Политическая культура современной России: облики новой русской власти и социальные расколы

Имидж власти и власть имиджа

Одно из центральных понятий, определяющих специфику нашего времени, — имидж. Образы, замещающие реальность, позволяют примириться с нею. Имидж власти, имидж народа, имидж  реформ, имидж демократии и порядка, имидж прошлого. Нашу жизнь поддерживает вера уже не в Государя и Россию и не в строительство социализма и народных вождей, а в имидж. Имидж  — это то, с чем может войти  в историю современная власть. Именно поэтому образ власти, ограниченной в ресурсах и по сути слабой, формируется (в т.ч.) посредством национально-государственной, патриотической, “державной” символики и “нужного” прошлого. Новая русская власть — в той же мере, что и советская — стремится замаскировать “подлинную действительность”, творя рядом с ней и вместо нее иную.

Что же скрывается за имиджем  власти, каковы ее истинная природа, задачи, черты? Чтобы ответить на эти вопросы, обратимся к исследованию глубинных  образов власти, проводившемуся 2001 — 2002 гг. под руководством Е.Шестопал. Согласно этому исследованию, власть видится большинству россиян размытой, туманной: неясно, кому она принадлежит, кто ею владеет и распоряжается [Шестопал 2004: 156]. Четко выражено лишь ощущение глубокого водораздела между властью и народом, понимание того, что “обычные люди нужны власти только для выполнения определенных функций голосования или приветствия и должны выпрашивать как милостыню зарплату и социальные пособия” [Шестопал 2004: 162, 165].

С социально-экономической  точки зрения подкрепляющую власть “нефтегазовую” культуру представляют 2% населения — лица со сверхвысокими  доходами. Обслуживающий и амортизирующий их слой (обобщенный средний класс) — около 20% от общего числа российских семей (его “ядро”, обладающее всеми  базовыми характеристиками “среднеклассовости”, — 7% домохозяйств). Подавляющая часть “средних” связана с относительно эффективными секторами экономики, где сосредоточены очаги экономического оживления [см. Малева 2004].

Носителями культуры “резервации” выступают низшие слои, находящиеся  за чертой бедности (около 10% домохозяйств). “Большинство этих людей относится  к традиционно бедным категориям (пенсионеры, безработные, многодетные  семьи, инвалиды и др.), материальное положение которых определяется главным образом возможностями  государственных финансов и системы  социальной защиты” [Малева 2004: 80].

Основная же часть “почвы” (примерно 70% российских домохозяйств) — это та “промежуточная группа”, которую специалисты описывают  формулой “уже не низшие, но еще не средние”. Если экономический рост укрепляет материальное положение  наиболее обеспеченных групп, а прямое регулирование доходов дает некоторый  результат в зоне бедности, то группа “ниже среднего” (т.е. большинство  населения современной России) оказалась  “за кадром” экономической и  социальной политики; “импульсы, исходящие  и от положительной экономической  динамики, и от попыток правительства  поднять уровень жизни населения, сюда либо вообще не доходят, либо доходят  в усеченном виде” [Малева 2004: 81].

“Промежуточная группа”, вобравшая в себя значительную часть  “почвы”, — наш аналог западноевропейского  и американского среднего класса. Там 60-70% населения — источник социального  благополучия, гарант и стабилизатор демократии, рыночной системы хозяйства. У нас эта открытая, аморфная, неопределенная среда — основа Порядка. Дезориентированная, лишенная внутренних органических скреп, нацеленная на выживание (т.е. простое воспроизводство), готовая  свести к минимуму свои по-требности в обмен на гарантированную социальную поддержку, она легко поддается манипулированию. Используя тот факт, что “российское сознание остается неустойчивым и амбивалентным” [Дилигенский 2002: 68], власть гасит нежелательные процессы, конденсирует и использует бродящие в этой среде “призраки” (мифы, воспоминания, надежды). Конечно, и для поддержания социального мира, но главным образом — для сохранения самое себя. И группа “ниже среднего”, которой как нельзя лучше подходит определение “никакой класс”, является в этом союзником власти.

На основании вышесказанного можно констатировать: в России в  очередной раз все оказалось  “как всегда”. (При том, что “хотели как лучше” — каждый для себя. У очень немногих осуществилось.) В ходе “демократических преобразований” меньшинство (2% “избранных” + 20% “приближенных”) получило возможность жить — включиться в общество потребления, насытиться материей, увидеть мир и стать его частью, создать “стартовую площадку” для детей, ощутить вкус перемен, испытать “шок будущего”. Большинство (70% уже не бедных, но еще не средних + 10% оказавшихся “за чертой”) вынуждено выживать — причем само по себе и тихо. Нынешнее “молчаливое большинство” со своими проблемами существует помимо и вне зоны публичности — там правят бал “новые русские”, их вкусы, ценности, интересы, представления о жизни. Остальные могут приобщиться — чаще всего на виртуальном уровне, присоединившись к числу зрителей. Иногда их приглашают “поучаствовать” (в праздниках, зрелищах, выборах) — в качестве массовки. Поэтому “нефтегазовая” культура приобретает форму “легальной”, а почвенная” — “подпольной”.

Уникальность нынешней ситуации в том, что все эти метаморфозы, расколы и трансформации произошли  без обычных русских ужасов —  крови, гражданской войны, закрепощения и эксплуатации всего и вся. Напротив, свобода — главный атрибут  “постсоветскости”. Власть (и ельцинская, и путинская) оставила населению все значимые для него свободы — равно как и заботу об обеспечении возможностей ими пользоваться. Традиционно русская власть, русская государственность, высшее “служилое сословие” проявляли необычайную активность по созданию “всеобщих условий производства”, жесткого механизма извлечения и централизованного распределения совокупного прибавочного продукта. Это не только порождало “всемогущество и жестокость власти российских самодержцев и сопутствующий ей суровый режим внутреннего подавления сословий” [Милов 2001: 571], но и затрудняло становление форм индивидуальной деятельности, тормозя естественный процесс общественного разделения труда и препятствуя формированию механизмов самоорганизации общества. При системе подобного типа стимулы к развитию всегда исходили как бы “сверху”.

Сегодня сложилась принципиально  иная ситуация. Постсоветская власть существует вне и помимо общества. Будучи не способна обеспечивать социальную интеграцию и развитие, она не нуждается в закрепощении сословий, всеобщем принудительном труде, создании всеобъемлющего государственного сектора, предельной консолидации господствующего слоя. Слабость, ресурсная ограниченность не позволяют ей осуществлять (эффективно и в полном объеме) “несущие” функции управления (административное, хозяйственное и судебно-правовое регулирование, поддержание внутренней и внешней безопасности и т.д.). Социальная неэффективность государства есть следствие упрощенности, примитивности самоорганизации российского общества.

Теперь, когда гнет государства  свелся к минимуму, у народа, наконец, появилась возможность создать  что-то альтернативное власти. Важную роль в этом процессе могли бы сыграть  церковь, гражданские инициативы, свободное  предпринимательство. Могли бы —  но не играют. “Свободная” Россия не проявляет стремления организоваться на благое дело. Она, скорее, склонна  сдаться “России Единой” —  в обмен на продление “вольной”.

Что же касается власти, то она  вынуждена мириться с вечным хаосом “внизу” (который, собственно, и есть русская повседневность), то “подмораживая” его, то инициируя “потепления”. В этом смысле источник развития по-прежнему остается “наверху”. Главная задача, стоящая сегодня перед властью, — приспособиться к своему географическому и демографическому “сужению”, не допустить, чтобы оно “съело русскую историю”. От того, как она справится с этой задачей, во многом зависит ее будущее. А рецепт у нее один — наращивание военного, оборонного, “имперского” потенциала, что при нынешнем алгоритме существования власти весьма проблематично.

В самоустранении от общесоциальных проблем проявляется истинная природа постсоветской “элиты”. Господствующий слой новой России раздроблен на группы, которые находятся в состоянии перманентной “войны” за доступ к ресурсам и сверхдоходным производствам. Все эти группы участвовали (и участвуют) в создании супермонополий — сырьевых, телекоммуникационных и др., которые легко взять под контроль. Верховная власть выступает одним из игроков на этом поле и “результирующей” всех схваток.

Новый раскол

Парадоксальность современного российского социокультурного раскола заключается в том, что он возник в условиях массового общества. И верхний социальный слой, и “почва” принадлежат к так наз. “сообществу потребителей”; их вкус воспитывает массовая культура. Теоретически потребительская реальность должна была бы препятствовать расколам, формировать некое подобие социального единства верхов и низов. Однако в России произошло прямо наоборот. Хотя потребительская гонка отчасти опосредует, смягчает разрыв социальной ткани, в главном (а именно — в типах потребления) различия между двумя культурными “складами” носят принципиальный характер. И дело здесь не просто в разном качестве, способах, формах потребления (в т.ч. информационного), что само по себе порождает расхождения в привычках, вкусах, навыках, условиях и стиле жизни, производит не похожие друг на друга человеческие типы. Дело в том, что внезапное вторжение западных потребительских стандартов в сочетании с явленной возможностью стремительного обогащения буквально разорвало постсоветский социум на два мира, две “цивилизации”.

Потребности, запросы представителей “нефтегазовой” культуры могли быть удовлетворены только за счет массы  населения. Высокий жизненный уровень  верхов обеспечен жертвой, принесенной  “почвой” — вынужденно, под давлением  обстоятельств. Появление “нефтегазового”  слоя требовало “почвенизации” (в социально-экономическом, политическом и других отношениях) большинства. Именно заключение в “резервацию” основной части народа позволило “новорусской” жизни превратиться из сказки в быль.

В 1990-е годы власть (подспудно, незаметно) создала такие “рамочные  условия” существования “среднестатистического”  человека, которые максимально усложняют  решение им даже элементарных жизненных  задач, ориентируют на выживание  в агрессивной социальной среде. Практически все аспекты бытия  homo post-soveticus (получение паспорта, приватизация жилья, рождение ребенка и т.д.) превращаются в тяжелую проблему, требующую сил и времени. Многопроблемье подавляет и озлобляет, “зацикливает” на себе, стимулирует социальную пассивность. Нагнетание сложностей (как и виртуальных потребительских радостей) есть способ изъятия субъектной энергии социума, лишения его возможности самовыражения, гражданской реализации. Поглощенный бытовыми проблемами, частными делами homo post-soveticus прочно связан с “почвой”, вырваться из которой может только чудом. Перемещение в пределах “резервации” в большинстве случаев мало что меняет; здесь действуют единые правила — и все они не в пользу человека.

Конечно, в 1990-е годы бывший русско-советский “маленький человек” совершенно изменился. Он получил свою долю “американской мечты”, свой кусочек  “потребительского рая”. Но общий  настрой, жизненная стратегия, тип  обустройства в мире претерпели незначительную эволюцию. Люди ищут укрытия от враждебной социальной среды в своих частных  мирках, не допуская туда посторонних. Им свойственно неприятие Других, недоверие к внешнему миру вообще.

Созданные расколом жизненные  условия программируют “почву”  на то, чтобы быть все более “почвенной”, усиливают тягу большинства к  изоляции, отчуждению. Такого рода изоляционизм, вынужденный, анархический, позволяющий  адаптироваться к внешнему миру за счет пассивного сопротивления ему, прекрасно сосуществует с системой свободных коммуникаций, происходящих вне и помимо контроля власти (мобильные телефоны, Интернет, электронная почта). Символом новой русской действительности стало сложное сочетание изоляционизма и информационной открытости. Вместе с тем очевидно, что в отношениях человека с “большим” миром, с политической средой изоляционизм играет ведущую роль. Его проявления — аполитичность, социальная инертность, упования на власть и комплекс “особого русского пути”. Все это поощряется, консервируется “верхами” — уже не посредством физического насилия, принуждения, запрещения, а через создание “рамочных условий”, вынуждающих “почву” к изоляции, разрывающих ее на отдельные человекомиры.

Специфика нынешней ситуации в том, что благодаря преобразованиям  конца 1980-х — начала 1990-х годов  в России возник слой людей, для которых  власть — только функция, пусть важная и существенная. Судьба этих людей  в чем-то подобна судьбе интеллигенции: их тоже, сама того не желая, породила власть, они тоже — побочный продукт “реформ”. Речь идет о представителях “нефтегазовой” культуры, впитавших в себя западный (потребительский и накопительский) опыт. Это — теперь уже бывшие “новые русские”, “вышедшие” из малинового пиджака, как истинный интеллигент — из “шинели”. Среди них — не только криминальные лидеры и прожигатели жизни, но и образованные, чрезвычайно эффективные люди, занятые реальным делом, интересующиеся высоким искусством и поддерживающие его. Она постоянно приращивается, эта среда, принимающая всех, кто ей соответствует — в финансовом отношении.

В России в переломные моменты  именно так и формируется “элита” (опричнина Ивана Грозного, петровское дворянство, ленинско-сталинская партия). Русский правящий класс всегда был  смешанным, “сбродным” по составу  — в социальном, профессиональном, этноконфессиональном отношении. Данная его черта особенно бросается в глаза в смутные времена, когда “элита” открывается для притока людей из “почвы”. Эти “новики”, непривычные к власти, “без фамильных преданий и политического навыка”, становятся “носителями и проводниками новых политических понятий”, проникающих в русские умы в каждую следующую Смуту [Ключевский 1993, кн. 2: 188-189; кн. 3: 175]. Вторжение значительного числа “новиков” разрывает “замкнутую цепь” “фамильных людей”, разрушая основы организации правящего слоя и создавая широкий простор для хаотической борьбы в верхах — за власть, за доступ к ресурсам, за распределение доходов. Поэтому обновление русской “элиты” неизбежно связано с “дворцовой смутой”, расшатыванием верховной власти, социальными катаклизмами.

Пожалуй, главный признак  “новорусской элиты” — это неукорененность. Новый “склад” жизни определяют “пришельцы”, задающие нормы, стандарты, ориентиры. Их продвижение к “высотам” внешне зависит исключительно от случая и изворотливости, но по существу обусловлено удивительным соответствием эпохе, ее требованиям и вызовам. Хотя “новики” вышли из “почвы”, ради стремительного броска наверх они отказываются от “корней” и, преодолевая их, перерабатывают себя. Но и “старая знать”, чтобы сохранить свой статус и войти в новый мир, тоже должна отказаться от прошлого, пожертвовать им. Будучи полностью адекватна велениям времени, “нефтегазовая” культура строится на отрицании прошлого (как, собственно, и будущего) во имя настоящего. Можно сказать, что современную российскую “элиту” отличает ярко выраженный “презентизм”[2]. Отсутствие истории, реальной преемственности заставляет ее постоянно выстраивать традицию, искать “корни”, конструировать образы общего прошлого, эксплуатировать любое (символическое, культурное, политическое) наследие. В этом — ее сила, но и слабость тоже, ибо она лишена (причем в гораздо большей степени, чем любая западноевропейская элита) “той самой английской надежности, которая обеспечивает обществу незыблемую стабильность” [Dahrendorf 1990: 13]. Неукорененность правящего класса лишает национальную политическую культуру устойчивости и свидетельствует о дефиците в ней преемственности и диалогичности.