Ницше и «философия жизни»

   Говоря о психологических аспектах происхождения морали, под которой имеется в виду, по существу, мораль христианская, Ницше раскрывает их в трех способах рассмотрения: 1) психология христианства: рождение христианства из духа злобы (ressertiement); 2) психология совести: совесть как инстинкт жестокости; 3) происхождение могущества аскетического идеала [].

2.2 Мораль рабов и господ

Первое рассмотрение связано с предысторией понятия добра и зла. Она берет свое начало в морали господ, в рамках которой возникает различение моральных ценностей. Такое различение наблюдается, во-первых, в душе господствующих родов и каст: кто в состоянии оплачивать добром за добро и злом за зло, т. е. тот, кто бывает благородным и мстительным, называется хорошим; кто бессилен и не может совершать возмездия, признается дурным. Стало быть, добро и зло означают то же, что знатность и ничтожность, господин и раб. Во-вторых, в душе порабощенных, бессильных всякий иной человек считается враждебным, бессовестным, жестоким, хитрым, будь он знатного или низкого происхождения []. «Злой» есть здесь эпитет каждого человека и даже каждого живого существа, например, Бога; человеческое, божественное равносильно дьявольскому, злому.

С пафосом знатности и дистанции, с чувством высшего господствующего рода в отношении низшего Ницше связывает также начало противоположности между «хорошим» и «плохим». Этимологический смысл понятия «хороший» он отсылает к понятиям «знатный», «благородный», а «пошлое», «плебейское», «низменное» - к понятию «плохое». В целом можно сказать, что в морали господ противоположение «хороший» и «плохой» значит то же самое, что «знатный» и «презренный». Но со временем аристократическое учение ценности (хорошее = знатный = могущественный = прекрасный = счастливый = боговозлюбленный) было вывернуто наизнанку первыми христианскими общинами, представители которых стали утверждать, что только одни отверженные, только бедные, бессильные, незнатные являются хорошими, только страждущие, терпящие лишения, больные, уродливые суть единственно благородные, а знатные и могущественные – злые, жестокие, похотливые.

Если мораль «господ» произросла из торжествующего самоутверждения, из обращения к самому к себе, то мораль рабов, по словам Ницше, «с самого начала говорит Нет «внешнему, «иному», «несобственному» []. Аристократ если и ищет свою противоположность, своего врага, то лишь для того, чтобы с большей благодарностью утверждать настоящую любовь к врагам своим, в которых ему нечего презирать, но зато есть много что уважать. В отличие от него человек морали рабов измышляет «злого врага», исходя из которого как антипод он выдумывает и «доброго» - самого себя. Так, по Ницше, началось восстание рабов морали, в результате которого победила мораль простолюдина, а мораль господ была упразднена.

С победой морали рабов наблюдается общее вырождение человека, возникло отвращение к человеку, вызванное тем, что людям «нечего больше страшиться в человеке», который стал «ручным», «пресмыкающимся», посредственным. Приведем цитату из «По ту строну добра и зла»: «Снова появляется опасность, великая опасность, мать морали... что же должны проповедовать теперь мораль-философы, появляющиеся в это время? Они обнаружат, эти проницательные наблюдатели и поденщики, что все идет к близкому концу, что все вокруг них портится и наводит порчу, что ничто не устоит до послезавтрашнего дня, кроме одного вида людей, неизлечимо посредственных. Они посредственные только и имеют шансы на продолжение и распложение, - они люди будущего, единственные, которые переживут настоящее; «будьте такими, как они! Сделайтесь посредственными!» - вот что повелевает единственная мораль, еще имеющая смысл и находящая уши. – Но как трудно проповедовать эту мораль посредственности![]. Посредственный человек стал чувствовать себя целью и смыслом истории, «высшим человеком». Именно в этом нивелировании европейского человека Ницше видит величайшую опасность, в которой таится рок Европы: «вместе со страхом перед человеком мы утратили и любовь к нему, уважение к нему, надежду на него… Вид человека отныне утомляет… Мы устали от человека…»[].

В результате такой метаморфозы были сфабрикованы основные христианские идеалы, в соответствии с которыми слабость выдается за заслугу, безобидность слабого, трусость – за терпение и даже добродетель, неумение отомстить за себя – за прощение, ненависть – за несправедливость, а утешение от всех жизненных страданий – за Страшный суд. Мораль рабов выдвинула на первый план такие качества, которые служат для облегчения существования страждущих. В честь входят сострадание, сердечная теплота, терпение, прилежание, кротость и дружелюбие. Эти качества рассматриваются как единственные средства, дающие возможность выносить бремя существования. Потому мораль рабов есть по существу мораль полезности.

В этих ценностях морали рабов – сострадании, самоотречении, самопожертвовании, наиболее полно отстаиваемых его великим учителем Шопенгауэром, Ницше усматривает величайшую опасность, грозящую человечеству. Они ведут к Ничто. «Мораль сострадания… - как пишет Ницше, - открылась мне как самый жуткий симптом нашей жутью обернувшейся европейской культуры, как ее окольный путь… к нигилизму…» [].

2.3 Психология совести: совесть как инстинкт жестокости

Содержание второго рассмотрения составляют размышления Ницше о происхождении таких нравственных понятий как «вина», «совесть» и «долг». Исходной в этом плане является его мысль о том, что чувство вины и совести следуют из инстинкта жестокости, заложенного в человеке самой природой. Она поставила себе относительно человека цель «выдрессировать животное, смеющее обещать» [].

При ближайшем рассмотрении оказывается, что реализация этой цели заключает в себе необходимость сделать человека до известной степени однообразным, равным среди равных, исчислимым, что и было достигнуто, по Ницше, в ходе человеческой истории с помощью «нравственности нравов» [] и социальной смирительной рубашки. Для этого использовалось такое страшное и жуткое средство как мнемотехника, которую Ницше характеризует так: ««Вжигать, дабы осталось в памяти: лишь то, что не перестает причинять боль, остается в памяти» - таков основной тезис наидревнейшей… психологии на земле… Никогда не обходилось без крови, пыток, жертв, когда человек считал необходимым сотворить себе память; наиболее зловещие жертвы и залоги (сюда относятся жертвоприношения первенцев), омерзительные увечья (например, кастрации), жесточайшие ритуальные формы всех религиозных культов… - все это берет начало в том инстинкте, который разгадал в боли могущественное подспорье мнемоники» [].

Чем хуже обстояло дело с «памятью» человечества, тем страшнее выглядели все его обычаи. Одержать верх над забывчивостью требовали прежде всего договорные отношения между покупателем и продавцом, заимодавцем и должником, из которых Ницше выводит идею эквивалентности ущерба и боли. Если должник не мог погасить долг деньгами, землей, имуществом, то заимодавец мог подвергать его всем разновидностям глумлений и пыток. Эквивалентность устанавливается таким образом, что заимодавцу представляется в порядке обратной выплаты и компенсации некоторого рода удовольствие – удовольствие от права безнаказанно проявлять свою власть над бессильным. Посредством «наказания», налагаемого на должника, заимодавец причащается к праву господ. Стало быть, компенсация состоит в праве на жестокость.

Таким образом, основное моральное понятие «вина» Ницше выводит из понятия «материальных долгов». Здесь жутким образом соединялись идеи «вины» и «страдания». Страдание в той мере может быть погашением «долгов», в какой причинение страдания доставляло высочайшее удовольствие. Потому, заключает Ницше, - «причинять страдание – настоящий праздник… жестокость составляла великую праздничную радость древнейшего человечества, примешиваясь, как ингредиент, почти к каждому веселью…» []. В дальнейшем уже в рамках высших культур жестокость все более одухотворялась и даже «обожествлялась».

Общий вывод, к которому приходит Ницше, звучит так: «Видеть страдания – приятно, причинять страдания – еще приятнее: вот суровое правило, но правило старое, могущественное, человеческое, слишком человеческое… Никакого празднества без жестокости – так учит древнейшая, продолжительная история человека…» [].

И пока человечество не стыдилось своей жестокости, жизнь на земле протекала веселее. Но по мере возрастания стыда человека перед человеком небо мрачнело, жизнь утрачивала вкус. «Болезненная изнеженность» и «измораленность», благодаря которым человек научился стыдиться своих инстинктов, привели, по Ницше, к падению кривой человеческой восприимчивости к боли, боль ныне стала ощутимее. Но вместе с этим трансформировались чувство вины и личной ответственности. Если на низших ступенях цивилизации в договорных отношениях личность тягалась с личностью, то со временем рудиментарные формы личного права стали переноситься на общины. С усилением власти община перестала придавать большое значение прегрешениям отдельных лиц, что вело к трансформации изначальной справедливости, суть которой выражалась в формуле: «все подлежит уплате». Отныне она смотрит сквозь пальцы на неплатежеспособного, упраздняя этим себя. Самоупразднившаяся справедливость теперь заменяется христианской милостью.

Такую метаморфозу справедливости (когда справедливость предполагает всегда позитивную установку), произрастающую из духа самой злобы и делающая ставку на реактивные аффекты, Ницше не может принять Ему больше по душе активный, наступательный, агрессивный человек, который, по его словам, «в качестве более сильного, более мужественного, более знатного, обладал и более свободным взглядом, более спокойной совестью…» []. Именно в сфере активных, сильных, агрессивных людей, в которую утверждалась потребность в праве, практикуется справедливость, ибо у них сильная власть, а стало быть, на их стороне закон, который они же сами устанавливают.

Таким образом, в целом можно сказать, что жестокость как основа морали господ (аристократов) оказывается у Ницше изначальным и неустранимым фундаментом культуры. Аристократ как обладатель сильной, несокрушимой воли, истинного права создавать ценности имеет в своем распоряжении и собственное мерило ценности: он сам назначает себе меру своего уважения и презрения к другим. Он чувствует себя достаточно сильным, чтобы сдержать даже «вопреки судьбе» данное им слово, и в то же время у него всегда окажется «наготове пинок» для тех, кто дает обещание без всякого на то права, и «розга для лжеца», нарушающего свое слово. То есть его мораль отличается нетерпимостью, которую он даже причисляет к числу добродетели под именем «справедливости». Осознание им своей исключительной привилегии ответственности, власти над собой и судьбой становится у него доминирующим инстинктом, который Ницше именует совестью. Стало быть, совесть, как и чувство вины и долга, проистекает из инстинкта жестокости как природного начала человека.

2.4 Происхождение могущества аскетического идеала

 Говоря в своем третьем  рассмотрении о происхождении  могущества аскетического идеала  в человеческой культуре, Ницше  указывает на три ее столпа: бедность, смирение, целомудрие, к которым  тяготеют, прежде всего философы. Соответственно, философ, который нуждается в покое и чтит все притихшее, благородное, должен, по Ницше, чураться трех вещей: славы, царей и женщин []. В отличие от художника, для которого аскетические идеалы не значат ровным счетом ничего, для философа они означают желание избавиться от пытки, ибо философ инстинктивно стремится к оптимуму благоприятных условий, при которых он может достичь максимума чувства власти. И как только на своем пути к могуществу, к независимости он сталкивается с каким-либо препятствиями, обходит их, чтобы, лицезрея свой аскетический идеал, утверждать в нем свое существование.

Однако, как полагает Ницше, поначалу философский дух мог оказаться возможным только потому, что он облачался в типы созерцательного человека, наподобие жреца, кудесника, религиозного человека вообще. В аскетическом идеале заключена воля, власть аскетического священника, этим идеалом держится его право на существование. В отличие от своего учителя Шопенгауэра, видевшего в аскезе и святости проявление самоотрицания воли к жизни, Ницше усматривает в аскетическом идеале инстинкт воли к жизни. По его словам, «аскетический идеал коренится в инстинкте-хранителе и инстинкте-спасителе дегенерирующей жизни, стремящейся во что бы то ни стало удержать себя и борющейся за свое существование» []. Аскетический идеал как раз и служит аскетическому священнику средством борьбы со смертью, сохранения жизни болезненного типа человека, прирученного человека, пресытившегося жизнью.

Эту болезненность человека, который для философа-пророка, есть «больное животное вообще», Ницше связывает с тем, что аскетические священники утверждают такие ценности для больных, как «великое отвращение к человеку» и «великую жалость к человеку», которые, соединившись, ведут к Ничто, нигилизму []. Для больной паствы аскетический священник оказывается спасителем, пастырем. Его чудовищная историческая миссия – господство над страждущим, которого он достигает различными средствами, как «невинными», так и «повинными» [].

Одно из эффективных «невинных» лечебных средств, применяемых аскетическим священником для лечения больных – заглушить боль путем аффекта. Поскольку каждый страждущий инстинктивно ищет виновника своего страдания, то аскетический священник говорит ему: «Поистине, овца моя! Кто-то должен быть виновным в этом: но этот кто-то есть ты сама, ты сама виновна в этом – ты сама только и виновна в себе!» []. Стало быть, аскетический священник делает первый намек страждущему относительно «причины» его страдания: он должен искать ее в себе, в какой-то вине. Само же страдание следует понимать как наказание за вину, за грех. Так у больной паствы зарождается чувство собственной вины, греха, греховности, так больной становится «грешником».