Контрольная работа по "Психологии"

~C~(1) «Зоологическая социальность», или стадность

~C~(2) «Рациональная», или гуманная социальность

Это инстинкт, позволяющий ещё малоразумным людям то, без чего им не выжить, – существовать совместно. Ощущение себя подчинённой частью общественного целого (социума), именно частью «мы», «своих», «наших». Ощущение себя сильным – этой принадлежностью. Готовность поступиться своими интересами и потребовать того же от другого.

Это инстинкт не только объединяющий, но и разделяющий, обособляющий: ни одно из тех ограничений (так называемых нравственных), которые социальный инстинкт накладывает на эгоизм индивида по отношению к социуму и (постольку!) к другим его членам, не распространяется за его пределы. Больше того, у «животного человека» – как и у некоторых других животных, например крыс – его социум определённо и явно агрессивен ко всем другим социумам, – «чужим», «не нашим». (Жертвы социального инстинкта человека исчисляются многими миллионами его «особей».)

Это предрасположенность, естественно возникающая на определённом уровне развития разума в человеке, как неизбежное осознание объективности  существования других людей с их собственными интересами и необходимости общежития: едва ли не то же, что правосознание. То есть сознание своих и чужих одинаковых от природы прав в их логической согласованности.

Любые права в социуме  человеку гарантирует организованный социум, государство, и потому даже в лучших древних правовых системах они распространялись лишь на его членов (граждан). Откуда «правомочный» – то же, что «гражданин». Однако в этом архаизме повинен «зоологический» ещё тип социальности; само же правосознание, как сознание прав естественных – дарованных каждому естеством – государственных границ не ощущает. «Гражданством» как полнотой прав наделяет человека сама принадлежность к роду человеческому. Правосознание космополитично.

Власть, скрепляющая социум (в том числе власть традиции, но это тема особая), – сакральна, свята. Мы ей обязаны тем, что мы есть. Тем самым она мудра и праведна: от «всякая власть от Бога» (плохой власти не бывает, за исключением слабой, то есть не власти) до «я начальник – ты дурак, ты начальник – я дурак». Древние это обнаруживали непосредственно: их фараоны были и богами; позже «наш» Бог стал надстраивать и завершать пирамиду власти социума («царь и Бог»). Чудовищные тоталитарные – сверхсоциальные – режимы могли и отметать Бога – но потому, что сами были квазирелигиозными. Даже руководство трудовых коллективов не считает себя чуждым воспитательных функций и требует к себе особого рода уважения, подобия религиозной любви.

Социум – это все  другие и я, объединённые задачей  выжить. Меньше всего социум для меня есть его власть. То есть власть – только механизм, который поставлен нами же нам на службу, и – так как всякий механизм есть источник повышенной опасности – мы его постоянно проверяем на соответствие (компетентность и добрую волю). Посягательства власти на «божественность» – на авторитет сверх делового, на право давать мне мировоззрение, претензии на мои почтение и любовь и т. п. – с точки зрения рациональной социальности отвратительны, смешны и глупы.

Социум подобен трудовому  коллективу. Рациональное разделение функций в коллективе необходимо, но административные функции не выше прочих, и авторитет администратора – того же рода, что и репутация любого иного специалиста.

Патриотизм – наш  долг перед социумом – есть, ближайшим  образом, долг перед нашей властью. Патриотизм, так понятый, есть мир внутри (социума) и война наружу, это комплот против всего человечества. Мы говорим «наша земля», но имеем в виду территорию власти, то есть саму нашу власть. «За Бога, царя и отечество» – это не три субстанции, а одна: отечество – божественность власти. Чужая власть может быть куда человечнее к нам, чем наша собственная; она может оставить нас на нашей земле, а своя власть может её у нас отобрать – и при этом своя власть по определению патриотична, если только достаточно сильна, чтобы уметь отстоять себя, – а супостаты остаются супостатами.

«Родина» – от «род» (именно «отечество»), – социум, кровной частью которого я являюсь.

Если понимать патриотизм не как  стадную агрессивность и не как  коллективный эгоизм, а «по-человечески» – то это комплекс самых естественных чувств привязанности ко всему, что в твоём окружении того заслуживает, и ответственности за то в нём, что дурно. …Вообще говоря, совестливый человек отвечает за весь мир; его «мы» распространяется на всё человечество, хотя и начинается там, где он находится. Такой патриотизм не обособляет нас, не наполняет «гордостью», а роднит со всем остальным человечеством; ведь не полюбит дальнего тот, кто и ближнего-то не любит. Разумеется, власть имеет ко всему этому лишь то отношение, что должна быть цивилизованной властью.

«Родина» – «где я родился», и с чем, соответственно, так или  иначе душевно связан.

…На стороне сильного. Всякую неудачливость зоосоциальность  презирает и боится её, как заразы. А неудачника, ослабевшего, старается «заклевать» (термин, понятный наблюдавшим за жизнью стайных птиц). Несчастный тем самым виноват («несчастный» – ругательство). Так социум уничтожает в себе свои больные члены. Впрочем, это касается социальности дикой, девственной, уж чисто инстинктивной. Ныне таковая проявляется лишь в рефлексах (насмешках над проигрывающими, симпатиях к выигрывающим) и только изредка, в провоцирующих обстоятельствах, в действиях (бессмысленно-жестоких коллективных расправах над попавшими в беду беззащитными одиночками). Социальность же в цивилизованном варианте коллективизма – когда установлено, что ни один «свой» не может быть извергнут, что все в связке – это и взаимовыручка. Но и тут в «каждом» выручают не персонально его, а исключительно «всех». Чтобы у коллектива были, так сказать, должные «показатели», в нём уже не заклёвывают (раз это воспрещается), а «подтягивают» отстающих. Но вот если «отстающий» просто не хочет идти туда, куда идут все, тогда…

…Помнит о слабом, ослабевшем. Идея социальной страховки – столь  же «родная» для рациональной социальности, как и идея права. Ведь здравый смысл не может никого винить в том, в чём нет его собственной вины – в несчастной случайности – значит, помощь только справедлива. (Что такое «неудачник»? Не похоже ли, что это – человек, который по своим способностям и предпринятым трудам заслуживает большего, чем то, что получил; что справедливости в отношении него воспрепятствовал случай? А раз так, то, может быть, это слово доброе? Мы бы хотели, произнося его, чтобы справедливость восторжествовала, и уж никак не осудить?.. Для гуманного человека так оно и было бы, если бы слово не было рождено зоологической, ненавидящей слабость, социальностью.) И эта страховка слабого – не взаимовыручка (как в коллективизме), это просто – выручка. Цель благополучия социального целого, например государства, гуманитарной помощью не преследуется, всякая такая помощь с экономической точки зрения – чистый расход. Правда, только с экономической или животной, зоосоциальной. С рациональной – вопреки принятому мнению – иначе. Ведь жить в мире, не знающем жалости, для человека человечного невозможно…

Нравственность –  не доброта (то есть столько же доброта, сколько и жестокость), – это  правила, традиции (передаваемые не сознанием, а навыком), то, чему следуют все (социум), а потому и я. Но одной силы привычки и знакомых ориентиров мало, нужно ещё принуждение власти; власть отвечает за нравственность и составляет её душу. Авторитарная нравственность – та же зоосоциальность.

Социальность сверх  пределов правосознания – то есть сверх формального – это человечность, гуманность. Собственно, это уже именно не «социальность», ибо сострадать и думать (думать, как помочь другому в его беде) – это способности исключительно индивидуальные. Тому не нужны традиции, заповеди, коллективные ориентиры, не нужны «нравственные устои» – необсуждаемые твёрдые установки, – у кого есть ум и доброта.

Когда социальный организм, община или государство, слабеет, выступают  во всей своей неприглядности частные  эгоизмы его членов. Тогда власть, это воплощение силы и здоровья социума, перестают уважать (бояться), так что даже самые жестокие демонстрации её возможностей никого не убеждают, а только злят; мораль, как добровольно-принудительная подчинённость принципам социума вопреки личной корысти, развеивается, и в каждом просыпается мародёр, стремящийся обогнать других мародёров в урывании чего-то от гибнущего общего пирога. Это – то, что называется «общество прогнило».

Когда разум демонстрирует  человеку равноправность его и чужих  Я, социальные скрепы становятся излишними  и даже мешающими.

Эпохи общего энтузиазма, когда коллективистские (сверхсоциальные) настроения на подъёме – не слишком  благоприятны для расцвета личности, царство которой «не от мира сего», которой нечего для себя ждать  от власти и общего мнения, кроме  того только, чтобы они не вмешивались и не навязывали ей своих «идеалов». Её нравственность (точнее, человечность) – не ради социального целого, а ради всякого индивидуального другого (человека). Если социальное целое и «прогнило», для личности ничего не меняется.

…Отклоняет нестандартное как таковое, агрессивно к нему.

Само зло зоосоциальность  назвала «преступлением» – выходом  за черту принятого, стандартного. Нестандартность  от которой уж вовсе не видно никакого зла другим – включая необычную  доброту, – карается, как минимум, презрением. Сами вкусы стандартизируются (традиции, моды).

…Не нападает, но обороняется  – то есть воюет лишь с тем, что (кто) нападает.

Нестандартное в людях  для этого типа социальности –  скорее святое, заповедное: личное дело, сокровенное чужой души, в которое не лезут и взглядом, не то что «в сапогах» (с поучениями). Социум – на защите личности. «О вкусах не спорят» – личное дело никогда не в общей компетенции.

…Это идейность.

…Это терпимость.

Моё святое, моя «духовность» – это то во мне, что больше, выше меня: это моё социальное. А не будь во мне социальности, что бы могло заставить меня блюсти справедливость? «Я у себя один»… Что до моего личного, то оно – синоним корыстного или интимного в смысле стыдного.

Моё святое, моя «духовность» – моё сокровенное, внесоциальное, интимное. И обратно, предельно личное – например, любовь – это святое и «духовное». Интимно сознание ценностей – самоценного для меня, ничего не обещающего моей корысти; так я блюду чужую жизнь и справедливость – как моё личное дело, мой личный интерес. «Личное» и «корыстное» – случайные синонимы.

Всякий инстинкт рационален в неразумном существе и иррационален в разумном.

Зоосоциальность иррациональна  в прямом смысле слова – доводы разума, ни за, ни против, для неё  не имеют силы, им она противопоставляет свое необсуждаемое-высшее, свои «святыни».

И, обратно, всякое иррациональное устроение общества будет зоологически-социальным, стадным – ведь объединяющее всех в социум божество является в виде веры, а вменять веру во всеобщую обязанность можно лишь существам неразумным – стадным. Теократия – вполне точный синоним тоталитаризма.

Конечно, разум может  и ошибаться. Зато инстинкт не может  исправлять своих ошибок.

Что такое рациональное устройство общества? – Это правовое его устройство. То есть такое, которое сумеет в своих законах логически согласовать равные от природы (так называемые естественные) права каждого индивида, сведя, таким образом, регламентацию к рациональному минимуму.

Между прочим, назвать  «рациональным» устройством социалистическое можно лишь по смешному недомыслию. Регламентация как принцип (например, насильственное выравнивание состояний) рациональна для механизмов, но не для людей.

«Общественное выше личного»: власть, олицетворяющая это общественное и его интересы, вправе распоряжаться всяким личным.

Общечеловеческое, сознаваемое  в себе каждой развитой личностью, составляет её собственный высший интерес.