Политическая культура современной России: облики новой русской власти и социальные расколы

© Некоммерческое Партнёрство «Редакция  журнала ПОЛИС (Политические Исследования)» 2006 №1

Политическая культура современной России: облики новой  русской власти и социальные расколы

И.И. Глебова

Глебова Ирина Игоревна, кандидат исторических наук, доцент, старший  научный сотрудник ИНИОН РАН.

За последние годы тональность  политических исследований, посвященных  новой России, существенно изменилась. “Сегодня уже совершенно очевидно, — констатирует А.Ю.Мельвиль, — …что политическое развитие посткоммунистических стран может идти по множеству разнонаправленных траекторий” [Мельвиль 2004: 64]. Одна из них — трансформация “одной разновидности недемократического режима в другую”, нередко завершающаяся “консолидацией ‘новой автократии’” [Мельвиль 2004: 71]. Похоже, что именно по этой траектории и движется современная Россия. Недостаточность объяснительного потенциала “парадигмы транзита” заставляет политологов обращаться к иным схемам, иным ценностно-концептуальным подходам. Широкое распространение получила, в частности, концепция предопределенности русской жизни ее прошлым. Ограниченная, верхушечная демократия, — утверждает И.Пантин, — “органично вписалась в традиционно российский способ правления” [Пантин 2003: 158]. “Путин усилил традиционализм, начав восстанавливать обвалившееся при Ельцине государство привычного русского типа”, — развивает эту мысль Л.Шевцова [Шевцова 2004: 51]. “Общество в полном смысле слова устремилось в прошлое”, — вторит им В.Булдаков [Булдаков 2005: 117].

Данные суждения указывают  на то, что мы подходим к завершению того этапа отечественной истории, когда общество пыталось самоопределиться и идентифицировать свою политическую систему по либерально-западному  образцу. Крах утопии демократических  преобразований привел к возрождению (в превращенном виде) прежних страхов  и предрассудков. Отсюда — представления  об “откате демократии”, о реванше  прошлого и возвращении к “традиционно российской” политико-культурной модели.

Иллюзорность подобных представлений  не вызывает сомнений. В 1990-е годы в  России не возникло демократии в западном ее понимании, а значит, нам не от чего “откатываться”. Не произошло  и разрыва с “корневыми” основаниями  национальной политической культуры, что делает бессмысленными разговоры  о возврате: нельзя вернуться к  тому, от чего не уходили. Вместе с тем  абсолютно очевидно, что наша страна испытала мощное воздействие политической культуры Запада, ставшее одной из причин ее обновления. Современная  Россия не продукт реставрации, она  есть нечто принципиально новое. Однако алгоритм изменений не совпал с ожидаемым обществом и обещанным  властью.

В России в последние два  десятилетия оформился новый  тип социальности, по существу не имеющий аналогов в отечественной истории. В то же время у него, безусловно, есть исторические корни. В целом это сложный сплав “современности” с “архаикой”: знакомые, хорошо узнаваемые элементы прошлого сложились сегодня в какую-то новую мозаику.

Одна из главных характеристик  этой новой социальности — сосуществование двух враждебных культурных укладов или, как сказал бы В.Ключевский, — “складов”. В начале ХХ в. присущий России со времен Петра I конфликт двух цивилизаций, стянутых в одну, казалось бы, был преодолен. Коммунистический порядок устранил фундаментальное противоречие между традиционалистской старомосковской культурой основной массы населения и европеизированной cубкультурой верхов (путем уничтожения — как физического, так и ментального — обеих). В России ХХ в. утвердились единая (“одна на всех”) культура и единый тип политического.

Но выход из коммунизма привел к очередному социокультурному расколу. Из общего исторического корня снова выросли две культуры: новая культура социальных верхов (условно — “нефтегазовая”) и новая массовая культура (условно — культура “резервации”). Первая, как бы (именно — “как бы”) прозападная, космополитическая, родилась в ответ на социальную трансформацию, изменение облика страны. Вторую питает “почва”, “закрытая” среда. Раскол между ними столь же глубок, как в XVIII — XIX вв. Его нельзя свести к обычному противостоянию верхов и низов, свойственному любому обществу. Он воссоздал ситуацию двух Россий и обрек их на борьбу по фундаментальным вопросам общественного бытия. Наш высший слой полностью замкнулся в себе и на себя.

Его совершенно не волнует  “почва”, ее проблемы, интересы, ценности. То, как она выживает. Он озабочен исключительно собой, своим “делом”. Самое яркое и убедительное свидетельство  тому — судьба постсоветской власти.

Власть-временщик

Постсоветскую власть часто  сравнивают с советской, что вполне закономерно: они — ближайшие исторические “родственники”. Однако, как мне кажется, сущность нынешней власти точнее раскрывает другая историческая аналогия, связанная с феноменом “временщичества”.

Этот значимый, а в какие-то моменты — и определяющий феномен  русской политической жизни, зародившийся в Смутное время и достигший  своего апогея в XVIII в., так, на мой взгляд, и не получил адекватной оценки. Распространенная трактовка “временщичества” как “чужеземного засилья”, вмешательства “инородных”, “антирусских” сил в действительности ничего не объясняет, будучи реакцией на видимое, внешнее изменение привластного слоя. От внимания сторонников такой трактовки ускользает очевидный факт: в привластной среде воспитываются политические космополиты, думающие лишь о карьере и материальном достатке. Не столь важно, кто подбирается “у трона” — немцы, евреи или русские; определяющее значение для социально-политической жизни имеет подмена государственного интереса личным, корыстным.

Принято считать, что под  влиянием временщиков меняется, “ухудшается” власть, обращаясь в “случайность”, результат “придворной смуты”. Это представление глубоко ошибочно, ибо появление подробных фигур не причина, а следствие “перерождения” власти. Именно “случайность”, неупорядоченность, “смутность” верховной власти притягивает к ней “случайных людей”, придавая ей самой качества временщика. Такой была власть в “беспорядочном” XVIII в. Такова же — по складу, повадкам, инстинктам — постсоветская власть.

“Временщичество” связано с деформацией традиционных оснований организации власти, разрушением старого “государственного обычая”, изменением преобладающих политических умонастроений и понятий. Вероятно, это способ приспособления, адаптации власти и привластных слоев к “переходу” от некоего установившегося, определившегося порядка к новому. Переходные эпохи (конец XVII — начало XVIII в., начало ХХ в., конец ХХ — начало XXI в.) заставляют власть искать иные пути, варианты самоопределения. В такие эпохи она сосредоточивается на себе, на своих отношениях с “правящим классом”. Замечу попутно: в подобных условиях системные реформы и глубокие социальные преобразования чреваты катастрофой (свидетельство тому — опыт последних трех царствований). Власть просто не справляется с двойной нагрузкой, не успевает контролировать изменения в “верхах” и общесоциальное обновление.

Совсем не случайно черты  временщика впервые появляются у  русской власти в Смутное время, когда населению Руси пришлось примириться  и освоиться с мыслью о выборном царе, “деланном хоть и земскими, но все же земными руками” [Ключевский 1993, кн. 3: 136]. И хотя в тот период выбор имел для власти сугубо “технологическое”  значение (он позволил ей возродиться, восстановиться), с внедрением выборного  принципа она оказалась в довольно странной ситуации, требовавшей разрешения.

Выборное начало как бы внутренне ограничивало верховную  власть, противореча ее природе и  инстинктам. Оно лишало власть определенности, сознания своей “правомерности”, рождая в ней неуверенность, “шаткость”, делая зависимой от окружения  и народного мнения. В свою очередь, очевидная слабость власти провоцировала  “правящий класс” на внешнее ее ограничение (в свою пользу), становилась  двигателем “аристократического олигархизма” и “шляхетского конституционализма”. “Сговор элит” вынуждал власть к “добровольным дарам” в форме подкрестных записей, гарантировавших права боярства. Высшая власть превращалась в служанку собственной “свиты”. Однако в неправовом, “самозваном” способе модификации верховной власти крылся и шанс на ее возрождение — путем пересмотра “сделки” с боярством. Подобный пересмотр рассматривался властью (и народом) как условие восстановления расстроенного государственного порядка.

Русская власть изначально, с самого рождения, пыталась обезопасить  себя от окружения, безжалостно подавляя любую возможность появления  рядом с собой слоя с выраженным “субъектным потенциалом”. Возле  нее так и не возникла аристократическая  прослойка — укорененная в  “почве” закрытая корпорация с  врожденным ощущением имущественных  и политических прав. Высшие слои всегда оставались “агентами” власти (будь то самодержавной или коммунистической), отчужденными от нее и к ней  стремившимися, а та, демонстрируя “пренебрежение к породе” и классифицируя  элиту не по социальному происхождению, а по социальной функции, укрощала их порывы. В моменты ослабления верховной  власти аристократические элементы пытались ее ограничить или даже заместить  собою. В этом, собственно, и заключалась  политическая деятельность по-русски: сначала боярство, затем дворянство, не желая оставаться орудием правительства  в управлении обществом, стремилось править обществом посредством  правительства. Подобное стремление разделяла  и номенклатура — как ленинская  “старая гвардия”, так и послесталинская “верхушка”. Присуще оно и новой русской “элите”.

Конституционные потуги “боярства” шли вразрез не только с характером верховной власти, но и с устремлениями  народа. Вообще, русская политическая культура скорее антиаристократична, нежели антидемократична (в западном смысле слова) — ей чуждо аристократическое начало.

Неприятие политических амбиций  аристократии отличало простой народ, “почву”, и в XIX, и в ХХ, и (как  показывают высокие рейтинги В.Путина) в начале XXI в.

На протяжении многих веков  важным источником укрепления русской  власти выступало “народное обоснование”. Смута начала XVII в. вызвала к жизни  новую политическую силу — волю народа, появившуюся рядом с государевой. “Мысль о государе-хозяине в московских умах постепенно… осложнялась новой политической идеей государя — избранника народа” [Ключевский 1993, кн. 2: 185]. И эта идея была разыграна, использована властью. Не рожденная, а сотворенная боярскими руками, власть под маской народного выбора скрывала свое истинное (договорное, “сделочное”) лицо. Земский собор служил для нее “противовесом” Боярской думе; признавая свою ограниченность Собором, “земский царь” пытался освободиться от “всякого действительного ограничения”. Примечательно, что еще в XVII в. решения Собора подкреплялись народным одобрением. Известно, например, что провозглашение царем Михаила Романова на Соборе 1613 г. “было лишь предварительным избранием, только наметившим соборного кандидата. Окончательное решение предоставили непосредственно всей земле. Тайно разослали по городам верных людей выведать мнение народа, кого хотят государем на Московское государство. Народ оказался уже достаточно подготовленным. Посланные возвратились с донесением, что у всех людей, от мала и до велика, та же мысль: быть государем М.Ф.Романову... Это секретно-полицейское дознание, соединенное, может быть, с агитацией, стало для Собора своего рода избирательным плебисцитом” [Ключевский 1993, кн. 2.: 180][1].

Апелляция к народу, “демократическая”  легитимация и позже активно  использовалась властью. Создание публичного пространства сужало возможности “дворцовой революции”, ограничения самодержавия в пользу верхушки господствующего  класса. Иначе говоря, такая легитимация  всегда воспринималась русской властью  в охранительном смысле: оправдание народной волей (всенародным выбором, признанием, любовью) позволяла —  и позволяет — ей самоосуществляться.

Вместе с тем во все  времена верховная власть пыталась подчинить себе демократический  принцип путем полного выхолащивания  его реального содержания. В этом обнаруживается ее истинная природа: она  признает единственный вариант легитимации  — из и от самой себя. Все иные — функциональны. И это закономерно: русская власть не есть порождение общества, с ним связанное, от него зависящее, ему подконтрольное. Она вне него и сама по себе. Ей по-прежнему принадлежит роль социального творца.

Анализ прошлого и настоящего русской власти позволяет сделать  вывод: при наложении на русскую  властную традицию “выборной модели” (в т.ч. в ее современном, демократическом  варианте) власть мутирует, вызывая к жизни особый феномен — власть-временщика. Такая власть слаба, неустойчива, зависима, замкнута на себя, оторвана от общих социальных проблем и самого социума — “почвы”, народа. По-настоящему опереться она может только на временщиков же, поэтому сама инициирует процесс их создания. Видимо, природе русской власти, отягощенной самодержавным комплексом, не органична выборность, связанная (формально-юридически или фактически) с ограничением срока пребывания у власти любого ее носителя. Неизбежность утраты властных полномочий формирует у него психологию случайного держателя, временщика. В российских условиях выборность есть показатель смуты власти, ее “случайности”, “самозванчества”.

Монархия позволяла русской  власти преодолеть свою “случайность”  путем узаконения “правильного”, т.е. династического, порядка трансляции соответствующих прерогатив. Возвращаясь  к наследственной легитимации, верховная  власть переставала ощущать свою временность и вести себя как  временщик, становилась не “долевой”, а полной. Для большинства народа это служило показателем ее законности. Сейчас выборность (временность, случайность) — одно из непременных правил политической игры. Стремясь войти в “большой мир” современности, русская власть сама на себя наложила данное ограничение. Но то, что в новых условиях она  начинает вести себя как временщик  и подобное поведение не встречает  протеста со стороны общества, доказывает: власть остается русской, ее природа  и место в социуме не изменились. Используя новейшие западные технологии, власть-времещник модернизируется и захватывает не только материальные, но и символические богатства — любовь, признание, поддержку народа. Это позволяет ей выжить, а ее носителю — сохранить свое влияние в политике, даже уйдя из нее. Будучи (в основном) деструктивной для социума, она весьма эффективна для самой себя.