Характеристика качественных методов в социологическом исследовании семьи

«Гарфинкелинг»  — экспериментальный метод, направленный на выявление «фоновых ожиданий», т.е. принимаемых на веру «естественных» основ повседневных решений и действий. Берутся обычные ситуации быта, и экспериментаторы вносят нарушения в привычный ход общения. При этом конвенциональные предпосылки обнаруживаются, когда испытуемые пытаются восстановить обиходный алгоритм общения. Автор применял «гарфинкелинг» в тех интервью, когда выяснялась по каким-либо причинам невозможность стандартизированного разговора или когда возникало свободное время и надо было заполнить паузу. Чаше всего эта процедура была связана с несуразностями малодетного образа мыслей. Вот пример привлечения внимания респондента к речевой неувязке ответа на вопрос, к противоречию между фактами бытия и их словесным обрамлением:

• У Вас есть дети?
• А как же, есть.

Вы не могли  бы сказать, сколько именно?

• А почему нет, могу.

• Так сколько же?

• Один.

• Всего один?

• Да.
• А я думал у Вас дети.
• Но разве ребенок не относится к детям?
• Однако у Вас не дети, а ребенок.
• Конечно, ребенок, и если он есть, нельзя ответить, что нет детей.
• Но у Вас в самом деле нет детей...

• Как нет? Есть один.

• Все-таки один — не дети.

• Дети! Дети!.. И один в поле воин.

• Простите, «один — дети»: как это понять?
• Чего уж тут понимать, один ребенок — и все.
• Но Вы говорили, что у Вас есть дети...
• Вот я и говорю — есть один ребенок. Пожалуйста, есть дети или есть ребенок?

• А Вам, собственно, что надо-то? Вы прикидываетесь или это розыгрыш какой-то... Я же Вам русским языком говорю — один 
  ребенок.

• Мальчик?
• Почему мальчик, у меня дочь.

• Дочь — и ребенок... не вяжется как-то... 
  Что опять не вяжется ?

• Дочь — ребенок.
• А кто же дочь, если не ребенок?
• Дочь — она, ребенок — он.
• Так что же, по-вашему, только сын, что ли, ребенок?
• Я говорил о другом, что ребенок, если он один...
• (Перебивает) Прошу прощения, Вы действительно ученый?
• Да, социолог.
• И у Вас все такие, извиняюсь, вопросики задают?
• Это наша работа.
• Хорошо устроились![1, с.72].

Этот пример понадобился для того, чтобы показать, какова позиция социолога-наблюдателя при этнометодологической редукции. Отстранение от привычного не связывается с отгораживанием социолога от жизни, как можно подумать. «Гарфинкелинг» предполагает включенность исследователя в ситуацию. Блумер говорил: «...Символический интеракционизм требует от исследователя, чтобы он понял процесс интерпретации, при помощи которого действующие единицы поведения конструируют свои действия. Этот процесс нельзя понять, лишь обращаясь к условиям, которые предшествовали этому процессу... Его нельзя также понять, выводя его характер из открытого действия, которое является его результатом. Для того чтобы понять этот процесс, исследователь должен принять роль действующей единицы, поведение которой он изучает. Поскольку интерпретация осуществляется действующей единицей в терминах формирования значений, оценивания объектов, принятия решений, то процесс должен рассматриваться с точки зрения действующей единицы. Старание понять процесс интерпретации, оставаясь в стороне так называемым объективным наблюдателем и отказываясь принять роль действующей единицы, приводит к риску проявления наихудшего субъективизма — объективный наблюдатель склонен включить в процесс интерпретации свои собственные догадки, вместо того чтобы понять процесс так, как он происходит у действующей единицы» [2, с. 178]. Социолог всегда обязан находить в себе силы для этнометодологической редукции, для обнаружения тех процедур интерпретации, которые используются членами каких-либо групп, в том числе семей, для превращения специфических обстоятельств жизни в «естественные» для них, в «обычные» для своих и, наконец, в «известные» всем и каждому.

 

 

 

 

 

 

 

 

1.4. Психоаналитическая теория.

Психоанализ оказал огромное воздействие на социологическую мысль и одновременно явился концептуальной основой психосоциальной терапии и социальной работы. Психоаналитическая социология занимает особое место среди социологических парадигм — особое по тому чрезвычайному значению, которое придается семейным отношениям. Субъективистски и антипозитивистски ориентированная социология Зигмунда Фрейда конструирует социальную реальность исходя из решающей роли детского опыта семейной социализации. Сложность семейных интеракций, лабиринты символики внутрисемейных взаимосвязей — все это недвусмысленно и явно кладется в основу теоретических построений. Фактически в соответствии с требованием феноменологической редукции повседневность микросреды становится моделью мира, социального порядка и структуры власти. Под огнем критики сразу же оказались эдипов комплекс (сексуальное влечение к матери), гиперсексуальность, агрессивность бессознательного, мифологизация патриархальности и патернализма, превращение механизмов психологической самозащиты в социокультурные механизмы функционирования социума и т.д.

Другими словами, все, что составляло достоинство  и заслугу подхода к остро  поставленной проблеме антагонизма  личности и общества, изучаемой не абстрактно, а на реальной почве семейного бытия, было объявлено критиками, особенно советскими, «антиисторическими изысканиями» и «социально-философскими спекуляциями». Но, приоткрыв завесу над приватной сферой семейности и попытавшись эксплицировать все подспудное для лучшего понимания социального поведения, психоанализ с его своеобразной расшифровкой кодов семейной повседневности не постеснялся возвести в ранг высокой теории свои конвенциональные предпосылки, заимствованные из личного опыта семейных взаимоотношений [1, с. 74].

Психоанализ породил бурю негодования не призывами  к переустройству общества — с методологической точки зрения представляет интерес реакция публики на введение в теорию всем давно известных положений из приватного опыта, но их интерпретация оказалась совершенно необычной и, более того, перенасыщенной «неприличной» символикой. Откровенное протаскивание в психологическую теорию интимных подробностей семейной жизни, вселенское вынесение «сора из избы» плюс абсолютно «неповседневная» интерпретация этой интимности составляют достоинство психоанализа.

С социологической точки зрения важно и то, что 3. Фрейд антагонизм личности и общества перенес (в связи с усилением индивидуализма и неспонсивности властных структур по отношению к личности) в структуру человека, обозначив конфликт между «оно» («ид») и «супер-ЭГО» как противостояние природного начала и социального контроля, находящее компромиссное решение в «ЭГО». Таким образом, сама структура человеческого Я оказалась изначально противоречивой, все агрессивное в человеке, вызванное влечением к смерти и не всегда поддающееся осознанию, нашло противодействие в самоограничении бессознательных импульсов «оно» под воздействием индивидуальных интерпретаций норм общества, т.е. под давлением «общества внутри себя». Социальный порядок вырастает в ходе борьбы «ЭГО», ориентирующегося на «супер-ЭГО» с импульсами «оно» («ид»). Эго сопротивляется социальному нажиму не без помощи барьеров, активизируемых бессознательным.

Терапевтическая сторона психоанализа связана с  такой интерпретацией влечений, исходящих из «ид», которая затрагивает явные и подспудные проявления психодинамики, включая «толкования сновидений». В конечном счете психоаналитическая социология, фиксируя внимание на семье и внутрисемейных отношениях (вместе с проблемами пола, тела, сексуальности, болезни и смерти) предлагает метод экзистенциальной («выживательной») адаптации личности к сложившимся социальным структурам, метод переориентации ценностей индивида посредством переопределения прошлых ситуаций и состояний. В самом широком смысле психоаналитическая социология предлагаете помощью осознания внутриличностных конфликтов, понимания себя в мире других метод переоценки ценностей, метод изменения себя и общества посредством психоаналитической практики, подчеркивающей роль семьи в этом изменении [1, с. 75].

Завершая тему психоанализа как одного из теоретических подходов, используемых в социологии семьи, целесообразно привлечь внимание к тому обстоятельству, что фрейдистская парадигма благоприятствовала упрочению биографического метода в социологии. Ослабление во второй половине XX в. позитивистских традиций социологии с их статистическими процедурами (как бы мешающими за «лесом» разглядеть «деревья») способствует сближению социологии и психоанализа на почве интереса к «качественным» методам исследования, немыслимым без достижений психоанализа в области понимания мотивов человеческих действий.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

2.1. Роль биографического  метода в социологическом исследовании семьи.

История жизни человека от детства к взрослению и старению является одним из самых распространенных направлений в качественной социологии. Метод получения информации — биографическое интервью представляет собой жизненное повествование как своего рода "сценическое представление" (метафора Э. Гоффмана) о себе и своей жизни. Интерес исследователя может быть направлен на сам способ построения рассказа о жизни, путь "конструирования" биографии для выявления социальной идентификации респондента (важны приемы "построения" идентичностей, изменения идентификаций). «Петербургские социологи В. Воронков и Е. Чикадзе задались вопросом: каким образом в период 20—30-х гг. происходила утрата культурно-национальной идентичности евреев и формировалась их советская идентичность. Опираясь на биографические повествования пожилых и молодых людей, они обнаружили существенные различия в способах построения национальной идентичности в разные исторические периоды советской истории» [12, с. 402]. Индивидуальная история жизни может стать основой и при изучении способов проживания жизненных событий: индивидуальных кризисов, поворотных моментов биографического пути, социально-исторической ситуации. Истории жизни часто используются в гендерных исследованиях, позволяя глубоко изучить особенности мужских и женских моделей поведения в определенных социальных общностях.

Биографические повествования  в своей совокупности могут стать  предметом анализа и как коллективный опыт проживания определенной социальной ситуации. Сравнительный анализ большого числа аналогичных случаев — основа для описания социальной проблемы, которая вырисовывается за сходными обстоятельствами и действиями, за общей социальной практикой людей. Такой методологический подход позволяет типологизировать жизненные стратегии в сходных ситуациях, конструировать "образцы" (нормативные модели) поведения или типы культурных ориентации, стилей жизни.

Биографический  метод применяется в разных социальных науках и представлен разными по характеру способами исследования. В социологии его применение обычно связывают с потребностями гуманистической традиции, противостоящей позитивизму, исключающему индивидуальную жизнь из анализа. Из триединой основы социологии — биография, история, социальная структура — выпали первые два элемента, и объект социологии оказался утерянным, а само исследование рискует превратиться в калейдоскоп голых схем вне всякого исторического и человеческого опыта. Как считает английский социолог К. Пламмер, пропагандист качественных методов в социологии, «парадигма индивида, активно действующего в противостоящем ему социальном мире», была вытеснена парадигмой «объективно заданной структуры, подчиняющей себе индивидов». Различные виды биографического метода, такие, как истории жизни (life history), рассказы очевидцев (oral histories), дневники, письма, исповеди, фильмы, фотографии и т. д., дают возможность услышать реальные голоса людей и приблизить социологию к описанию жизненных путей вне формальных, табличных и прочих данных. Отсутствие жестких «количественных рамок», по Пламмеру, позволяет при глубинном методе историй жизни строить теоретические заключения, как на анализе отдельных случаев, так и на анализе общностей. В связи с этим дается ссылка на исследование О. Левиса «Дети Санчеса», где по описанию истории жизни пяти мексиканских семей интерпретируются социально-исторические изменения в Мексике [1, с. 210].

Английский  социолог Пол Томпсон, придающий огромное значение методу жизненной истории при анализе семьи и ее роли в социальных изменениях, сближает социологический интерес к истории жизни и интерес историков к «устным историям» на основе их общности как методов определения жизненной ретроспективы в глубинном интервью.

«Для социологов, — пишет Томпсон, — разочарованных голым массовым эмпиризмом количественных обследований и агрегированием большим объемом данных, которые абстрагированы от своих источников во вневременных, безличностных срезах, история жизни предлагает информацию по самой своей сути, связанную воедино и уходящую своими корнями в реальный социальный опыт...Через подлинную историю жизни как свидетельства, умышленно или нет, временное измерение заново вводится в социологическое исследование: жизненный цикл, социальная мобильность... уже не могут быть искусственно остановлены и разобраны на части, как часы, но должны анализироваться такими, как они есть в вечном росте и упадке, по крайней мере, на протяжении жизни одного поколения. Для первых главных теоретиков социологии — Маркса и Конта, Вебера и Дюркгейма — было аксиомой то, что настоящее является частью истории. История жизни как метод в противоположность выборочному обследованию несет в себе ту же самую исходную посылку. Для историков ход времени всегда был отправной посылкой... Прямое использование самого интервью, сбор «устных» свидетельств путем проведения полевых исследований стали ключевой инновацией. «Устная история» частично вышла из попыток использовать устные традиции, передававшиеся в обществах, где отсутствует грамотность... Для тех историков, которые изучали недавнюю политическую и социальную историю, привлекательность интервьюирования первоначально являлась просто практической: не было доступа к достаточному количеству документов... И только благодаря опыту интервьюирования историки обнаружили, что устная история может привнести не только больше пластов информации, но и совсем новые перспективы — свидетельства, а также интерпретации с точки зрения обычного мужчины, женщины или ребенка о том, что, по их мнению, больше всего влияло на их жизнь. Именно это открытие сделало европейскую устную историю не просто методом, а движением, и его основополагающее стремление имеет много общего с целями социологии историй жизни» [14, с. 129-130].