Проблема борьбы добра и зла

Моральное сознание всегда находится перед тяжелой  и безнадежной дилеммой: «Любым поступком, которому предшествует прекрасное намерение, оно неизбежно совершает зло, – считает Гегель, – отказываясь от поступков, пытаясь сохранить свою чистоту, не запятнав ее никаким действием, оно неизбежно впадает в пустоту и никчемность существования, что также является злом, но направленным уже против себя».

Гегель рассматривает зло через феномен фанатичной толпы – «отрицательной свободы», или «свободы пустоты», которая, по его определению, «представляет собой как в области политики, так и в области религии фанатизм разрушения всякого существующего общественного порядка и устранения индивидуумов, подозреваемых в приверженности к порядку... Лишь разрушая что-либо, эта отрицательная воля чувствует себя существующей. Ей, правда, кажется, что она стремится к какому-то положительному состоянию, но на самом деле она не хочет положительного осуществления этого состояния...» Фанатичная толпа, описанная Гегелем, обращает все свое «бешенство разрушения» на ненавистную ей цивилизацию («всякий существующий общественный порядок»), в том числе и на памятники культуры (мы знаем об этом из печальной истории человечества, в том числе и своей собственной). Ей есть кого ненавидеть – самостоятельных, цивилизованных, независимых от нее людей, подозреваемых в приверженности к порядку (и об этом мы тоже знаем). Толпа хочет вернуться в первоначальное, доцивилизованное бытие, восстановить прошлое, которое кажется столь радужным и чуждым зла состоянием «всеобщего равенства», настоящим царством добра (и это нам знакомо, не правда ли?).

Еще один феномен  зла, по Гегелю, – лицемерие, которое способствует моральному оправданию многих неприглядных поступков, вплоть до преступления. Действительно, воровство, массовые убийства, терроризм, насилие, геноцид часто находят лицемерное оправдание при помощи моральной софистики, выдающей интересы ограниченной социальной группы, отдельной нации или даже личности за всеобщие.

Возможен ли выход из этого царства всеобщего  и многоликого зла? Злое сознание может однажды раскаяться, взглянуть  на себя заново, как бы со стороны, ужаснуться себе, признаться себе в том, что оно – зло. Однако исповедь кающегося сердца, как подмечает Гегель, может встретить жестокосердную насмешку и презрение другого. Отвергнутое и обиженное, оно уйдет в себя, в свое одиночество, свое привычное зло, усугубленное непризнанием другим самосознанием.

Подлинный выход  из взаимного зла возможен лишь при обоюдном раскаянии, при возможности слушать не только себя, но и другого, понимать, а не осуждать его. Только тогда «зло отрешается от себя, признает бытие другого, начинает верить в его способность к моральному возрождению». Таким образом, возможность добра

Гегель напрямую связывал с диалогом самосознаний. Причем диалог несвободных, неуверенных в себе самосознаний должен через драматические коллизии взаимного отрицания, недоверия, ледяного одиночества, взаимного презрения и всеобщего зла возродить надежду на возможность нового диалога свободных и умеющих уважать чужую свободу людей.

Если внимание немецкого философа более привлекает анализ зла, то русский философ Вл. Соловьев основной акцент делает на проблеме добра. Анализируя в работе «Оправдание добра» его основные атрибуты, Соловьев отмечает, что это, во-первых, чистота или автономность добра. Чистое добро ничем не обусловлено, оно требует, чтобы его избирали только ради него самого, без всякой иной мотивации. Во-вторых, это полнота добра. И в-третьих, его сила. Вл. Соловьев считал, что идея добра присуща человеческой природе, а нравственный закон записан в человеческом сердце. Разум только развивает на почве опыта изначально присущую человеку идею добра. Мысль Соловьева сводится к тому, чтобы совершенно сознательно и свободно подчинить нашу волю идее добра, заложенной в нас от природы, идее лично продуманной, «разумной». Добро, по мнению Соловьева, коренится в трех свойствах человеческой натуры: чувстве стыда, жалости и благоговения.

Чувство стыда должно напоминать человеку о его высоком достоинстве. Оно выражает отношение человека к творению низшему в сравнении с ним. Это чувство – специфически человеческое, его полностью лишены самые высокоорганизованные животные. Второе нравственное начало человеческой природы – чувство жалости заключает в себе, по Соловьеву, источник отношений к себе подобным, то есть к людям. Зачатки этого чувства есть и у животных. Поэтому Соловьев говорит: «Если человек бесстыдный представляет собою возвращение к скотскому состоянию, то человек безжалостный ниже животного уровня». И наконец, третье – чувство благоговения – выражает отношение человека к высшему началу. Это чувство преклонения перед высшим составляет основу любой религии.

Развивая положения своей  нравственной философии, Соловьев указывает  на три основных принципа, базирующихся на рассмотренных первичных элементах добра и нравственности: принцип аскетизма, принцип альтруизма и религиозный принцип.

Считая основой аскетизма чувство стыда «за излишнюю активность низшей природы», Соловьев утверждал: «Аскетизм возводит в принцип все то, что способствует победе духовного над чувственным. Основное требование аскетизма сводится к следующему: подчиняй плоть духу, насколько это нужно для его достоинства и независимости. Напротив, недостойно человека быть закабаленным слугой материи, рабом своей материальной природы». Однако аскетизм не может быть самоцелью. Ведь человек способен подчинить себе свою природу не только для добрых, но и для злых целей. Самодовлеющий аскетизм ведет к гордыне и лицемерию.

Принцип аскетизма имеет  нравственное значение лишь тогда, когда  он соединен с принципом альтруизма. Его основа – чувство жалости, которое связывает человека со всем живым миром. Согласно Соловьеву, когда человек жалеет другого человека или животное, он не отождествляет себя с ним, а видит в нем существо, подобное себе, желающее жить, и признает за ним это право так же, как и за собой. Отсюда и вытекает требование, известное как золотое правило нравственности: поступай с другими так, как ты хотел бы, чтобы поступали с тобой. Это общее правило альтруизма Соловьев расчленяет на два частных правила: 1) не делай другому ничего такого, чего не хочешь себе от других; 2) делай другому все то, что сам хотел бы от других. Первое правило Соловьев называет правилом справедливости, второе – милосердия, и они нераздельны.

Вместе с тем нравственные правила справедливости и милосердия, хотя и включают в себя всю область взаимоотношений живых существ, но не покрывают всего многообразия отношений даже между людьми. Поэтому необходим религиозный принцип, базирующийся на благоговении и вере: «Сознательно и разумно делать добро я могу только тогда, когда верю в добро, в его объективное, самостоятельное значение в мире, то есть, другими словами, верю в нравственный порядок, в Провидение, в Бога. Эта вера... составляет то, что называется естественной религией». Соловьев считал, что «добродетельный человек есть человек, каким он должен быть. Другими словами, добродетель есть нормальное или должное отношение человека ко всему».

Этическая система  Соловьева и сегодня имеет  непреходящее значение – это единственная в русской философии законченная  концепция христианской нравственности, пронизанная верой в неистребимость пребывающего в человеке добра

Сложности в  определении и понимании добра  и зла коренятся в их особенностях. Первая из них – всеобщий, универсальный характер Добра и Зла. Если, скажем, честь и достоинство – сугубо личностные оценки человеческих качеств, проявляющиеся в межличностных отношениях, то под «юрисдикцию» добра и зла подпадает все: и человеческие отношения, и отношение человека к природе и миру вещей.

Заметим, однако, что всеобщность  и универсальность не мешают добру и злу отличаться второй особенностью – конкретностью и непосредственностью. Они – понятия исторические, зависящие от реальных общественных отношений.

Так, в первобытном обществе добром считалось все, что способствовало выживанию рода, то есть добродетелью были не только мужество и храбрость, но и коварство, хитрость и даже жестокость. С появлением частнособственнических отношений добро начало отождествляться преимущественно с материальным благополучием, богатством, а поскольку распределялось оно неравномерно, то достижение добра одними осуществлялось зачастую за счет причинения зла другим.

Третья важнейшая особенность добра и зла – это то, что они феномены субъективные, то есть не принадлежащие объективному миру, а относящиеся к деятельности человеческого сознания. Действительно, в природе, например, нет явлений, которые безотносительно к человеку были бы добром или злом. Это мы, в зависимости от своих нужд, интересов, условий жизни, относим одни вещи и явления к разряду «добрых», другие – к разряду «злых». Дело в том, что добро и зло – понятия не только ценностные, но и оценочные. При их помощи мы положительно или отрицательно оцениваем то или иное природное, социальное явление, моральные качества и поступки людей. Но как всякие оценочные понятия они несут в себе элемент человеческой субъективности, личной пристрастности, эмоциональности.

Проявляется субъективность, во-первых, в том, что разные субъекты в силу разницы в понимании, интересах, отношениях могут иметь различное представление о добре и зле. Так, для одного добро – «награда сердцу» – «счастье и покой», для другого – гражданское неравнодушие и борьба за справедливость, для третьего – духовное и интеллектуальное самосовершенствование, для четвертого – материальный достаток и т.д. и т.п. Представляете, как людям трудно понять друг друга, договориться, особенно если их оценки взаимоисключающи, а нетерпимость не позволяет стать на точку зрения другого. И тогда «доброе» становится «злым». Вот как подметил эту особенность добра русский философ Л. Шестов: «Таково уж свойство добра. Кто не за него, тот против него. И всякий человек, признавший суверенность добра, принужден уже делить своих ближних на хороших и дурных, то есть на друзей и врагов своих». Этим, в частности, Л. Шестов объясняет максималистскую позицию Льва Толстого, для которого, с одной стороны, служить добру было «не только не бремя, а облегчение от бремени», но, с другой стороны, это как бы давало ему право «требовать от других людей, чтобы они делали то, что он делает, жили так, как он живет».

Кстати, этим недостатком  «грешил» не только Л. Толстой, но многие другие люди, в том числе и мы с вами. Особенно развивается он у тех, кто имеет власть над  другими. В этом случае им кажется, что  они владеют монополией на истину и добро, а также правом обратить в «свою веру» всех сомневающихся и инакомыслящих – для их же блага. Так думают и действуют семейные тираны: ведь они точно знают, что именно нужно для счастья их близких, и поэтому требуют безоговорочного послушания; так думают и действуют политические диктаторы: они тоже знают, что есть добро для народа и действуют «от имени и в интересах» народа, даже если для этого надо творить насилие над народом – от ГУЛАГов до цензуры над печатью. Но насильственное добро уже не есть добро: нельзя насильно заставить людей быть счастливыми или добродетельными.

Во-вторых (и  это вытекает из «во-первых»), в силу тех или иных причин то, что для одного человека объективно выступает в виде добра, для другого является (или ему кажется, что является) злом. Так, для больного предстоящая операция однозначно воспринимается как зло; для хирурга же, видящего картину болезни с профессиональной точки зрения, она – единственная форма помощи, а значит – добро.

А и области  человеческих отношений?.. Плохой-хороший, добрый-злой... Такое двухцветное  деление мира начинается еще с  детского сада и нередко проходит через всю жизнь. Со временем выясняется, что «плохой» с нашей точки зрения для других вовсе не так уж и плох, у него, как и у нас, есть друзья, которые его уважают и даже любят. После такого открытия уже нетрудно сообразить, что и мы сами – безусловно, по-своему хорошие – далеко не у всех пользуемся симпатией, а для кого-то просто невыносимы.

Субъективность, таким образом, предполагает отсутствие абсолютного Добра и Зла в реальном мире (они возможны лишь в абстракции или мире потустороннем). Поэтому из субъективности проистекает четвертая особенность добра и зла – их относительность, также проявляющаяся в ряде моментов.

Во-первых, зло  в одних условиях и отношениях может представать в виде добра в других условиях и отношениях. Русский философ И.О. Лосский, указывая на то, что зло всегда относительно, утверждал, что в любом зле, с философской точки зрения, есть какие-то элементы добра.

Лосский иллюстрировал  этот тезис на примере смерти. Смерть есть несомненное зло; более того, она символизирует предельное зло  мира. С этим согласится любой человек, познавший боль утраты или задумавшийся о бренности своего существования. Но если абстрагироваться от личностных переживаний и посмотреть на смерть с точки зрения ее роли в процессе жизни, то становится очевидной ее необходимость – не только биологическая, но и этическая. Осознание человеком своей смертности побуждает его к нравственным исканиям. Без смерти нет жизни, но без смерти нет и смысла жизни. Благодаря смерти жизнь приобретает качество непреходящей ценности. Только то ценно, что конечно. Осознание человеком своей конечности побуждает его искать способы преодоления смерти, духовной или даже физической. Оно становится импульсом к творчеству.

Во-вторых, то, что  было злом, в процессе развития может  превращаться в добро и наоборот.

Так, вызывавшие когда-то ликование ирригационные работы в Беларуси, направленные на осушение болот, дали возможность расширения полезных площадей и, следовательно, способствовали добру – увеличению сельскохозяйственной продукции. Но оказалось, что со временем это привело к уничтожению целой системы малых рек и озер, определявших климат, ландшафт и природные условия Беларуси в целом. Причиненное природе зло оказалось необратимым.