.  Со своим обветренным и загорелым лицом она среди бледнолицых девочек, "словно жук в молоке". Она похожа, по выражению служанки Марьи, на «плащеватую цыганку». Собственная "инакость" и ненормальность подается как позитивное качество, как знак. Внутри автобиографии как истории исполнения предназначения, или, точнее сказать, перебивая ее, смешиваясь с ней, развивается иной, отчасти даже противоположный сюжет:  рассказ о том,  как в общем вполне нормальную, хоть и несколько эксцентрическую девочку, взрослые,  и в первую очередь мать, буквально вытолкали из женского в мужской мир.

Дискурс вынужденного  (прежде всего под давлением материнского к ней отношения и поступков матери)  выбора особенно ясно заявлен во втором тексте,  посвященном рассказу о детстве – "Добавление к Кавалерист-девице. Некоторые черты из детских лет".

Героиня здесь изображается гораздо более традиционно: она любит красивую одежду, играет с подругами, участвует в девичьих святочных гаданиях, с нежностью и любовью относится к животным. Хотя и здесь подчеркивается ее смелость,  свободолюбие,  предпочтение резвым "мальчишечьим"  играм и шалостям,  но все-таки этот образ вполне соотносим с романтическим стереотипом чувствительной и естественной детской души.

Но мать (а отчасти и отец, все время сожалеющий, что Надежда –  не сын, а только дочка)  не дает ее нормальным задаткам развиться и уравновесить эксцессы ее характера.  Отношение матери, которое Дурова изображает как абсолютную и агрессивную нелюбовь, закрывает для нее возможность самоидентификации с материнским, то есть женским началом.

 «Мать моя,  от всей души меня не любившая,  кажется,  как нарочно делала все,  что могло усилить и утвердить и без того необоримую страсть мою к свободе и военной жизни: она не позволяла мне гулять в саду, не позволяла отлучаться от нее ни на полчаса; я должна была целый день сидеть в ее горнице и плесть кружева;  она сама учила меня шить, вязать, и, видя, что я не имею ни охоты, ни способности к этим упражнениям,  что все в руках моих рвется и ломается,  она сердилась,  выходила из себя и била меня очень больно по рукам»[3].

  Мать делает любое общение с собой и женским миром родом наказания. Ее поведение последовательно и целенаправленно соединяет в сознании дочери понятие о материнском начале с представлением о принуждении, контроле, немотивированном, почти садистском насилии.

Безусловно,  давление матери,  становящееся невыносимым,  порождает стремление вырваться из мира принуждения и надзора, персонифицированного в ней.  Уход из дому изображается как своего рода  побег из тюрьмы, с которой ассоциируется женская участь. Мотив обретения свободы (а не перемены пола) акцентируется как главный.

"Итак я на воле!  свободна!  независима!  я взяла мне принадлежащее,  мою свободу:  свободу!  Драгоценный дар неба,  неотъемлемо принадлежащий каждому человеку!"[3]  – так она описывает свои первые мысли после ухода из родительского дома. Ее цель не в том, чтобы "стать мужчиной", а в том, чтоб избежать женской участи, которая в существующей своей форме предлагает ей быть рабой или изгоем

Уникальность и судьбы, и текста Дуровой в том, что она остро ощущает названную культурную категорию, патриархальные стереотипы женственности как препятствующие осуществлению собственной судьбы,  хотя в принципе не исключает,  что при определенных условиях могла бы стать обычной женщиной. Несколько раз в тексте как бы завязывается сюжет обыкновенной женской истории: «на Украине, гостя у бабушки, я увидела себя в другой сфере.  Не слыша никогда брани и укоризн женскому полу, я мирилась несколько сего участию,  особливо видя вежливое внимание и угождение мужчин.  Тетка одевала меня очень хорошо и старалась свесть загар с лица моего; воинские мечты мои начинали понемногу изглаживаться в уме моем; назначение женщин не казалось уж мне так страшным, и мне наконец понравился новый род жизни моей»[3].

  Главное условие самореализации для нее – свобода. Так как свобода женщине противопоказана,  она отсутствует в самом определении женственности, то значит, чтобы быть собой, надо перестать быть женщиной,  перейти в другой мир,  присвоить себе статус свободного существа – мужчины, военного[15].

  Описывая первые месяцы своего нового существования, Дурова говорит не о смене пола,  а об изменении гендерного статуса и – как следствие – изменение возможностей самореализации  самооценки.  «Свобода,  драгоценный дар неба, сделалась наконец уделом моим навсегда! Я ею дышу, наслаждаюсь, ее чувствую в душе, в сердце! Ею проникнуто мое существование, ею оживлено оно! Вам, молодые мои сверстницы,  вам одним понятно мое восхищение!  Одни только вы можете знать цену моего счастия!  Вы, которых всякий шаг на счету, которым нельзя пройти двух сажен без надзора и охранения! Которые от колыбели и до могилы в вечной зависимости и под вечной защитою,  бог знает от кого и от чего! Вы,  повторяю,  одни только можете понять, каким радостным ощущением полно сердце мое при виде обширных лесов,  необозримых полей,  гор,  долин, ручьев,  и при мысли, что по всем этим местам я могу ходить, не давая никому отчета и не опасаясь ни от кого запрещения, я прыгаю от радости, воображая,  что во всю жизнь мою не услышу более слов:  ты девка, сиди. Тебе неприлично ходить одной прогуливаться!»[3].

  В этой принципиально важной цитате как бы сконденсированы все те представления о женственности  и мужественности, которые и заставили Дурову сделать свой эксцентрический выбор. Сфера женственного здесь – не только мир запретов и принуждений, но и мир, так сказать, "без времени и пространства", повторение одного и того же, то есть отсутствие изменений и развития, мертвая неподвижность  – от колыбели до могилы. Поля, горы, долины (и даже ручьи) – все это – за границей женского мира,  а женщине предписано жить в "горнице",  в "углу".  Даже такие изначально кажущиеся позитивными свойства этого мира, как защищенность, оказываются в реальности негативными: защищенность –  это контроль,  надзор и,  в конечном счете,   "публичность" (постоянная подотчетность).  Но страстное неприятие женского мира в этой цитате соединяется и с чувством солидарности с угнетенными сестрами. Адресатами  текста, переполненного  ненавистью  к патриархатным стереотипам женственного,  оказываются, прежде всего "молодые сверстницы"[13].

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

 

В сознании многих поколений  читателей образ героини “Записок”  неотделим от образа автора. Критики  полагают, что сделанные Дуровой  описания военных действий в чем-то предвосхитили батальные сцены  в “Войне и мире” Л. Н. Толстого.

Предполагала ли Дурова, что ей суждено было прожить почти полвека одинокой, в полунищете, в глухом провинциальном городке Елабуге, сохранив навсегда привычку носить мужской костюм, так и не привыкнув к своему подлинному «я», вводя в смущение окружающих резким, с хрипотцой голосом, манерами держаться по-мужски и курить трубку. Об этом говорит и описание знакомства с Пушкиным в ее книге «Год жизни в Петербурге». «Впрочем, любезный гость мой приходил в приметное замешательство всякий раз, когда я, рассказывая что-нибудь, относящееся ко мне, говорила: «был!.. пришел!.. пошел!.. увидел!..». Наконец Пушкин поспешил кончить и посещение и разговор, начинавший делаться для него до крайности трудным». Когда Пушкин, уходя, поцеловал ее руку, Дурова покраснела, поспешно вырвала ее и воскликнула: «Ах, Боже мой, я так давно отвык от этого!»

Пушкин сыграл в литературной жизни Дуровой, продолжавшейся, к великому огорчению, очень непродолжительно, едва ли не решающую роль, по достоинству оценив ее литературные дарования, тонкую наблюдательность, понимание природы, образность и живость языка. Пушкин оказал содействие в издании «Записок». «За успех, - писал он,— можно ручаться. Что касается до слога, то чем он проще, тем будет лучше. Главное: истина, искренность».

Эти два качества будут  всегда наполнять произведения Дуровой, а их было не так уж и мало, и каждое оставило свой неизгладимый след в литературе 30-40 годов девятнадцатого столетия. Из-под ее пера выходит: целый ряд повестей и рассказов, которые печатаются в «Библиотеке для чтения», в «Отечественных записках», в журнале «Сто русских литераторов», издаются отдельным четырехтомным изданием. И все же литературный труд внезапно обрывается. Закончив в 1840 году издание повестей, Дурова навсегда отказалась от литературной деятельности. В течение двадцати шести последующих лет она не написала ни строчки. Трудно установить подлинные причины такого шага. Может быть, здесь сказалось отсутствие ярких впечатлений во время жизни в Елабуге, может быть, подействовала резкая критика последних произведений. Сама Дурова на вопрос, отчего она больше не пишет, отвечала так: «Оттого, что мне теперь не написать так, как я писала прежде, а с чем-нибудь явиться в свет не хочется».

Единственным произведением  этих лет является найденная в архиве историка М. П. Погодина неизвестная статья Н. А. Дуровой о русской женщине, относящаяся к 1858 году. Высказываемые в ней мысли настолько прогрессивны, что, несмотря на истекшее столетие со времени написания, не потеряли своего значения до наших дней.

«В наше время женщина скучающая, не умеющая найти себе занятие, утомленная бездействием, такая женщина более неуместна, чем когда-либо! Теперь, более, чем когда-либо, нужны русскому обществу женщины деятельные, трудящиеся, разумно сочувствующие великим событиям, которые происходят около них, и способные вложить свою лепту для того здания общественного блага и устройства, которое воздвигается общими усилиями. Теперь русскому обществу нужнее, чем когда-либо не женщины-космополитки, а русские женщины во всем прекрасном значении этого слова!»

Такой русской женщиной, во всем прекрасном значении этого слова, была написавшая эти строки Надежда Дурова.

Отважно вступив, по совету Пушкина, на поприще писателя, Дурова оставила разнообразное литературное наследство, которое получило в большинстве случаев высокую критическую оценку.

Таковы «Записки кавалерист-девицы»  — книга, по мнению Пушкина, «замечательная по всех отношениях; таковы «Игра судьбы» и «Год жизни в Петербурге», разоблачающие фальшь и лицемерие «светского общества»; таков «Павильон» — по словам Белинского, «в высшей степени мастерской рассказ истинного события».

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

ИСПОЛЬЗУЕМАЯ  ЛИТЕРАТУРА:

 

1. Бер-Тамоева С.Ю. Надежда  Дурова// COSMOPOLITAN. – 2000. - №12. – с. 48-52.

2. Белинский В. Г. Собрание сочинений. В 9-ти т./ Белинский В.Г. -    М.: "Художественная литература", 1977. - Т. 2.

3. Дурова Н.А. Записки кавалерист-девицы. – Казань: татарское книжное издательство, 1979. – 200 с.

4. Дурова Н. А. Избранное. – М.: Советская Россия, 1984. – 440 с.

5. История государства российского: Жизнеописания. XIX век. – М.: Книжная палата, 1997. - 784 с.

6. Меликов В.А. Богиня войны// Московский комсомолец. – 2005. - №49.

7. Наследие. Татарстан, Сокровища культуры. – СПб: Иван Федоров, 2004. – 592 с.

8. Никонорова Ю.М. Пером и саблею// Татарские края. – 2000. №7. – с.5.

9. Пахомова Л.Ю. «Вся жизнь моя была залогом…»: О Н.А. Дуровой// Республика Татарстан. – 1999. 26 июня. – с.8.

10. Переписка А. С. Пушкина: В 2 т. – М.: “Художественная литература”, 1982. – Т. 2. – 575 с.

11.  Пушкин В.А., Костин Б.А. Из единой любви к Отечеству. – М.: Мысль, 1988. – 468 с.

12. Савкина И. «Кто и как пишет историю русской женской литературы»// Новое литературное обозрение, №24, 1997, с. 370-371.

13. Савкина И.Л. Пишу себя… – М.: Преображение, 2001. – 360 с.

14. Строгонова Е.И. «Пропущенная глава». Женское писательство в России XIX века.

15. Филатова В.А. Надежда Дурова – женщина в мужском костюме// Женщина. – 2007. - №7. – с. 24-28.

16. Эрлихман Вадим Кавалерист-девица// ГЕО. – 2005. - №8. –с. 131-136.