Логический метод Генделя

Чистое бытие, образующее первый момент качества (A) , вбирает в себя абсолютно все возможные реальности, абстрагируясь от их особенностей; следовательно, оно само не является ни одной из реальностей и представляет собой полное небытие, ничто. Объединяя бесконечно много смыслов в рамках одного понятия, можно лишь полностью обессмыслить его, свести его содержание к нулю; так что постольку, поскольку мы приближаемся к категории чистого бытия, мы будем приближаться к небытию. Ничто как истинность бытия — это второй член первой подтриады качества (B₁ на схеме) . Однако бытие и ничто не только абсолютно едины, но и абсолютно различны, их определения противоположны. Соединение этих двух понятий таким образом, чтобы при этом не пропало их различие, дает становление. Становление внутренне неустойчиво, оно — “беспокойство в самом себе” , сплошной переход бытия и небытия друг в друга. Как третий член подтриады (C₁) , становление представляет собой выявленную истинность исходного понятия, то есть оно указывает единственно возможный способ, которым может существовать чистое бытие, единственный способ, которым его можно мыслить.

В понятии становления достигается  абсолютное знание об исследуемом объекте  — о чистом бытии (третья сфера  — это сфера абсолютного) . Дальше путь гегелевской спекуляции лежит  через качественный скачок к следующему понятию, наличному бытию (B) . Дело в том, что становление далеко от окончательной абсолютности и содержит в себе, так сказать, не до конца снятое противоречие: будучи только процессом, оно обязательно должно иметь некий результат, некое ставшее. Становление, объединяющее бытие и ничто, слишком текуче и неустойчиво, и “впадает в единство, в котором оба момента сняты” — в наличное бытие. Наличное бытие представляет собой единство бытия и ничто, рассмотренное с точки зрения бытия этого единства. Мы снова, как и в начале метода, имеем перед собой чистую простоту, не содержащую “положенных” противоречий (только скрытые) . Тем не менее простота эта уже несколько конкретизирована, содержит определенную структурность, так как здесь вместо чрезвычайно общей противоположности бытия и небытия появляется различие нечто и другого.

Легко догадаться, что за нечто (A₂) — наличным бытием как таковым, в котором упомянутое различие существует скрыто, последует граница (B₂) — фиксация противоречия. Граница есть одновременно и отрицание налично-сущего, и раскрытие его внутренней сути, аналогично понятию ничто по отношению к чистому бытию. В границе другое налично-сущего положено явно. При этом оказывается, что нечто, изменяясь, переходит границу, становится своим другим. “Сначала ставят границу, затем переступают ее, и так до бесконечности” . Вечный переход нечто в другое нечто Гегель называет бесконечным прогрессом, или дурной бесконечностью. Этот процесс не приводит к появлению чего-то нового, он вращается, хотя и неопределенно долго, в пределах одного и того же, в пределах конечного. Тем не менее, во взаимосвязи нечто и другого может быть обнаружена и истинная бесконечность. Нечто само есть другое по отношению к своему другому, следовательно, переходя в него, нечто сливается с самим собой. “Таким образом, бытие снова восстановлено, но как отрицание отрицания и есть для-себя-бытие” . Для-себя-бытие, единое, одно (C₂, оно же C) завершает категорию качества.

Обобщая приведенные рассуждения, можно отметить, что переход от первой подтриады ко второй (от C₁ к B) связан с невозможностью окончательно примирить в рамках первой — очень простой — подтриады все возникающие в ней противоречия. Понятие C₁ (в нашем случае — становление) , как принадлежащее к третьей сфере, конечно, снимает противоположность своей триады (между бытием и ничто) , но при этом оно оказывается настолько призрачным, текучим, что должно обязательно вылиться в какую-то утвердительность, где будет подчеркнут уже только один из противополагающихся моментов. Ограничиваясь одной из сторон явления, мы попадаем в сферу конечного, получаем второй член триады (наличное бытие) . “Становление... — это единство, которое противопоставляется в себе самому себе. Наличное бытие, напротив, есть это единство, или становление в этой форме единства; наличное бытие поэтому односторонне и конечно” . Различенное единство в первой подтриаде недостижимо, оно мгновенно распадается во множественность — именно таков смысл временного движения назад, перехода от казалось бы законченного и полного становления к конечному, ограниченному наличному бытию.

Несколько проще движение в подтриаде B, так как там оно совпадает  с магистральным направлением от первой сферы к третьей. Появившаяся  множественность начинает (на этапе B₂) умножать сама себя и достигает в конце концов размеров дурной бесконечности; становится ясно, что вся эта множественность должна быть преодолена через выявление в ней некоего единства. Так возникает третий член второй подтриады, который одновременно является и третьим членом внешней триады.

Мы видим, что, действительно, существуют вполне четкие основания для перехода от результатов развития того или  иного понятия к началу следующего понятия. Рекурсивно воспроизводимая, рассмотренная нами схема служит основой строения гегелевской “Логики” . Она разворачивает троичное дерево категорий в линейную последовательность и позволяет, таким образом, говорить не только о триадичности (иерархичности) , но и о развитии, прогрессе в мире понятий.

5. Гегель и мистика:

Ввысь устремил я взор и в каждой сфере лишь единое увидел.

Вниз посмотрел и  в пене волн морских лишь единое увидел.

Взглядом проникнул  в сердце я, то было море, бездонная  космическая сфера, Наполненная  мириадами снов, и в каждом сне  я увидел единое.

Воздух, огонь, земля и вода — все в одно слилось, Разбить не смея единство одного.

Так начинается одна из самых пространных  цитат в “Энциклопедии” , которая  принадлежит замечательному исламскому поэту и мистику Средневековья  — Джалаладдину Руми. (Очевидно, она  взята из “Дивани Кабир” — сборника лирико-мистических стихотворений поэта, до сих пор не переведенного на русский язык.) Казалось бы, что может быть общего у сухого логика и рационалиста, каким нам кажется Гегель, с основанным на экстазе, чувственности, алогичности опытом мусульманских суфиев? Тем не менее сам Гегель недвусмысленно указывает на типологическое сходство между своей философией и средневековым мистицизмом. Для научного познания гегельянство, оказывается, выступает в той же роли, в какой раньше мистика находилась по отношению к религии; мистика противоречит не разуму, а лишь рассудку, формально-логическому взгляду на мир:

Относительно спекулятивного мышления мы должны еще заметить, что  под этим выражением следует понимать то же самое, что раньше применительно в основном к религиозному сознанию и его содержанию называлось мистическим... Мы должны прежде всего заметить, что мистическое, несомненно, есть нечто таинственное, но оно таинственно лишь для рассудка, и это просто потому, что принципом рассудка является абстрактное тождество, а принципом мистического (как синонима спекулятивного мышления) — конкретное единство тех определений, которые рассудок признает истинными лишь в их раздельности и противопоставленности... Все разумное мы, следовательно, должны вместе с тем назвать мистическим.

Слово “мистический” означает в  буквальном переводе “таинственный” . Обычно оно и употребляется без  разбора для обозначения всего  связанного со сверхъестественностью. Примерно так трактует мистику словарь  религиозных терминов, изданный в советское время (в большинстве случаев весьма точный) : “Мистика — вера в непосредственное сверхчувственное общение людей со сверхъестественным” . Тут же в качестве примеров упоминаются наряду с прочим и оккультизм, и антропософия. Очевидно, все-таки оккультизм на уровне расплодившихся “экстрасенсов” и “астрологов” — не то, что можно назвать “синонимом спекулятивного мышления” . Интересующая нас мистика — нечто гораздо более конкретное. В ее основе лежит представление об абсолютном единстве бога, мира и человека, которое может быть непосредственно почувствовано в личном опыте. Целью адепта любого мистического учения является достижение (тем или иным путем) экстаза, особого состояния психики; в такие моменты человек способен воспринимать себя нераздельно единым с богом. “Слава мне! Сколь я велик! ” , — восклицает охваченный экстазом аль-Бистами, один из основателей радикального суфизма. Современный отечественный исследователь рассматривает мистику как особый средневековый способ познания мира, различая в исламской философии рациональную, эстетическую и мистическую “парадигмы” (способы познания) , каждой из которых соответствует свое субъект-объектное отношение. “... В процессе рационального познания отмечается и онтологическая, и гносеологическая разделенность объекта и субъекта; в интуитивном созерцании (в эстетической “парадигме” ) сохраняется только онтологическая их разделенность... В процессе мистического познания полностью исчезает субъект-объектная разделенность как в гносеологическом, так и в онтологическом аспектах: познающий становится познаваемым, вернее, исчезают и познающий, и познаваемое, остается универсальное Нечто, или Ничто, или Все” .

Естественно, любая мистическая  доктрина включает и другое положение, непосредственно вытекающее из первого и одновременно противоположное ему, — об абсолютном различии, абсолютной трансцендентности бога и мира. Мистика вынуждена относиться к реальности диалектически. Благодаря своей чрезвычайной общности диалектический подход может быть применен к изучению самых разных явлений, от объектов материального мира до таких продуктов общественного сознания, как понятия религии. “Диалектика соединима с любой мифологией и с любым опытным постижением, — пишет Лосев. — Что вы хотите мыслить — не важно, но как мыслить — об этом диалектика дает точнейшие правила, и преступать их невозможно без нарушения самого принципа мысли” . Поскольку позднеантичное, а затем средневековое мышление было направлено главным образом на сферу божественного, диалектические интуиции существовали тогда в форме мистики. С самого момента своего зарождения диалектическая философия оказалась тесно, неразрывно связана с мистической практикой; они развивались как единый комплекс идей, и только в новейшее время (главным образом благодаря Гегелю) диалектика получает самостоятельность, становится логикой, “соединимой с любым опытным постижением” .

Античная диалектика нашла свое наиболее полное выражение в системе  неоплатонизма, которая стала последним  и предельным синтезом для всей древней философии. Неоплатоники разработали логический метод, поразительно похожий (по крайней мере, внешне) на метод Гегеля. Мир выступает у Плотина как триада “Единое — Дух — Душа” . Здесь Единое — чистая апофатика, содержащая все возможные определения, объемлющая все сущее. Основной характеристикой этого начала, поскольку оно вообще может быть охарактеризовано, является абсолютная простота, слитность, единство. Второй компонент неоплатонической триады, Дух, — область мышления, мир, в котором обитают эйдосы, понятия. “Дух, таким образом, есть бытие не простое и единое, но множественное... Он... сам есть ноумен, но такой, который мыслит и, значит, представляет собой двойство” . Множественность Духа связана с наличием в процессе мышления (понимаемого здесь как интеллектуальное созерцание) двух сторон, субъекта и объекта; благодаря этому второе начало, мысля себя, выступает одновременно как субъект и как объект, разделяется в единстве. Слово “Дух” в современных переводах на русский язык соответствует греческому n o u z ; раньше этот термин переводился как Ум, Логос, на Западе — как Интеллигенция. Тут уместно вспомнить о гегелевском рассудке, неотъемлемой принадлежности второй сферы логического. Интересно, что в словаре можно найти и другой перевод древнегреческого “Нус” — “смысл или значение слова” , а это уже впрямую отсылает к понятию сущности. Третья плотиновская сфера, мировая Душа, представляет собой максимально точное в идеальном отображение космоса, она — идея мира, можно сказать, абсолютная идея. Отношения Души и материальной вселенной аналогичны отношениям человеческих души и тела. Характерные свойства третьего начала — изменчивость, текучесть, вечное становление, ощущение своей неполноты и томление по чему-то высшему. Мировая Душа отождествляется с Афродитой (в то время как Дух — с Кроносом или Зевсом) , и надо сказать, что и спустя столетия присутствие божества в мире будет ощущаться как его женская ипостась — таковы, например, каббалистическая Шехина и соловьевская София. Для нас, однако, интересно главным образом понимание Души в качестве стороны ноуменального мира, наиболее близкой к материальному.

Таким образом, уже наш поверхностный  анализ демонстрирует смысловую  и даже терминологическую близость плотиновской (“Единое — Дух  — Душа” ) и гегелевской (“Бытие — Сущность — Идея” ) триад. Лосев в своем исследовании платонической диалектики прямо обозначает ее моменты терминами из первых глав “Науки логики” — Одно, Нечто, Становление. Сходство усиливается еще и тем, что несколькими веками позже Прокл, последний и величайший неоплатоник, дополняет плотиновскую триадичность рекурсивностью, бесконечно проводя троичное разделение в каждом из трех начал. Л. Фейербах называл Гегеля “немецким Проклом” , видимо, именно из-за бросающегося в глаза триадично - рекурсивного построения систем обоих философов. Однако, как уже говорилось выше, диалектика неоплатоников привязана к античному мифу, она несамостоятельна в том смысле, что ее предметом обязательно выступает Единое — бог языческого монотеизма, грубо говоря, обожествленный космос.

Неоплатонизм — это диалектика, или мистика, в рамках мифа. Плотин и Прокл завершили и обобщили античную философию, они договорили до конца все, что пытались высказать  греки на протяжении тысячелетия, однако не могли и не хотели выйти за пределы мифологии, сознательно связав свою судьбу с умирающей культурой античности. Сменить древнюю цивилизацию было суждено христианству. Как то, так и другое учение происходят с эллинистического римского востока, возникают практически одновременно и питаются из одних и тех же духовных источников. И основатель неоплатонизма Плотин, и один из первых христианских философов Ориген учатся у александрийского мыслителя Аммония Саккаса, впитывая ту питательную среду, в которой смешались греческая философия, египетские мистерии, культы Ирана, иудейские мифы и первохристианская религия, сама родившаяся из этой же пестрой смеси. Христиане — это не какие-то дикие варвары, погубившие утонченную культуру греков, наоборот, они и есть наиболее “продвинутые” греки, посредством которых развившаяся до предела цивилизация совершала качественный скачок в свое иное, являющееся одновременно выявленной истинностью прежнего состояния (как это постоянно происходит с гегелевскими категориями) . Совершается переход от мифа к религии. Бог — больше не обожествленный космос, он резко выносится за пределы мира, становится трансцендентным; и, одновременно, он становится личным. Триаду сменяет Троица.

Благодаря своему характеру религия  — это обязательно мистика  или, можно сказать, диалектика, проведенная в вопросах об отношении бога к космосу и человека к богу. Подчеркивание только одной из сторон божественной сущности — трансцендентности или имманентности миру — автоматически вело или к ограничению возможности общения с богом, или к его растворению в природе. Отметим однако, следуя Лосеву и богословам - паламистам, что в Средние века диалектический подход бывал и более, и менее последовательным. Основными вехами борьбы христианских “диалектиков” с “антидиалектиками” стали тринитарные, христологические и иконоборческие споры, а позднее — вопросы о filioque и об исихастском энергетизме. На каждом из этапов позиция “диалектиков” разрабатывалось все более детально, отмежевываясь от допустимых ранее уклонений. “Омоусианство, дифизитство, иконопочитание, исихазм и имяславие суть единое... мистико-символическое и диалектико-мифологическое учение и опыт” .

Античная и средневековая мистика  по большей части отрицательно относилась к современным им формам науки, так  как наука — всегда противоречие между субъектом и объектом, формальная логика, рассудочность. В новое время рассудок претендует на абсолютность, проникает во все сферы человеческой деятельности. Первоначально это было связано со стремлением предельно полно исследовать внешний мир, разложить, проанализировать его. Но в определенный момент развитие принципов, лежащих в основе нововременной теории познания, приводит ее к самоотрицанию, к утверждению непроходимой пропасти между человеком и миром, к агностицизму. Формальная логика, ранее двигавшая философию вперед, становится тормозом. Гегелевская система преодолевает рассудочность, возвращаясь к диалектике; но это не движение вспять, не отбрасывание нового, а его снятие. Предоставленное самому себе, развиваясь по своим законам, формально-логическое мышление вынуждено рано или поздно стать диалектическим.